Упаковали на совесть, цена порадовала
Разенкова Маргарита
Осень Атлантиды
Атлантида…
Кто, когда и зачем заговорил о ней первым? Древнегреческий философ Платон? Так, по крайней мере, считают. Точнее, не «заговорил», а «напомнил»: в диалогах «Тимей» и «Критий» он говорит об Атлантиде со слов Солона. Тому, в свою очередь, поведал о ней жрец из города Саис. И, по всей видимости, они тоже не были первыми, кто знал об этой канувшей в веках цивилизации.
Упругая нить человеческой памяти тянется из мистического далека в наш «разумный» век. И плывет по ней, не отступая под напором псевдоинтеллектуальных доказательств, Атлантида.
Существовала ли она на самом деле? У этой точки зрения есть сторонники и противники. Сходятся они лишь в одном – в том, что она наверняка была прекрасна, необыкновенна, удивительна, даже если это был просто миф.
Но как же было на самом деле? Кто же помнит?
Вы сами!
Вы – те, кто видит сны об Атлантиде. Атлантиде прекрасной и отталкивающей; жестокой и милосердной; делящейся Знанием и загоняющей малоразвитые племена в резервации; говорящей с птицами и проносящейся под облаками на грохочущих машинах, которые описали в своих Ведах древние индусы, а индейцы Южной Америки и египтяне изобразили на пирамидах.
Вы – музыканты, художники, режиссеры, писатели – те, кто на волне творчества уносится в иные дали, проникая за завесу времени, за предел видимости. И просто те, у кого на слово Атлантида откликается сердце.
Вы помните Атлантиду. Именно вы, а не все человечество в целом.
Человечество тоже помнит – в мифах, легендах и иных артефактах, разбросанных по планете, но объединенных своими корнями – Атлантидой.
Вы помните ее в самых разных деталях.
Ваша память, как тончайший проводок – чувствительный, невесомый, невидимый, – присоединена к той мистической нити, что тянется из времени до Потопа, до Катастрофы, до новой Истории. Из времени, которое зовется Эрой Льва, – из Золотого века Атлантиды.
Вы помните ее сердцем.
Те, кто задумывается о смысле своего прихода на Землю, под это солнце. Те, кто ищет себя и прислушивается к голосу Бога, к ритмам Вселенной и зову души, – вы ее помните.
Для кого законы Единого Бога непреложны и неотделимы от законов собственной совести, кто не жалеет времени и сил на раскрытие своих талантов и для кого таланты других – торжество и радость. Кто видит странные сны с полетами в небе, морем и дельфинами, кто знает, что такое одиночество и узнаёт «своих» по глазам.
Вы помните Атлантиду…
Осень Атлантиды
Воздушная гавань столицы была полна народа. Такое стечение публики в Атлантиде случалось нечасто. Пожалуй, лишь ипподром в дни государственных праздников да религиозные торжества на полях Элизиума собирали столько же. Или почти столько же. Несмотря на изрядную удаленность аэрогавани от столицы и на первые порывы холодного осеннего ветра, здесь собрались представители всех классов: от горожан-ремесленников, топтавшихся в задних рядах, и студентов Университета, нахально прорвавшихся чуть ли не к самой посадочной полосе, где плотными рядами, плечом к плечу, стояли воины оцепления, до аристократии, с удобством расположившейся на комфортных трибунах холма Приветствий.
Солдаты императорских войск, жестко следившие за порядком, с изумлением взирали на это небывалое смешение толпы. Между рядами оживленных ремесленников и сдержанных чиновников бойко сновала галдящая молодежь – студенческая братия, легко различимая по одеждам схожих цветов и покроя. То тут, то там мелькали туники (весьма вольных фасонов!) художников и музыкантов, бесцеремонно расталкивающих всех, включая представителей чопорной знати, непонятно каким образом попавших в эту суматоху и давку («Вернее всего, не достали пропуска на холм Приветствий!», «Ха-ха! Что ж вы так, господа? Начальник оцепления оказался неподкупен?», «О, Единый! Вот смех!») и с молчаливым достоинством переносивших насмешки.
