Покупал тут магазин Wodolei
искрясь и переливаясь, они постоянно преображались, принимая небывалые, слепящие до боли в глазах очертания.
Время от времени на том берегу появлялись группы мужчин чисто белой расы – правда, одичавшие и загорелые, но, как правило, красивые, с длинными, вьющимися волосами, делавшими их похожими на библейских пророков. Они шествовали под солнцем с непокрытой головой, в длиннополых темно-синих одеждах: мавры из племени бракна или трарза – все, как один, бандиты, головорезы, грабители караванов – худшая из всех африканских народностей.
XIII
Подул восточный ветер, в нем ощущалось мощное дыхание Сахары, и по мере удаления от океана ветер все усиливался.
Над пустыней веял испепеляющий, горячий, точно жар в кузнице, ветер. Он сеял мелкую песчаную пыль и нес с собой жгучую жажду из Билад-уль-Аташа.
На тенты, под которыми укрывались спаги, постоянно лили воду; струей из шланга какой-то негр торопливо выписывал арабески, почти тут же исчезавшие, испарявшиеся в обезвоженной атмосфере.
Между тем они приближались к Подору, одному из самых крупных городов на реке, и берег Сахары постепенно оживлялся.
Дальше начинались владения дуайшей, пастухов, разбогатевших на грабежах скота.
Длинными караванами мавры вплавь преодолевали реку Сенегал. Перед собой, по течению и тоже вплавь, они гнали украденных животных.
На необозримой равнине стали появляться лагерные стоянки. Палатки из верблюжьих шкур, прикрепленных к двум деревянным колам, походили на огромные крылья летучих мышей, раскинутые над песком; своей густой чернотой они производили диковинное впечатление посреди неизменно желтого пространства.
Всюду наблюдалось некоторое оживление: чуть больше движения и жизни.
На берегу прибавилось людей, выходивших посмотреть на корабль. Мавританские женщины – едва прикрытые, медного цвета красавицы с коралловым украшением на лбу, ехали рысью на низкорослых горбатых зебу, далее верхом на норовистых телятах нередко скакали голые ребятишки с торчавшим в виде гривы вихром на бритой голове и мускулистыми, как у молодых сатиров, телами.
XIV
Подор – важный французский пост на южном берегу реки Сенегал и одна из самых жарких точек на земле.
Внушительная крепость, потрескавшаяся на солнце.
Почти тенистая улица вдоль реки с несколькими уже обветшалыми домами мрачного вида. Французские лекари, пожелтевшие от лихорадки и анемии; мавританские или чернокожие торговцы, сидящие на корточках на песке; всевозможные костюмы и амулеты Африки; мешки с арахисом, тюки со страусовыми перьями, слоновая кость и золотая пыль.
За этой полуевропейской улицей – большой негритянский город из соломы, изрезанный, как пчелиные соты, широкими, прямыми улицами; каждый квартал огорожен толстыми деревянными тата и укреплен, словно бастион.
Жан прошелся там вечером вместе со своим другом Ньяором. Доносившиеся из-за стен печальные напевы и непривычные голоса, необычный вид всего окружающего и горячий ветер, не утихавший даже ночью, внушали какой-то смутный ужас, необъяснимую тревогу, порожденную тоской, одиночеством и безысходностью.
Никогда, даже на отдаленных постах Дьяхаллеме, Жан не чувствовал себя таким отверженным и потерянным.
Вокруг всего Подора – поля проса, несколько невзрачных деревьев, кое-какие кусты и немного травы.
Напротив, на мавританском берегу, – только пустыня. А между тем у самого начала едва наметившейся тропы, терявшейся вскоре на севере в песках, виднелась указательная табличка с такой манящей надписью: Дорога на Алжир.
XV
Было пять часов утра; тусклое, красное солнце вставало над страной дуайшей. Жан вернулся на «Фалеме», где готовились к отплытию.
Пассажирки-негритянки, завернувшись в пестрые набедренные повязки, уже улеглись на палубе; они так плотно прижались друг к другу, что можно было различить лишь груду позолоченных утренним светом тканей, над которой вскидывались порой увешанные тяжелыми браслетами черные руки.
