https://wodolei.ru/brands/italyanskaya-santehnika/
Еще гравер сказал обеим женщинам, что более всего опасается прихода некоего ангельски красивого юноши, который может предъявить эстамп, подписанный его, Моума, именем. По правде сказать, Моум был не столько болен, сколько подавлен. Он решил уехать из Рима, где сожгли самые выразительные и самые прекрасные из его творений. Желле Художник слушал его не прекословя. Он хорошо знал, что довод, выставленный гравером, надуман, что за всеми его резонами, на первый взгляд убедительными, кроется нечто другое. Он уговаривал его сказать правду, однако гравер твердил свое: «Не знаю, отчего у меня в душе более не осталось живых образов. Вот она – правда. Вот она – причина моей скорби».
Однако, что бы Моум ни говорил, Клод сомневался в правдивости его слов.
Следует знать, что улочка, где стоял трехэтажный домик Моума, вела к церкви Уст Истины над Тибром.
Однажды Лотарингец сказал: «Слушайте, приятель, я бы хотел пойти вместе с вами на берег, к церкви, чтобы вы вложили вашу руку в Уста Истины. Любопытно было бы взглянуть, не откусят ли они вам пальцы Божьим соизволением!»
И Клод засмеялся. Но Моум не принял его шутку. Сохраняя серьезность, он объявил, что любое человеческое слово – ложь. И чем прилежнее или яростнее люди отстаивают правду, тем больше они лгут. «А вот вам, друг мой, еще одна истина: даже лжец никогда не лжет до конца».
Глава XLI
В июне месяце 1667 года английский флот был наголову разбит в устье Темзы. 15 декабря в Кёльне подписали мирный договор. 16 декабря в Утрехте Моум Гравер диктует – почти неслышным шепотом – свое второе завещание. Его горло окончательно сдавлено опухолью. Нотариус и Катрин Ван Хонтхорст с трудом ловят его слова, наклонившись над постелью, чуть ли не вплотную к губам больного. С самого лета он ничего не ест. 18-го числа он делает приписку к завещанию, касающуюся Мари Эдель. Скорее всего именно по этой причине Катрин Ван Хонтхорст и вызвала Мари Эдель. Но он ее не узнает. Только вдруг рисует на поверхности пюре, которое ему поднесли – и от которого он отказывается, – виноградный лист.
И тотчас же следом просит синюю бумагу и мелок.
Снова рисует. Вот что он рисует: у подножия скалы по дороге шагает крестьянин с мотыгою на плече. Крестьянин возвращается с поля. За столом под вязом Остерер и Моум играют в кости. Рядом возятся куры. Маленькая девочка, присев, мочится наземь.
Как ни странно, здесь же, в Утрехте, он рисует на синей бумаге черную галеру на Арно, между мостами Санта Тринита и Алла Карайя. Четверо гребцов затеяли состязание на баграх. По воде плывет труп; рядом, сидя в ялике, плачет молодая женщина.
И вдруг он начинает говорить с мертвой. Произносит имя – Нанни. И шепчет: «Ах, самой сокровенной тайною моих грез было женское тело, неотступно занимавшее мои мысли. Когда-то женщина ужаснулась при виде моего сожженного лица. И я безвозвратно лишился главного смысла моей жизни. Я сохранил для себя взгляд ее очей, когда она устремляла его ко мне, но она отказалась разделить со мною свою жизнь. Мне пришлось бежать и скитаться на чужбине, и все-таки в каждом сне, в каждом образе, в каждой волне, в каждом пейзаже я видел частичку той женщины, нечто свойственное лишь ей одной. И я привлек и соблазнил ее в иной ипостаси». Как раз в то время болезнь окончательно затмила его память. Катрин, свояченица покойного Ночного Геррита, пришла к Мари Эдель и рассказала ей, что умирающий ведет речь о какой-то Нанни. Мари побледнела от гнева. Она вскричала: «За всю мою жизнь я не встретила мужчины, который всецело отдался бы любимой женщине. Каждый из них ищет в женских объятиях той кроткой, приятной, сладостной, жертвенной любви, того мягкого и теплого убежища, что напоминало бы о жизни до рождения и о вскормившей его матери. Умершие женщины всегда стоят рядом. Умершие возлюбленные становятся день ото дня все чище, все выше, а мрак, что их окутывает, – все гуще. То, что было утрачено, остается навеки прекрасным. Любовь – самый подлый из всех обманов, вот как я думаю». Она вошла в комнату, где умирал Моум Гравер, пятидесятилетний старик, обняла его и принялась тихонько укачивать, пока он не испустил дух. Так он скончался у нее на руках. Она не пролила ни слезинки по умершему, но все, кто приходил в дом Катрин, видели скорбь Мари Эдель и знали, что причиной тому не Рождественский пост. Она горевала так, словно ее покинул возлюбленный.