На некотором удалении от людей смешались пестрой «толпой» и оставленные хозяевами воздушные экипажи – огромные виманы, изукрашенные пернатыми змеями и ящерами, многоцветные валликсы различных ведомств, небольшие латуфы студентов, ходкие и юркие при оживленном городском движении, а также потерявшие всякий вид повозки Братства Вольных искусств, вызывавшего глухое раздражение и вечную подозрительность властей.
Интерес к происходящему был таков, что аристократия старалась не обращать внимания на неприличное в иной день соседство своих роскошных виман с обшарпанными студенческими латуфами. А в толпе поговаривали, что кто-то де видел белоснежные валликсы высшего духовенства и даже одну-две синие виманы самых знатных фамилий Атлантиды, снизошедших до участия в общенародном событии.
Как бы то ни было, улицы столицы с домами, увитыми плющом, и окружной проспект с храмами в убранстве цветов и роскошных плодов осени, ипподром и залитые мягким осенним солнцем площади – все опустело, и лишь ветер трепал знамена и разноцветные ленты, вывешенные по императорскому указу в ознаменование необычности происходящего.
Атлантида ждала прибытия особого рейса (рейса-миссии!) из Тууле – города, лежащего в далеких северных землях, в Гиперборее.
Простой народ был горд своим правительством – столь гуманным и столь отзывчивым к находящимся в беде братьям-гипербореям; правительством, направившим своевременную помощь в опасные северные земли!
Неглупые студенты Университета догадывались, что не обошлось без прямой государственной заинтересованности Атлантиды. Не знали только – в чем именно.
Высшей знати было известно, что Особый императорский корпус последние месяцы занимался – по высочайшему секретному указу, а это неспроста! – эвакуацией детей из гибнущих городов Гипербореи. И знали даже имена офицеров корпуса, коим была поручена миссия. И сами эти имена о многом могли сказать посвященным!
И лишь немногим (жрецам, разумеется!) было известно: Атлантида нуждалась в этих детях-сиротах – сенситивах, телепатах, сновидящих – и не могла упустить шанса заполучить их. А народ узнает лишь то, что ему позволено будет узнать: «Спасены дети-сироты!» – как кричали императорские глашатаи на центральных улицах и площадях, щедро выдувая торжественные звуки из огромных, в рост человека, медных труб. И как транслировали все кристаллофоны, установленные в богатых домах.
Сотни медных труб в сопровождении гигантских барабанов взревели, лишь только показался на горизонте летящий над самым морем, под пепельно-серыми облаками, сигарообразный силуэт корабля Особого корпуса. Он приближался стремительно и бесшумно, ровной стрелой вычерчивая в небе непогрешимо ровную траекторию. И в этот момент никому не пришло бы в голову, что в течение нескольких месяцев этот корабль и его экипаж подвергались невероятной опасности, собирая по гибнущим островам уходящей под воду Гипербореи свой бесценный груз. Кому было и поручить эту миссию, как не солдатам Особого корпуса, обученным действовать дисциплинированно и бесстрашно в условиях и землетрясения, и наводнения, и цунами, и прочая и прочая!
Корабль приземлился. Стихли последние звуки труб и барабанной дроби. Тысячи глаз впились жадным взором в махину огромного межконтинентального аппарата – даже издали было видно, как немилосердно жестоко исцарапаны, избиты его борта, что почти до основания обломан носовой таран и непроницаемо-плотно задраены иллюминаторы. А когда открывался главный люк, неровно выпуская трап пронзительный скрежет донесся до самых последних рядов встречающих.
В напряженной тишине толпа ждала и готовилась рукоплескать и своим героям-воинам, и спасенным гиперборейским детям. Народ предвкушал удовольствие лицезреть их триумфальное шествие прямо через людские волны. Приготовлены были и цветочные гирлянды, и душистые лепестки роз, и золотистые зерна маиса, чтобы бросить все это под ноги героям, но…
Воины не вывели, а вынесли недвижных детей по одному на руках («Ранены? Больны?» – ужаснулись в толпе) и, пройдя несколько шагов по высокому трапу-помосту, подчиняясь не известным толпе приказам, определили спасенных в невесть откуда взявшиеся бирюзовые валликсы Храма Жизни. Вся процедура переноса детей заняла не более четверти часа, так что в толпе даже не сообразили бросить свои подношения хотя бы под днища жреческих валликс.