Пробиравшийся между ними Жан вдруг почувствовал, как чьи-то гибкие руки, словно две змеи, обвили его ногу.
Пряча лицо, женщина целовала ему ноги.
– Тжан! Тжан! – послышался хорошо знакомый тоненький голосок. – Тжан!.. Я поехала за тобой, потому что боялась, что ты можешь попасть в рай (то есть можешь умереть) на войне! Тжан, не хочешь взглянуть на своего сына?
И черные руки, приподняв смуглого ребенка, протянули его спаги.
– Мой сын?.. Мой сын?.. – повторял Жан с привычной солдатской резкостью, хотя голос его дрожал. – Мой сын?.. Что ты такое болтаешь… Фату-гэй?..
– А ведь верно, – с волнением произнес он, наклонившись, чтобы получше разглядеть малыша, – верно… Он почти белый!..
Мальчик, смуглый и все-таки белый, как спаги, отверг материнскую кровь, целиком унаследовав кровь Жана; у него были большие, бездонные глаза и та же красота. Малыш тянул ручонки и уже глядел серьезно, хмуря маленькие брови, словно стараясь понять, зачем он явился в этот мир и почему его севеннская кровь оказалась смешанной с нечистой черной.
Жан чувствовал себя побежденным неведомой внутренней силой, волнующей и таинственной; незнакомые доселе чувства пронзили его до глубины души; он наклонился и ласково, с молчаливой нежностью поцеловал сына.
Да и голос Фату-гэй пробудил в сердце множество уснувших воспоминаний; огонь страсти, привычка обладания связали их прочными, неразрывными узами, неподвластными и разлуке.
К тому же на свой лад она хранила ему верность, а он, он чувствовал себя таким одиноким!..
Жан позволил ей надеть себе на шею африканский амулет и разделил с ней свой дневной паек.
XVI
Корабль продолжал путь. Река бежала дальше на юг, и местность вокруг менялась.
Теперь и на том, и на другом берегу появились низкорослые деревья, тщедушные акации, мимоза, тамариск с невесомыми листьями, трава и зеленые лужайки. Никаких следов тропической флоры, скорее уж подобие растительности северных широт. Если не считать сильной жары и гнетущей тишины, ничто вокруг не говорило, что пассажиры находятся в сердце Африки, можно было подумать, судно плывет по мирной европейской речке.
Хотя иногда глазам открывалась чисто негритянская идиллия. Под сенью рощиц, где вполне могли бы разыгрываться пасторали Ватто, встречались порой увешанные амулетами и ожерельями африканские влюбленные парочки, пасшие тощих зебу или козьи стада.
А чуть поодаль – иные стада, их-то уж никто не пас: серые крокодилы, сотнями дремавшие на солнцепеке, погрузив живот в горячую воду.
Фату-гэй улыбалась. Глаза ее светились особой радостью. Она чувствовала приближение родного Галама!
И все же одна вещь ее беспокоила: завидев обширные, поросшие травой болота или окаймленные мангровыми деревьями унылые водоемы, она закрывала глаза, опасаясь увидеть черную морду выходящего из стоячей воды н'габу (гиппопотама), появление которого означало бы для нее и ее близких смерть.
Трудно вообразить, сколько ей понадобилось хитрости, настойчивости, изворотливости, чтобы попасть на корабль, где, как она знала, находится Жан.
Куда она направилась, покинув дом женщины-гриота? Где нашла себе пристанище, чтобы произвести на свет ребенка спаги? Бог знает.
Но главное другое: теперь Фату-гэй была счастлива, она возвращалась в Галам, и возвращалась туда не одна – ее заветная мечта сбылась.
XVII
Диалде был расположен у слияния Сенегала с безымянной речкой, берущей начало на юге.
Там находилась негритянская деревня, не имевшая особого стратегического значения, ее защищало оборонительное сооружение французской постройки – блокгауз, похожий на изолированные форты внутренних районов Алжира.