Глава XLII
Два последних сна Моума.
Он подходит к окну. Стекла разделены свинцовыми полосками переплета, одетого серым мхом. Вдали видна бухта. Льет дождь.
У деревянной пристани в устье реки стоят всего четыре шхуны. Одна из них покрашена в голубой цвет. Яркий голубой на темной воде.
Таков первый сон. Сон в красках.
Последний сон – черно-белый: человек мечтательно созерцает угрюмый фасад Лувра, Нельскую башню, мост и черную воду. Все вокруг объято сном.
Он грызет вафлю.
Глава XLIII
Пока Моум Гравер еще не покинул этот мир, пока он доживал в нем последние свои дни, умирая от голода, память изменила ему, он перестал узнавать лица. Он как-то странно шарил руками под простыней и беседовал с мухами. К концу жизни Моум Гравер познал великую усталость и смятение рассудка. Его охватывали приступы тоски, сменявшейся долгими часами молчания. Иногда он вдруг испытывал жгучую ненависть к окружающим. Он утверждал, что мухи заговаривают с ним и что это его удивляет. Однажды, когда ему принесли ужин, а он, как всегда, отказался есть, на край миски села муха и присосалась к мясной подливе. Вдруг она спросила:
– Кто ты теперь, человек или призрак?
– Не знаю, – ответил ей Моум. – А ты?
– Да и я не знаю. Но я склонна полагать, что жива, – сказала муха, продолжая сосать подливу.
Моум отстранил вилку, которую ему протянули, и снова заговорил с мухой:
– Мне кажется, я уже приблизился к самому краю прожитой жизни. Меня посещают предки. Я сохранил в сердце своем женщину, которую потерял. Она тоже приходит ко мне. Более того, она обернулась юношей, что бросается на меня с ножом в тени дерева на Авентинском холме. И взгляды всех других преследуют и душат меня, до того мне стыдно. Я – уже не совсем я. Может, это и называется быть призраком.
– В таком случае я предпочитаю быть мухой, – заявила ему муха.
24 декабря ночью, в канун Рождества, еще до окончания поста, он умирает, так и не проглотив с самого августа ни кусочка пищи.
Глава XLIV
Рисунки для офортов, сделанные Moумом в конце жизни, не были ни гравированы, ни отпечатаны им самим. Данное обстоятельство, несомненно, объясняет мягкую прозрачность темноты на оттисках. Вот первая ночная сцена: справа, под ивою, сидит на корточках Мари Эдель со свечой в руке; в центре стоит трактирщик, он держит фонарь; слева горшечник, облокотясь на сохнущую лодку, пристраивает у нее на борту лампу; все трое освещают голого юношу (Остерера), который что-то ищет на мелководье.
Это берег Отии.
Рисунки на меди сделаны Моумом. Офорты же были изготовлены уже после его кончины. Оттиски несколько темноваты, но бархатисты и мягки. Собственно, их нельзя назвать «черной манерой».
Лампа, масляный светильник в глиняной плошке, фитиль, медная пластинка, два резца, тишина, костлявая рука, ночь.
В полдень, когда яркое солнце нещадно палит реку, солдаты гуськом проходят через мост.
Глава XLV
«Опись имущества сьера Моума, римского гражданина и мастера по офортам» занимает две страницы in-folio и, как ни удивительно, помечена следующим веком, а именно 1702 годом.
После смерти гравера обнаружилось, что он был богатым человеком: сотня прекрасных ювелирных украшений и столько же известных полотен и рисунков, которые были оценены в двести двадцать тысяч франков; дом в Риме стоимостью шестнадцать тысяч франков; ферма в горах над Салернским заливом, с виноградниками и полями, стоящая четыре тысячи франков. Никаких сумм, отданных в долг. Две кровати, два мольберта, два сундука, четыре стола, четыре скамьи и столько же табуретов. Четырехколесный экипаж, обитый изнутри черной саржей. Плащ обычный, два плаща дождевых, четыре рубашки, а также трое штанов.