Солдаты действовали слаженно и четко – шаг в шаг, ребенок за ребенком перемещались из военного корабля в выстроившиеся цепью и быстро подъезжавшие к трапу валликсы жрецов. Лишь один солдат оплошал: вынося на руках девочку-подростка, он споткнулся об искореженный борт выходного люка, девочка выскользнула из его рук и могла бы разбиться, упав с высоты трапа на камень посадочной полосы, если бы, по счастью, рядом, прямо под трапом, не оказался офицер корпуса. Он не сделал лишних движений, лишь мгновенно протянул руки и – просто принял ее из воздуха, будто подхватил сорвавшееся с ветки яблоко. Только скрипнули, едва слышно, кожаные ремни униформы и чуть дрогнул плюмаж парадного шлема. Он сам бережно отнес девочку к бирюзовой валликсе и передал жрецам.
* * *
Обо всем, что происходило в тот день, Таллури узнала несколько лет спустя. Сама она тоже кое-что помнила пусть и немного, зато удивительно ярко, если только так можно выразиться о звуках и запахах, так как видела она крайне мало.
Нет, они не были ни больны, ни ранены – они все спали, те, кого успели спасти в грохоте, неразберихе и панике уходящей под воду Тууле, сметаемой ужасным землетрясением. Они спали, как спали в те дни многие гиперборейские дети, не час, не два, не десять – уже много дней, погруженные в Зимний Сон еще в середине осени.
Гиперборейская осень холодна и темна, а идущая ей вослед зима мрачна и беспроглядна, и зимние ветра бьют и бьют в окна жилищ, в каменные стены храмов и башни сторожевых постов, в скалы и прибрежные укрепления. И ломится снег в щели, и, кажется, нет ни конца ни края Великой Зиме! Но дети спят в своих ложах, устроенных специально для долгого Зимнего Сна, когда тела бездвижны, почти бесчувственны, инертны, но сознание крепко и бодро, а разум доступен для обучения и общения.
Их не рискнули «будить», когда спасали: насильственно прерванный Зимний Сон грозит серьезной амнезией. Но погибни их тела, души, живущие легко и свободно в иной реальности, в той реальности бы и остались. А хуже ли, лучше ли им там было – почем знать?
Родители Таллури, не прерывавшие медитативного общения со своими детьми, уже попрощались с ней, ее сестрой и двумя их братьями. Это было печально, бесконечно печально, но не трагично. Прощаться с родителями было совсем не страшно: что они, малолетки, понимали в смерти? Тем более что родители, правда, не вдаваясь в объяснения, обещали детям скорую встречу. Так уходили в те годы многие семейства Гипербореи – прощаясь в Зимнем Сне, чтобы не ранить нежные детские души реалиями распадающегося, гибнущего на глазах Северного мира.
Но этой осенью, должной стать, видимо, последней земной осенью Таллури, все решилось иначе – вмешалась Атлантида. Могущественная Атлантида предложила – и кто дерзнул бы отказать?! – взять детей на воспитание, спасая их земную жизнь и обещая во всем о них позаботиться.
…Сон был зыбок. Рассыпающиеся картины холодной темной Тууле исчезали в вязком прошлом, где растворялись и последние связанные с Гипербореей ощущения и воспоминания: сухой свежий воздух, запах снега, древних трав и меда, грохот скального прибоя и суетливые крики чаек, отзвуки родных голосов. Но уже наплывало новое и неведомое.
Сначала – сквозь пелену чуткого сна – грохот, тревожные крики чужих людей на незнакомом гортанном языке, горячий запах железа и, пыльно-горький, пластика, затем – сухой механический шелест и скрежет, переходящий во все нарастающий гул и вой. И преждевременное, а оттого и досадное, неприятное осознавание собственного тела – непослушного и отяжелевшего.
Таллури внутренне сжалась, «спряталась», «нырнула» обратно – в спасительный сон: «Не хочу этого! Не хочу! Телу – спать, сознанию – в покой и мир созерцания!»