Отсюда рукой подать до владений Бубакара-Сегу; именно здесь, среди дружественных пока племен, собирались воедино, чтобы стать лагерем, французские силы и союзная армия бамбара.
Местность представляла собой плоскую равнину, однообразную и засушливую, характерную скорее для низовьев Сенегала.
Хотя попадались уже небольшие рощицы и даже леса, напоминавшие, что это Галам, центральные лесистые районы.
XVIII
Первая разведка, в которой принимали участие Жан, сержант Мюллер и великан Ньяор, проводилась к востоку от Диалде, в направлении Джидиама.
По словам старых испуганных женщин из союзного племени, на песке они видели свежие следы большого числа пехотинцев и всадников: судя по всему, здесь проходило войско великого черного короля.
За два часа трое спаги изъездили на лошадях всю равнину вдоль и поперек, но не нашли никаких признаков человека, а тем более целой армии.
Зато обнаружили на земле следы всевозможных африканских зверей. Следов было множество – начиная с большой круглой ямы, вырытой гиппопотамом, и кончая едва заметным треугольничком от копытца быстроногой газели. Песок, затвердевший после последних дождей, с безупречной точностью хранил вверенные ему обитателями пустыни отпечатки лап обезьян, когтей леопардов и львов, размашистых, нескладных шагов жирафов; характерные полосы прочертили ящерицы и змеи; не осталось бесследным вкрадчивое передвижение шакалов, запечатлелись и поразительные прыжки преследуемых ланей. И за всем этим угадывалось ночное буйство дикой природы, то страшное биение жизни, которая пробуждается в пустынях с наступлением тьмы, ибо молчаливыми пустыни бывают лишь до тех пор, пока солнце озаряет их просторы своим пылающим оком.
Топот лошадей распугал прятавшуюся в зарослях дичь: места для охоты тут были чудесные. Красные куропатки вспархивали прямо из-под ног. Но спаги отпускали на волю пернатых: цесарок, голубых и розовых соек, дроздов металлического оттенка и больших дроф – искали следы человека, но так и не нашли.
Близился вечер, горизонт заволокло густым туманом. Небеса налились тяжестью и застыли – такие заходы солнца обычно рисуются воображению, когда представляешь себе доисторические времена, эпоху с более жаркой, насыщенной жизненными субстанциями атмосферой, давшей возможность расплодиться на первобытной земле чудовищным мамонтам и плезиозаврам…
Небо потихоньку заволакивало пеленой; лучи солнца, догорая, тускнели, светило становилось мертвенно-бледным, потом внезапно преобразилось – разрослось безмерно и сразу погасло.
Ньяор, следовавший за Мюллером и Жаном, со свойственной ему беспечностью заявил, что продолжать разведку бессмысленно, его друзья тубабы проявят ненужное рвение, если будут упорствовать.
И действительно, вокруг полно было свежих львиных следов; лошади, дрожа от ужаса, останавливались, почуяв на песке отпечатки страшных когтей.
Посовещавшись, Жан и сержант Мюллер решили вернуться, и вот уже три лошади во весь опор мчались к блокгаузу, белые бурнусы всадников развевались на ветру. Вдруг вдалеке послышался тот самый, невыразимый, глухой рык, который мавры называют громоподобным: рык преследующего добычу льва.
Трое скакавших галопом мужчин были отважны и все-таки испытывали что-то вроде головокружения от скорости, не говоря уже о заразительном страхе, заставлявшем лететь словно ветер обезумевших лошадей. Смятый копытами тростник, хлеставшие по ногам ветки казались полчищем львов пустыни, брошенных им вдогонку…
Вскоре спаги заметили речку, отделявшую их от французских палаток и маленького арабского блокгауза деревни Диалде, еще освещенного последними красноватыми отблесками.
Они пустили лошадей вплавь и вернулись в лагерь.