Пару его лошадей продали.
Кошку взяла одна из служанок.
«Моум Гравер, гражданин города Рима, учился рисунку у Фоллена. Затем он обучался рисованию карт и силуэтов у Рюи Гугенота в Тулузе. Он овладел искусством гравировки и техникой офорта в Брюгге, у Яна Хеемкерса. Он выучился гравировать природные ландшафты в мастерской Клода Желле. Он был создан для искусства, требующего хладнокровия и безграничного терпения. Его лицо было сожжено кислотой. Он никогда не занимался живописью. Даре изображал тень с помощью перекрестных линий, Меллан – параллельной штриховкой. Моум же достигал этого, заполняя пространство мелкими причудливыми буковками. Он просил десять тысяч ливров за каждое медное клише. Один эстамп стоит пол-ливра, а рисунок – вдвое дешевле. Он отказывался гравировать буквицы, виньетки, гербы, заголовки, розетки, заставки и рамочки. Имеется всего один портрет Моума; там он изображен сидящим на природе, среди римских холмов, где под лучами заходящего солнца мирно пасутся овцы; художник – Пуайли из Абвиля – придал ему облик святого Иосифа, погруженного в чтение; левой рукой он облокотился на старую изгородь, прикрыв пальцами ухо. Внизу справа подпись: «F. Poilly seul. Pascet Dominus quasi Agnum in latitudine». Ближайшим его другом был Клод Желле. Хотя Клод Желле родился раньше Моума, он пережил его на пятнадцать лет; они оба происходили из лотарингских семей. Мишель Лан был нормандцем, Вейен – фламандцем, Абрахам Ван Бергхем – голландцем, Рупрехт – из Палатината, Хонтхорст – из Утрехта. Два лета подряд он по контракту учил Абрахама Босса из Тура. Абрахам Босс провел два лета в Риме, скрывая от всех, что он протестант. Он проходил обучение, взяв себе имя Aquila (Орел). Абрахам Босс выбрал себе это прозвище из стиха Библии, где Господь рек Иову: «Et ubicumque cadaver fuerit, statim adest aquila» («И где труп, там и орел»). Живя в Париже, Моум Гравер покупал лак на острове Ситэ, у скрипичного мастера Парду, ибо тот изготавливал самый густой лак, какой только можно было сыскать. Он обнаружил, что этот черный состав, который использовали скрипичные мастера, давал необыкновенно четкий штрих; даже самые опытные художники не могли отличить его от линии, сделанной резцом. Моум Гравер доверил этот способ господину Боссу, и тот описал его в своей книге. Катарина Ван Хонтхорст велела выбить на могильной плите латинскую надпись: «Он умер созревшим для небесной благодати, но не для смерти. Имя его останется в веках. Stabit in aeternum nomen».
Глава XLVI
Моум Гравер столь искусно владел резцом, что иногда, закончив основной рисунок на медной пластинке для офорта, тут же, в один прием, гравировал крошечные человеческие фигурки, или растения, или насекомых, или камни и утесы, дабы взгляд зрителя не смущался пустотою пространства.
Граверы, способные создать уравновешенную композицию, встречаются крайне редко.
Он работал стоя, подавшись вперед, нависнув над столом. Долгими часами он накладывал согретый лак на медную пластинку с помощью тампона, никогда не пользуясь для этого кистью.
Затем брал свечу и покрывал медь копотью.
Кончив гравировку, он откидывал назад деревянный мольберт, клал на него медную пластинку, а ковшик с кислотой ставил на пол, у ног, и заливал ею рисунок.
Потом начинал осторожно втирать состав в металл с помощью голубиного пера.
Как и многие художники того времени, гравер использовал преимущества своего искусства, а именно печатал множество офортов с самых удачных клише и, вдоволь налюбовавшись первыми оттисками, продавал их знатокам и всегдашним покупателям своих офортов.