Она проспала бы так до самого Храма Жизни, но рука Судьбы прикрыла глаза солдата, что нес ее в бирюзовую валликсу жрецов, тот не заметил исковерканного порога и, споткнувшись, уронил ее. Эта встряска, толчок, секундный полет куда-то вниз («Ах, как свободно!») да еще запахи – невероятные, влажные запахи морских ветров Атлантиды, ударившие нет, не в нос, в самое сердце, – и Таллури очнулась от Зимнего Сна. Открыла глаза. И встретила взгляд подхватившего ее офицера. Ей почудилось – море, пойманное в ловушку черных ресниц. Плеснуло в этом взгляде изумление, и Таллури воспользовалась этим изумлением, не давая «закрыться» его сознанию, вызвала на разговор:
«Ясный день, господин!»
«Ты не спишь?»
«Кажется, нет!»
«Здравствуй, детка!»
«Здравствуй, ты кто?» Он не ответил, но почему-то и не ушел от «разговора», хотя мог одернуть: не очень-то прилично лезть без спроса в сознание незнакомого, тем более – старшего. Но она его не боялась. И улыбнулась. Он мог прервать ее, но не прервал. Улыбнулся в ответ – в морской бездне взгляда мелькнули искры.
Больше Таллури ничего не запомнила. Разве что чувство полнейшей безопасности и надежности в его руках. А еще – тихий скрип амуниции, абрис военного шлема на фоне непривычно яркого голубого неба и запах – кожаных ремней, конечно, но и еще, другой, кажется, от его рук – изысканный и терпкий.
«Я запомню тебя, господин, ты спас меня!» – пообещала она.
«И я тебя, маленький зверек, ты забавная».
Никто не заметил их «беседы». Да и длилась она секунды.
* * *
А дальше в Храме Жизни долгие месяцы шла программа пробуждения, реабилитации и адаптации их маленького спасенного сообщества к новым реалиям – жизни в Атлантиде.
Жрецы Храма Жизни, что врачевали их, помогая выйти из Зимнего Сна и привыкнуть к новым обстоятельствам, называли своих подопечных «наши северяне», по именам не обращались.
1 2 3 4 5 6 7
Осень Атлантиды
Атлантида…
Кто, когда и зачем заговорил о ней первым? Древнегреческий философ Платон? Так, по крайней мере, считают. Точнее, не «заговорил», а «напомнил»: в диалогах «Тимей» и «Критий» он говорит об Атлантиде со слов Солона. Тому, в свою очередь, поведал о ней жрец из города Саис. И, по всей видимости, они тоже не были первыми, кто знал об этой канувшей в веках цивилизации.
Упругая нить человеческой памяти тянется из мистического далека в наш «разумный» век. И плывет по ней, не отступая под напором псевдоинтеллектуальных доказательств, Атлантида.
Существовала ли она на самом деле? У этой точки зрения есть сторонники и противники. Сходятся они лишь в одном – в том, что она наверняка была прекрасна, необыкновенна, удивительна, даже если это был просто миф.
Но как же было на самом деле? Кто же помнит?
Вы сами!
Вы – те, кто видит сны об Атлантиде. Атлантиде прекрасной и отталкивающей; жестокой и милосердной; делящейся Знанием и загоняющей малоразвитые племена в резервации; говорящей с птицами и проносящейся под облаками на грохочущих машинах, которые описали в своих Ведах древние индусы, а индейцы Южной Америки и египтяне изобразили на пирамидах.
Вы – музыканты, художники, режиссеры, писатели – те, кто на волне творчества уносится в иные дали, проникая за завесу времени, за предел видимости. И просто те, у кого на слово Атлантида откликается сердце.
Вы помните Атлантиду. Именно вы, а не все человечество в целом.
Человечество тоже помнит – в мифах, легендах и иных артефактах, разбросанных по планете, но объединенных своими корнями – Атлантидой.
Вы помните ее в самых разных деталях.
Ваша память, как тончайший проводок – чувствительный, невесомый, невидимый, – присоединена к той мистической нити, что тянется из времени до Потопа, до Катастрофы, до новой Истории. Из времени, которое зовется Эрой Льва, – из Золотого века Атлантиды.
Вы помните ее сердцем.