XIX
Наступила минута великой вечерней грусти. Хотя закат вносил в жизнь затерянной деревушки своеобразное оживление. Черные пастухи загоняли стада; воины племени, снаряжаясь в поход, точили боевые ножи и чистили допотопные ружья; женщины готовили запасы кускуса для армии, доили овец и тощих зебу. Слышался неясный шепот негритянских голосов, к которому примешивались дрожащие звуки козьего блеянья и жалобный лай собак лаобе…
Фату-гэй с ребенком на руках сидела у входа в блокгауз, ставшее уже привычным смиренное, умоляющее выражение не сходило теперь с ее лица.
И Жан, у которого сердце сжималось от одиночества, присел возле нее, взяв на колени малыша: его умиляла эта счастливая черная семья, он был тронут тем, что нашел в Диалде, в Галаме кого-то, кто любит его.
Неподалеку гриоты печальным фальцетом тихонько распевали походные песни, аккомпанируя себе на маленьких самодельных гитарах с двумя струнами, натянутыми на змеиную кожу; их жалкое треньканье напоминало стрекот кузнечиков; своим неуловимым ритмом и монотонностью африканские мелодии гриотов прекрасно гармонируют с тоскливой жизнью этой страны, в них есть особое очарование…
Сын Жана – прелестный ребенок – оказался очень серьезным мальчуганом и редко улыбался. В соответствии с правилами народа волоф, на нем было голубое бубу и ожерелье, однако вопреки местным обычаям голову ему не брили и на ней не торчали привычные хвостики: ведь он был белым, и мать не трогала вьющихся волос, падавших на лоб мальчика, как у спаги…
Жан долго сидел у входа в блокгауз, играя с сыном.
Последние отблески дня освещали редкостную, неповторимую картину: ребенок с ангельским личиком и красавец спаги воинственного вида предавались забавам возле зловещих черных музыкантов.
С обожанием глядя на того и на другого, Фату-гэй, словно преданная собака, примостилась на земле у их ног; красота снова улыбавшегося Жана сводила ее с ума.
Бедняга Жан все еще оставался ребенком, как это чаще всего случается с молодыми, рано возмужавшими парнями, ведущими суровую жизнь. С неловкостью солдата подкидывая на коленях сына, спаги все время смеялся, звонко и молодо… А вот малыш не хотел смеяться; обвив ручонками шею отца, он прижимался к его груди и с необычайной серьезностью глядел по сторонам…
Когда совсем стемнело, Жан устроил молодую мать и ребенка в безопасном месте, внутри блокгауза, и отдал Фату-гэй все свои деньги – три халиса, пятнадцать франков!..
– Возьми, – сказал он, – завтра утром купишь себе кускуса, а ему – хорошего молока…
XX
Затем Жан направился в лагерь, тоже собираясь лечь спать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
Время от времени на том берегу появлялись группы мужчин чисто белой расы – правда, одичавшие и загорелые, но, как правило, красивые, с длинными, вьющимися волосами, делавшими их похожими на библейских пророков. Они шествовали под солнцем с непокрытой головой, в длиннополых темно-синих одеждах: мавры из племени бракна или трарза – все, как один, бандиты, головорезы, грабители караванов – худшая из всех африканских народностей.
XIII
Подул восточный ветер, в нем ощущалось мощное дыхание Сахары, и по мере удаления от океана ветер все усиливался.
Над пустыней веял испепеляющий, горячий, точно жар в кузнице, ветер. Он сеял мелкую песчаную пыль и нес с собой жгучую жажду из Билад-уль-Аташа.
На тенты, под которыми укрывались спаги, постоянно лили воду; струей из шланга какой-то негр торопливо выписывал арабески, почти тут же исчезавшие, испарявшиеся в обезвоженной атмосфере.
Между тем они приближались к Подору, одному из самых крупных городов на реке, и берег Сахары постепенно оживлялся.
Дальше начинались владения дуайшей, пастухов, разбогатевших на грабежах скота.
Длинными караванами мавры вплавь преодолевали реку Сенегал. Перед собой, по течению и тоже вплавь, они гнали украденных животных.
На необозримой равнине стали появляться лагерные стоянки. Палатки из верблюжьих шкур, прикрепленных к двум деревянным колам, походили на огромные крылья летучих мышей, раскинутые над песком; своей густой чернотой они производили диковинное впечатление посреди неизменно желтого пространства.