Солнце стоит в зените. С террасы видны крыши Рима. В тени навеса – длинный стол о шести ножках, где лежат две медные пластинки, покрытые лаком. Под столом – ковшики для кислоты. В комнату, выходящую на террасу, льется свет из окна с ромбовидными стеклами. Справа от каменного оконного наличника, за плотным занавесом, скрыты кровать и сундук, где хранится гобелен со сценами из Гомера. Перед окном – большой стол на четырех ножках, ничем не покрытый. У стены два стула с подлокотниками – для гостей. Камин с крюком для котла. Больше в комнате ничего нет.
Гравюра с женщиной в бесстыдной позе. Юпитер с вожделением склоняется над спящей Антиопою. Дочь фиванского царя лежит, закинув руки за голову; ее губы приоткрыты, ее ноги широко раскинуты; чудится, будто все ее тело исполнено блаженной неги, однако лицо выражает ужас – быть может, перед гневом отца. Владыка Олимпа созерцает лоно юной красавицы Антиопы. Правой рукою бог придерживает полог ее ложа. Все остальное погружено во тьму. Этот офорт сделан сухой иглой.
Еще один непристойный сюжет с женщиной. Гравюра «черной манерой». Два персонажа заключены в овал; один стоит на коленях, другой сидит. Этот последний держит свою шляпу на ладони правой руки. Он так низко наклонил голову, что зритель видит одни лишь свесившиеся волосы. Живот обнажен, торчащий пенис почти целиком скрыт во рту хрупкой длинношеей молодой женщины, стоящей на коленях. Справа, за драпировкою, виден книжный шкаф.
Лувр и Новый мост, ярко освещенные солнцем; заросшие травою берега реки, овцы и козы в тени деревьев. Гравировано необыкновенно изящно и четко.
Глава XLVII
Мари Эдель рассказала Катрин Ван Хонтхорст о детских годах Моума. На крестинах бабушка, желая, чтобы младенец рос здоровым, окропила его кровью Кончини, добытой на Новом мосту, где растерзали маршала. Он любил черное вино и даже злоупотреблял им. Он умер, ибо не хотел жить. Моум родился в Париже весною 1617 года. Но корни у него были лотарингские. Он говорил: «Детские лица изменчивы». Поэтому он никогда не рисовал детей. После пятидесяти лет его исхудавшее лицо странным образом напоминало череп, обтянутый темной кожей. Одни лишь глаза блестели на этой застывшей маске – такие бывают у младенцев или у лягушек. Большие серые глаза – никто не мог разгадать их выражения. Они жили своей, обособленной жизнью, словно две рыбки в темной воде.
1 2 3 4 5 6 7 8
Однако, что бы Моум ни говорил, Клод сомневался в правдивости его слов.
Следует знать, что улочка, где стоял трехэтажный домик Моума, вела к церкви Уст Истины над Тибром.
Однажды Лотарингец сказал: «Слушайте, приятель, я бы хотел пойти вместе с вами на берег, к церкви, чтобы вы вложили вашу руку в Уста Истины. Любопытно было бы взглянуть, не откусят ли они вам пальцы Божьим соизволением!»
И Клод засмеялся. Но Моум не принял его шутку. Сохраняя серьезность, он объявил, что любое человеческое слово – ложь. И чем прилежнее или яростнее люди отстаивают правду, тем больше они лгут. «А вот вам, друг мой, еще одна истина: даже лжец никогда не лжет до конца».
Глава XLI
В июне месяце 1667 года английский флот был наголову разбит в устье Темзы. 15 декабря в Кёльне подписали мирный договор. 16 декабря в Утрехте Моум Гравер диктует – почти неслышным шепотом – свое второе завещание. Его горло окончательно сдавлено опухолью. Нотариус и Катрин Ван Хонтхорст с трудом ловят его слова, наклонившись над постелью, чуть ли не вплотную к губам больного. С самого лета он ничего не ест. 18-го числа он делает приписку к завещанию, касающуюся Мари Эдель. Скорее всего именно по этой причине Катрин Ван Хонтхорст и вызвала Мари Эдель. Но он ее не узнает. Только вдруг рисует на поверхности пюре, которое ему поднесли – и от которого он отказывается, – виноградный лист.
И тотчас же следом просит синюю бумагу и мелок.