Те, кто задумывается о смысле своего прихода на Землю, под это солнце. Те, кто ищет себя и прислушивается к голосу Бога, к ритмам Вселенной и зову души, – вы ее помните.
Для кого законы Единого Бога непреложны и неотделимы от законов собственной совести, кто не жалеет времени и сил на раскрытие своих талантов и для кого таланты других – торжество и радость. Кто видит странные сны с полетами в небе, морем и дельфинами, кто знает, что такое одиночество и узнаёт «своих» по глазам.
Вы помните Атлантиду…
Осень Атлантиды
Воздушная гавань столицы была полна народа. Такое стечение публики в Атлантиде случалось нечасто. Пожалуй, лишь ипподром в дни государственных праздников да религиозные торжества на полях Элизиума собирали столько же. Или почти столько же. Несмотря на изрядную удаленность аэрогавани от столицы и на первые порывы холодного осеннего ветра, здесь собрались представители всех классов: от горожан-ремесленников, топтавшихся в задних рядах, и студентов Университета, нахально прорвавшихся чуть ли не к самой посадочной полосе, где плотными рядами, плечом к плечу, стояли воины оцепления, до аристократии, с удобством расположившейся на комфортных трибунах холма Приветствий.
Солдаты императорских войск, жестко следившие за порядком, с изумлением взирали на это небывалое смешение толпы. Между рядами оживленных ремесленников и сдержанных чиновников бойко сновала галдящая молодежь – студенческая братия, легко различимая по одеждам схожих цветов и покроя. То тут, то там мелькали туники (весьма вольных фасонов!) художников и музыкантов, бесцеремонно расталкивающих всех, включая представителей чопорной знати, непонятно каким образом попавших в эту суматоху и давку («Вернее всего, не достали пропуска на холм Приветствий!», «Ха-ха! Что ж вы так, господа? Начальник оцепления оказался неподкупен?», «О, Единый! Вот смех!») и с молчаливым достоинством переносивших насмешки.
На некотором удалении от людей смешались пестрой «толпой» и оставленные хозяевами воздушные экипажи – огромные виманы, изукрашенные пернатыми змеями и ящерами, многоцветные валликсы различных ведомств, небольшие латуфы студентов, ходкие и юркие при оживленном городском движении, а также потерявшие всякий вид повозки Братства Вольных искусств, вызывавшего глухое раздражение и вечную подозрительность властей.
Интерес к происходящему был таков, что аристократия старалась не обращать внимания на неприличное в иной день соседство своих роскошных виман с обшарпанными студенческими латуфами. А в толпе поговаривали, что кто-то де видел белоснежные валликсы высшего духовенства и даже одну-две синие виманы самых знатных фамилий Атлантиды, снизошедших до участия в общенародном событии.
Как бы то ни было, улицы столицы с домами, увитыми плющом, и окружной проспект с храмами в убранстве цветов и роскошных плодов осени, ипподром и залитые мягким осенним солнцем площади – все опустело, и лишь ветер трепал знамена и разноцветные ленты, вывешенные по императорскому указу в ознаменование необычности происходящего.
Атлантида ждала прибытия особого рейса (рейса-миссии!) из Тууле – города, лежащего в далеких северных землях, в Гиперборее.
Простой народ был горд своим правительством – столь гуманным и столь отзывчивым к находящимся в беде братьям-гипербореям; правительством, направившим своевременную помощь в опасные северные земли!
Неглупые студенты Университета догадывались, что не обошлось без прямой государственной заинтересованности Атлантиды. Не знали только – в чем именно.
Высшей знати было известно, что Особый императорский корпус последние месяцы занимался – по высочайшему секретному указу, а это неспроста! – эвакуацией детей из гибнущих городов Гипербореи. И знали даже имена офицеров корпуса, коим была поручена миссия. И сами эти имена о многом могли сказать посвященным!
И лишь немногим (жрецам, разумеется!) было известно: Атлантида нуждалась в этих детях-сиротах – сенситивах, телепатах, сновидящих – и не могла упустить шанса заполучить их. А народ узнает лишь то, что ему позволено будет узнать: «Спасены дети-сироты!» – как кричали императорские глашатаи на центральных улицах и площадях, щедро выдувая торжественные звуки из огромных, в рост человека, медных труб. И как транслировали все кристаллофоны, установленные в богатых домах.