Всюду наблюдалось некоторое оживление: чуть больше движения и жизни.
На берегу прибавилось людей, выходивших посмотреть на корабль. Мавританские женщины – едва прикрытые, медного цвета красавицы с коралловым украшением на лбу, ехали рысью на низкорослых горбатых зебу, далее верхом на норовистых телятах нередко скакали голые ребятишки с торчавшим в виде гривы вихром на бритой голове и мускулистыми, как у молодых сатиров, телами.
XIV
Подор – важный французский пост на южном берегу реки Сенегал и одна из самых жарких точек на земле.
Внушительная крепость, потрескавшаяся на солнце.
Почти тенистая улица вдоль реки с несколькими уже обветшалыми домами мрачного вида. Французские лекари, пожелтевшие от лихорадки и анемии; мавританские или чернокожие торговцы, сидящие на корточках на песке; всевозможные костюмы и амулеты Африки; мешки с арахисом, тюки со страусовыми перьями, слоновая кость и золотая пыль.
За этой полуевропейской улицей – большой негритянский город из соломы, изрезанный, как пчелиные соты, широкими, прямыми улицами; каждый квартал огорожен толстыми деревянными тата и укреплен, словно бастион.
Жан прошелся там вечером вместе со своим другом Ньяором. Доносившиеся из-за стен печальные напевы и непривычные голоса, необычный вид всего окружающего и горячий ветер, не утихавший даже ночью, внушали какой-то смутный ужас, необъяснимую тревогу, порожденную тоской, одиночеством и безысходностью.
Никогда, даже на отдаленных постах Дьяхаллеме, Жан не чувствовал себя таким отверженным и потерянным.
Вокруг всего Подора – поля проса, несколько невзрачных деревьев, кое-какие кусты и немного травы.
Напротив, на мавританском берегу, – только пустыня. А между тем у самого начала едва наметившейся тропы, терявшейся вскоре на севере в песках, виднелась указательная табличка с такой манящей надписью: Дорога на Алжир.
XV
Было пять часов утра; тусклое, красное солнце вставало над страной дуайшей. Жан вернулся на «Фалеме», где готовились к отплытию.
Пассажирки-негритянки, завернувшись в пестрые набедренные повязки, уже улеглись на палубе; они так плотно прижались друг к другу, что можно было различить лишь груду позолоченных утренним светом тканей, над которой вскидывались порой увешанные тяжелыми браслетами черные руки.
Пробиравшийся между ними Жан вдруг почувствовал, как чьи-то гибкие руки, словно две змеи, обвили его ногу.
Пряча лицо, женщина целовала ему ноги.
– Тжан! Тжан! – послышался хорошо знакомый тоненький голосок. – Тжан!.. Я поехала за тобой, потому что боялась, что ты можешь попасть в рай (то есть можешь умереть) на войне! Тжан, не хочешь взглянуть на своего сына?
И черные руки, приподняв смуглого ребенка, протянули его спаги.
– Мой сын?.. Мой сын?.. – повторял Жан с привычной солдатской резкостью, хотя голос его дрожал. – Мой сын?.. Что ты такое болтаешь… Фату-гэй?..
– А ведь верно, – с волнением произнес он, наклонившись, чтобы получше разглядеть малыша, – верно… Он почти белый!..
Мальчик, смуглый и все-таки белый, как спаги, отверг материнскую кровь, целиком унаследовав кровь Жана; у него были большие, бездонные глаза и та же красота. Малыш тянул ручонки и уже глядел серьезно, хмуря маленькие брови, словно стараясь понять, зачем он явился в этот мир и почему его севеннская кровь оказалась смешанной с нечистой черной.
Жан чувствовал себя побежденным неведомой внутренней силой, волнующей и таинственной; незнакомые доселе чувства пронзили его до глубины души; он наклонился и ласково, с молчаливой нежностью поцеловал сына.