Снова рисует. Вот что он рисует: у подножия скалы по дороге шагает крестьянин с мотыгою на плече. Крестьянин возвращается с поля. За столом под вязом Остерер и Моум играют в кости. Рядом возятся куры. Маленькая девочка, присев, мочится наземь.
Как ни странно, здесь же, в Утрехте, он рисует на синей бумаге черную галеру на Арно, между мостами Санта Тринита и Алла Карайя. Четверо гребцов затеяли состязание на баграх. По воде плывет труп; рядом, сидя в ялике, плачет молодая женщина.
И вдруг он начинает говорить с мертвой. Произносит имя – Нанни. И шепчет: «Ах, самой сокровенной тайною моих грез было женское тело, неотступно занимавшее мои мысли. Когда-то женщина ужаснулась при виде моего сожженного лица. И я безвозвратно лишился главного смысла моей жизни. Я сохранил для себя взгляд ее очей, когда она устремляла его ко мне, но она отказалась разделить со мною свою жизнь. Мне пришлось бежать и скитаться на чужбине, и все-таки в каждом сне, в каждом образе, в каждой волне, в каждом пейзаже я видел частичку той женщины, нечто свойственное лишь ей одной. И я привлек и соблазнил ее в иной ипостаси». Как раз в то время болезнь окончательно затмила его память. Катрин, свояченица покойного Ночного Геррита, пришла к Мари Эдель и рассказала ей, что умирающий ведет речь о какой-то Нанни. Мари побледнела от гнева. Она вскричала: «За всю мою жизнь я не встретила мужчины, который всецело отдался бы любимой женщине. Каждый из них ищет в женских объятиях той кроткой, приятной, сладостной, жертвенной любви, того мягкого и теплого убежища, что напоминало бы о жизни до рождения и о вскормившей его матери. Умершие женщины всегда стоят рядом. Умершие возлюбленные становятся день ото дня все чище, все выше, а мрак, что их окутывает, – все гуще. То, что было утрачено, остается навеки прекрасным. Любовь – самый подлый из всех обманов, вот как я думаю». Она вошла в комнату, где умирал Моум Гравер, пятидесятилетний старик, обняла его и принялась тихонько укачивать, пока он не испустил дух. Так он скончался у нее на руках. Она не пролила ни слезинки по умершему, но все, кто приходил в дом Катрин, видели скорбь Мари Эдель и знали, что причиной тому не Рождественский пост. Она горевала так, словно ее покинул возлюбленный.
Глава XLII
Два последних сна Моума.
Он подходит к окну. Стекла разделены свинцовыми полосками переплета, одетого серым мхом. Вдали видна бухта. Льет дождь.
У деревянной пристани в устье реки стоят всего четыре шхуны. Одна из них покрашена в голубой цвет. Яркий голубой на темной воде.
Таков первый сон. Сон в красках.
Последний сон – черно-белый: человек мечтательно созерцает угрюмый фасад Лувра, Нельскую башню, мост и черную воду. Все вокруг объято сном.
Он грызет вафлю.
Глава XLIII
Пока Моум Гравер еще не покинул этот мир, пока он доживал в нем последние свои дни, умирая от голода, память изменила ему, он перестал узнавать лица. Он как-то странно шарил руками под простыней и беседовал с мухами. К концу жизни Моум Гравер познал великую усталость и смятение рассудка. Его охватывали приступы тоски, сменявшейся долгими часами молчания. Иногда он вдруг испытывал жгучую ненависть к окружающим. Он утверждал, что мухи заговаривают с ним и что это его удивляет. Однажды, когда ему принесли ужин, а он, как всегда, отказался есть, на край миски села муха и присосалась к мясной подливе. Вдруг она спросила:
– Кто ты теперь, человек или призрак?
– Не знаю, – ответил ей Моум. – А ты?
– Да и я не знаю. Но я склонна полагать, что жива, – сказала муха, продолжая сосать подливу.
Моум отстранил вилку, которую ему протянули, и снова заговорил с мухой:
– Мне кажется, я уже приблизился к самому краю прожитой жизни. Меня посещают предки. Я сохранил в сердце своем женщину, которую потерял. Она тоже приходит ко мне. Более того, она обернулась юношей, что бросается на меня с ножом в тени дерева на Авентинском холме. И взгляды всех других преследуют и душат меня, до того мне стыдно. Я – уже не совсем я. Может, это и называется быть призраком.