Сотни медных труб в сопровождении гигантских барабанов взревели, лишь только показался на горизонте летящий над самым морем, под пепельно-серыми облаками, сигарообразный силуэт корабля Особого корпуса. Он приближался стремительно и бесшумно, ровной стрелой вычерчивая в небе непогрешимо ровную траекторию. И в этот момент никому не пришло бы в голову, что в течение нескольких месяцев этот корабль и его экипаж подвергались невероятной опасности, собирая по гибнущим островам уходящей под воду Гипербореи свой бесценный груз. Кому было и поручить эту миссию, как не солдатам Особого корпуса, обученным действовать дисциплинированно и бесстрашно в условиях и землетрясения, и наводнения, и цунами, и прочая и прочая!
Корабль приземлился. Стихли последние звуки труб и барабанной дроби. Тысячи глаз впились жадным взором в махину огромного межконтинентального аппарата – даже издали было видно, как немилосердно жестоко исцарапаны, избиты его борта, что почти до основания обломан носовой таран и непроницаемо-плотно задраены иллюминаторы. А когда открывался главный люк, неровно выпуская трап пронзительный скрежет донесся до самых последних рядов встречающих.
В напряженной тишине толпа ждала и готовилась рукоплескать и своим героям-воинам, и спасенным гиперборейским детям. Народ предвкушал удовольствие лицезреть их триумфальное шествие прямо через людские волны. Приготовлены были и цветочные гирлянды, и душистые лепестки роз, и золотистые зерна маиса, чтобы бросить все это под ноги героям, но…
Воины не вывели, а вынесли недвижных детей по одному на руках («Ранены? Больны?» – ужаснулись в толпе) и, пройдя несколько шагов по высокому трапу-помосту, подчиняясь не известным толпе приказам, определили спасенных в невесть откуда взявшиеся бирюзовые валликсы Храма Жизни. Вся процедура переноса детей заняла не более четверти часа, так что в толпе даже не сообразили бросить свои подношения хотя бы под днища жреческих валликс.
Солдаты действовали слаженно и четко – шаг в шаг, ребенок за ребенком перемещались из военного корабля в выстроившиеся цепью и быстро подъезжавшие к трапу валликсы жрецов. Лишь один солдат оплошал: вынося на руках девочку-подростка, он споткнулся об искореженный борт выходного люка, девочка выскользнула из его рук и могла бы разбиться, упав с высоты трапа на камень посадочной полосы, если бы, по счастью, рядом, прямо под трапом, не оказался офицер корпуса. Он не сделал лишних движений, лишь мгновенно протянул руки и – просто принял ее из воздуха, будто подхватил сорвавшееся с ветки яблоко. Только скрипнули, едва слышно, кожаные ремни униформы и чуть дрогнул плюмаж парадного шлема. Он сам бережно отнес девочку к бирюзовой валликсе и передал жрецам.
* * *
Обо всем, что происходило в тот день, Таллури узнала несколько лет спустя. Сама она тоже кое-что помнила пусть и немного, зато удивительно ярко, если только так можно выразиться о звуках и запахах, так как видела она крайне мало.
Нет, они не были ни больны, ни ранены – они все спали, те, кого успели спасти в грохоте, неразберихе и панике уходящей под воду Тууле, сметаемой ужасным землетрясением. Они спали, как спали в те дни многие гиперборейские дети, не час, не два, не десять – уже много дней, погруженные в Зимний Сон еще в середине осени.
Гиперборейская осень холодна и темна, а идущая ей вослед зима мрачна и беспроглядна, и зимние ветра бьют и бьют в окна жилищ, в каменные стены храмов и башни сторожевых постов, в скалы и прибрежные укрепления. И ломится снег в щели, и, кажется, нет ни конца ни края Великой Зиме! Но дети спят в своих ложах, устроенных специально для долгого Зимнего Сна, когда тела бездвижны, почти бесчувственны, инертны, но сознание крепко и бодро, а разум доступен для обучения и общения.