Да и голос Фату-гэй пробудил в сердце множество уснувших воспоминаний; огонь страсти, привычка обладания связали их прочными, неразрывными узами, неподвластными и разлуке.
К тому же на свой лад она хранила ему верность, а он, он чувствовал себя таким одиноким!..
Жан позволил ей надеть себе на шею африканский амулет и разделил с ней свой дневной паек.
XVI
Корабль продолжал путь. Река бежала дальше на юг, и местность вокруг менялась.
Теперь и на том, и на другом берегу появились низкорослые деревья, тщедушные акации, мимоза, тамариск с невесомыми листьями, трава и зеленые лужайки. Никаких следов тропической флоры, скорее уж подобие растительности северных широт. Если не считать сильной жары и гнетущей тишины, ничто вокруг не говорило, что пассажиры находятся в сердце Африки, можно было подумать, судно плывет по мирной европейской речке.
Хотя иногда глазам открывалась чисто негритянская идиллия. Под сенью рощиц, где вполне могли бы разыгрываться пасторали Ватто, встречались порой увешанные амулетами и ожерельями африканские влюбленные парочки, пасшие тощих зебу или козьи стада.
А чуть поодаль – иные стада, их-то уж никто не пас: серые крокодилы, сотнями дремавшие на солнцепеке, погрузив живот в горячую воду.
Фату-гэй улыбалась. Глаза ее светились особой радостью. Она чувствовала приближение родного Галама!
И все же одна вещь ее беспокоила: завидев обширные, поросшие травой болота или окаймленные мангровыми деревьями унылые водоемы, она закрывала глаза, опасаясь увидеть черную морду выходящего из стоячей воды н'габу (гиппопотама), появление которого означало бы для нее и ее близких смерть.
Трудно вообразить, сколько ей понадобилось хитрости, настойчивости, изворотливости, чтобы попасть на корабль, где, как она знала, находится Жан.
Куда она направилась, покинув дом женщины-гриота? Где нашла себе пристанище, чтобы произвести на свет ребенка спаги? Бог знает.
Но главное другое: теперь Фату-гэй была счастлива, она возвращалась в Галам, и возвращалась туда не одна – ее заветная мечта сбылась.
XVII
Диалде был расположен у слияния Сенегала с безымянной речкой, берущей начало на юге.
Там находилась негритянская деревня, не имевшая особого стратегического значения, ее защищало оборонительное сооружение французской постройки – блокгауз, похожий на изолированные форты внутренних районов Алжира.
Отсюда рукой подать до владений Бубакара-Сегу; именно здесь, среди дружественных пока племен, собирались воедино, чтобы стать лагерем, французские силы и союзная армия бамбара.
Местность представляла собой плоскую равнину, однообразную и засушливую, характерную скорее для низовьев Сенегала.
Хотя попадались уже небольшие рощицы и даже леса, напоминавшие, что это Галам, центральные лесистые районы.
XVIII
Первая разведка, в которой принимали участие Жан, сержант Мюллер и великан Ньяор, проводилась к востоку от Диалде, в направлении Джидиама.
По словам старых испуганных женщин из союзного племени, на песке они видели свежие следы большого числа пехотинцев и всадников: судя по всему, здесь проходило войско великого черного короля.
За два часа трое спаги изъездили на лошадях всю равнину вдоль и поперек, но не нашли никаких признаков человека, а тем более целой армии.
Зато обнаружили на земле следы всевозможных африканских зверей. Следов было множество – начиная с большой круглой ямы, вырытой гиппопотамом, и кончая едва заметным треугольничком от копытца быстроногой газели. Песок, затвердевший после последних дождей, с безупречной точностью хранил вверенные ему обитателями пустыни отпечатки лап обезьян, когтей леопардов и львов, размашистых, нескладных шагов жирафов; характерные полосы прочертили ящерицы и змеи; не осталось бесследным вкрадчивое передвижение шакалов, запечатлелись и поразительные прыжки преследуемых ланей. И за всем этим угадывалось ночное буйство дикой природы, то страшное биение жизни, которая пробуждается в пустынях с наступлением тьмы, ибо молчаливыми пустыни бывают лишь до тех пор, пока солнце озаряет их просторы своим пылающим оком.