– В таком случае я предпочитаю быть мухой, – заявила ему муха.
24 декабря ночью, в канун Рождества, еще до окончания поста, он умирает, так и не проглотив с самого августа ни кусочка пищи.
Глава XLIV
Рисунки для офортов, сделанные Moумом в конце жизни, не были ни гравированы, ни отпечатаны им самим. Данное обстоятельство, несомненно, объясняет мягкую прозрачность темноты на оттисках. Вот первая ночная сцена: справа, под ивою, сидит на корточках Мари Эдель со свечой в руке; в центре стоит трактирщик, он держит фонарь; слева горшечник, облокотясь на сохнущую лодку, пристраивает у нее на борту лампу; все трое освещают голого юношу (Остерера), который что-то ищет на мелководье.
Это берег Отии.
Рисунки на меди сделаны Моумом. Офорты же были изготовлены уже после его кончины. Оттиски несколько темноваты, но бархатисты и мягки. Собственно, их нельзя назвать «черной манерой».
Лампа, масляный светильник в глиняной плошке, фитиль, медная пластинка, два резца, тишина, костлявая рука, ночь.
В полдень, когда яркое солнце нещадно палит реку, солдаты гуськом проходят через мост.
Глава XLV
«Опись имущества сьера Моума, римского гражданина и мастера по офортам» занимает две страницы in-folio и, как ни удивительно, помечена следующим веком, а именно 1702 годом.
После смерти гравера обнаружилось, что он был богатым человеком: сотня прекрасных ювелирных украшений и столько же известных полотен и рисунков, которые были оценены в двести двадцать тысяч франков; дом в Риме стоимостью шестнадцать тысяч франков; ферма в горах над Салернским заливом, с виноградниками и полями, стоящая четыре тысячи франков. Никаких сумм, отданных в долг. Две кровати, два мольберта, два сундука, четыре стола, четыре скамьи и столько же табуретов. Четырехколесный экипаж, обитый изнутри черной саржей. Плащ обычный, два плаща дождевых, четыре рубашки, а также трое штанов.
Пару его лошадей продали.
Кошку взяла одна из служанок.
«Моум Гравер, гражданин города Рима, учился рисунку у Фоллена. Затем он обучался рисованию карт и силуэтов у Рюи Гугенота в Тулузе. Он овладел искусством гравировки и техникой офорта в Брюгге, у Яна Хеемкерса. Он выучился гравировать природные ландшафты в мастерской Клода Желле. Он был создан для искусства, требующего хладнокровия и безграничного терпения. Его лицо было сожжено кислотой. Он никогда не занимался живописью. Даре изображал тень с помощью перекрестных линий, Меллан – параллельной штриховкой. Моум же достигал этого, заполняя пространство мелкими причудливыми буковками. Он просил десять тысяч ливров за каждое медное клише. Один эстамп стоит пол-ливра, а рисунок – вдвое дешевле. Он отказывался гравировать буквицы, виньетки, гербы, заголовки, розетки, заставки и рамочки. Имеется всего один портрет Моума; там он изображен сидящим на природе, среди римских холмов, где под лучами заходящего солнца мирно пасутся овцы; художник – Пуайли из Абвиля – придал ему облик святого Иосифа, погруженного в чтение; левой рукой он облокотился на старую изгородь, прикрыв пальцами ухо. Внизу справа подпись: «F. Poilly seul. Pascet Dominus quasi Agnum in latitudine». Ближайшим его другом был Клод Желле. Хотя Клод Желле родился раньше Моума, он пережил его на пятнадцать лет; они оба происходили из лотарингских семей. Мишель Лан был нормандцем, Вейен – фламандцем, Абрахам Ван Бергхем – голландцем, Рупрехт – из Палатината, Хонтхорст – из Утрехта. Два лета подряд он по контракту учил Абрахама Босса из Тура. Абрахам Босс провел два лета в Риме, скрывая от всех, что он протестант. Он проходил обучение, взяв себе имя Aquila (Орел). Абрахам Босс выбрал себе это прозвище из стиха Библии, где Господь рек Иову: «Et ubicumque cadaver fuerit, statim adest aquila» («И где труп, там и орел»). Живя в Париже, Моум Гравер покупал лак на острове Ситэ, у скрипичного мастера Парду, ибо тот изготавливал самый густой лак, какой только можно было сыскать. Он обнаружил, что этот черный состав, который использовали скрипичные мастера, давал необыкновенно четкий штрих; даже самые опытные художники не могли отличить его от линии, сделанной резцом. Моум Гравер доверил этот способ господину Боссу, и тот описал его в своей книге. Катарина Ван Хонтхорст велела выбить на могильной плите латинскую надпись: «Он умер созревшим для небесной благодати, но не для смерти. Имя его останется в веках. Stabit in aeternum nomen».