Их не рискнули «будить», когда спасали: насильственно прерванный Зимний Сон грозит серьезной амнезией. Но погибни их тела, души, живущие легко и свободно в иной реальности, в той реальности бы и остались. А хуже ли, лучше ли им там было – почем знать?
Родители Таллури, не прерывавшие медитативного общения со своими детьми, уже попрощались с ней, ее сестрой и двумя их братьями. Это было печально, бесконечно печально, но не трагично. Прощаться с родителями было совсем не страшно: что они, малолетки, понимали в смерти? Тем более что родители, правда, не вдаваясь в объяснения, обещали детям скорую встречу. Так уходили в те годы многие семейства Гипербореи – прощаясь в Зимнем Сне, чтобы не ранить нежные детские души реалиями распадающегося, гибнущего на глазах Северного мира.
Но этой осенью, должной стать, видимо, последней земной осенью Таллури, все решилось иначе – вмешалась Атлантида. Могущественная Атлантида предложила – и кто дерзнул бы отказать?! – взять детей на воспитание, спасая их земную жизнь и обещая во всем о них позаботиться.
…Сон был зыбок. Рассыпающиеся картины холодной темной Тууле исчезали в вязком прошлом, где растворялись и последние связанные с Гипербореей ощущения и воспоминания: сухой свежий воздух, запах снега, древних трав и меда, грохот скального прибоя и суетливые крики чаек, отзвуки родных голосов. Но уже наплывало новое и неведомое.
Сначала – сквозь пелену чуткого сна – грохот, тревожные крики чужих людей на незнакомом гортанном языке, горячий запах железа и, пыльно-горький, пластика, затем – сухой механический шелест и скрежет, переходящий во все нарастающий гул и вой. И преждевременное, а оттого и досадное, неприятное осознавание собственного тела – непослушного и отяжелевшего.
Таллури внутренне сжалась, «спряталась», «нырнула» обратно – в спасительный сон: «Не хочу этого! Не хочу! Телу – спать, сознанию – в покой и мир созерцания!»
Она проспала бы так до самого Храма Жизни, но рука Судьбы прикрыла глаза солдата, что нес ее в бирюзовую валликсу жрецов, тот не заметил исковерканного порога и, споткнувшись, уронил ее. Эта встряска, толчок, секундный полет куда-то вниз («Ах, как свободно!») да еще запахи – невероятные, влажные запахи морских ветров Атлантиды, ударившие нет, не в нос, в самое сердце, – и Таллури очнулась от Зимнего Сна. Открыла глаза. И встретила взгляд подхватившего ее офицера. Ей почудилось – море, пойманное в ловушку черных ресниц. Плеснуло в этом взгляде изумление, и Таллури воспользовалась этим изумлением, не давая «закрыться» его сознанию, вызвала на разговор:
«Ясный день, господин!»
«Ты не спишь?»
«Кажется, нет!»
«Здравствуй, детка!»
«Здравствуй, ты кто?» Он не ответил, но почему-то и не ушел от «разговора», хотя мог одернуть: не очень-то прилично лезть без спроса в сознание незнакомого, тем более – старшего. Но она его не боялась. И улыбнулась. Он мог прервать ее, но не прервал. Улыбнулся в ответ – в морской бездне взгляда мелькнули искры.
Больше Таллури ничего не запомнила. Разве что чувство полнейшей безопасности и надежности в его руках. А еще – тихий скрип амуниции, абрис военного шлема на фоне непривычно яркого голубого неба и запах – кожаных ремней, конечно, но и еще, другой, кажется, от его рук – изысканный и терпкий.
«Я запомню тебя, господин, ты спас меня!» – пообещала она.
«И я тебя, маленький зверек, ты забавная».
Никто не заметил их «беседы». Да и длилась она секунды.
* * *
А дальше в Храме Жизни долгие месяцы шла программа пробуждения, реабилитации и адаптации их маленького спасенного сообщества к новым реалиям – жизни в Атлантиде.
Жрецы Храма Жизни, что врачевали их, помогая выйти из Зимнего Сна и привыкнуть к новым обстоятельствам, называли своих подопечных «наши северяне», по именам не обращались.
1 2 3 4 5 6 7