Глава XLVI
Моум Гравер столь искусно владел резцом, что иногда, закончив основной рисунок на медной пластинке для офорта, тут же, в один прием, гравировал крошечные человеческие фигурки, или растения, или насекомых, или камни и утесы, дабы взгляд зрителя не смущался пустотою пространства.
Граверы, способные создать уравновешенную композицию, встречаются крайне редко.
Он работал стоя, подавшись вперед, нависнув над столом. Долгими часами он накладывал согретый лак на медную пластинку с помощью тампона, никогда не пользуясь для этого кистью.
Затем брал свечу и покрывал медь копотью.
Кончив гравировку, он откидывал назад деревянный мольберт, клал на него медную пластинку, а ковшик с кислотой ставил на пол, у ног, и заливал ею рисунок.
Потом начинал осторожно втирать состав в металл с помощью голубиного пера.
Как и многие художники того времени, гравер использовал преимущества своего искусства, а именно печатал множество офортов с самых удачных клише и, вдоволь налюбовавшись первыми оттисками, продавал их знатокам и всегдашним покупателям своих офортов.
Солнце стоит в зените. С террасы видны крыши Рима. В тени навеса – длинный стол о шести ножках, где лежат две медные пластинки, покрытые лаком. Под столом – ковшики для кислоты. В комнату, выходящую на террасу, льется свет из окна с ромбовидными стеклами. Справа от каменного оконного наличника, за плотным занавесом, скрыты кровать и сундук, где хранится гобелен со сценами из Гомера. Перед окном – большой стол на четырех ножках, ничем не покрытый. У стены два стула с подлокотниками – для гостей. Камин с крюком для котла. Больше в комнате ничего нет.
Гравюра с женщиной в бесстыдной позе. Юпитер с вожделением склоняется над спящей Антиопою. Дочь фиванского царя лежит, закинув руки за голову; ее губы приоткрыты, ее ноги широко раскинуты; чудится, будто все ее тело исполнено блаженной неги, однако лицо выражает ужас – быть может, перед гневом отца. Владыка Олимпа созерцает лоно юной красавицы Антиопы. Правой рукою бог придерживает полог ее ложа. Все остальное погружено во тьму. Этот офорт сделан сухой иглой.
Еще один непристойный сюжет с женщиной. Гравюра «черной манерой». Два персонажа заключены в овал; один стоит на коленях, другой сидит. Этот последний держит свою шляпу на ладони правой руки. Он так низко наклонил голову, что зритель видит одни лишь свесившиеся волосы. Живот обнажен, торчащий пенис почти целиком скрыт во рту хрупкой длинношеей молодой женщины, стоящей на коленях. Справа, за драпировкою, виден книжный шкаф.
Лувр и Новый мост, ярко освещенные солнцем; заросшие травою берега реки, овцы и козы в тени деревьев. Гравировано необыкновенно изящно и четко.
Глава XLVII
Мари Эдель рассказала Катрин Ван Хонтхорст о детских годах Моума. На крестинах бабушка, желая, чтобы младенец рос здоровым, окропила его кровью Кончини, добытой на Новом мосту, где растерзали маршала. Он любил черное вино и даже злоупотреблял им. Он умер, ибо не хотел жить. Моум родился в Париже весною 1617 года. Но корни у него были лотарингские. Он говорил: «Детские лица изменчивы». Поэтому он никогда не рисовал детей. После пятидесяти лет его исхудавшее лицо странным образом напоминало череп, обтянутый темной кожей. Одни лишь глаза блестели на этой застывшей маске – такие бывают у младенцев или у лягушек. Большие серые глаза – никто не мог разгадать их выражения. Они жили своей, обособленной жизнью, словно две рыбки в темной воде.
1 2 3 4 5 6 7 8