Топот лошадей распугал прятавшуюся в зарослях дичь: места для охоты тут были чудесные. Красные куропатки вспархивали прямо из-под ног. Но спаги отпускали на волю пернатых: цесарок, голубых и розовых соек, дроздов металлического оттенка и больших дроф – искали следы человека, но так и не нашли.
Близился вечер, горизонт заволокло густым туманом. Небеса налились тяжестью и застыли – такие заходы солнца обычно рисуются воображению, когда представляешь себе доисторические времена, эпоху с более жаркой, насыщенной жизненными субстанциями атмосферой, давшей возможность расплодиться на первобытной земле чудовищным мамонтам и плезиозаврам…
Небо потихоньку заволакивало пеленой; лучи солнца, догорая, тускнели, светило становилось мертвенно-бледным, потом внезапно преобразилось – разрослось безмерно и сразу погасло.
Ньяор, следовавший за Мюллером и Жаном, со свойственной ему беспечностью заявил, что продолжать разведку бессмысленно, его друзья тубабы проявят ненужное рвение, если будут упорствовать.
И действительно, вокруг полно было свежих львиных следов; лошади, дрожа от ужаса, останавливались, почуяв на песке отпечатки страшных когтей.
Посовещавшись, Жан и сержант Мюллер решили вернуться, и вот уже три лошади во весь опор мчались к блокгаузу, белые бурнусы всадников развевались на ветру. Вдруг вдалеке послышался тот самый, невыразимый, глухой рык, который мавры называют громоподобным: рык преследующего добычу льва.
Трое скакавших галопом мужчин были отважны и все-таки испытывали что-то вроде головокружения от скорости, не говоря уже о заразительном страхе, заставлявшем лететь словно ветер обезумевших лошадей. Смятый копытами тростник, хлеставшие по ногам ветки казались полчищем львов пустыни, брошенных им вдогонку…
Вскоре спаги заметили речку, отделявшую их от французских палаток и маленького арабского блокгауза деревни Диалде, еще освещенного последними красноватыми отблесками.
Они пустили лошадей вплавь и вернулись в лагерь.
XIX
Наступила минута великой вечерней грусти. Хотя закат вносил в жизнь затерянной деревушки своеобразное оживление. Черные пастухи загоняли стада; воины племени, снаряжаясь в поход, точили боевые ножи и чистили допотопные ружья; женщины готовили запасы кускуса для армии, доили овец и тощих зебу. Слышался неясный шепот негритянских голосов, к которому примешивались дрожащие звуки козьего блеянья и жалобный лай собак лаобе…
Фату-гэй с ребенком на руках сидела у входа в блокгауз, ставшее уже привычным смиренное, умоляющее выражение не сходило теперь с ее лица.
И Жан, у которого сердце сжималось от одиночества, присел возле нее, взяв на колени малыша: его умиляла эта счастливая черная семья, он был тронут тем, что нашел в Диалде, в Галаме кого-то, кто любит его.
Неподалеку гриоты печальным фальцетом тихонько распевали походные песни, аккомпанируя себе на маленьких самодельных гитарах с двумя струнами, натянутыми на змеиную кожу; их жалкое треньканье напоминало стрекот кузнечиков; своим неуловимым ритмом и монотонностью африканские мелодии гриотов прекрасно гармонируют с тоскливой жизнью этой страны, в них есть особое очарование…
Сын Жана – прелестный ребенок – оказался очень серьезным мальчуганом и редко улыбался. В соответствии с правилами народа волоф, на нем было голубое бубу и ожерелье, однако вопреки местным обычаям голову ему не брили и на ней не торчали привычные хвостики: ведь он был белым, и мать не трогала вьющихся волос, падавших на лоб мальчика, как у спаги…
Жан долго сидел у входа в блокгауз, играя с сыном.
Последние отблески дня освещали редкостную, неповторимую картину: ребенок с ангельским личиком и красавец спаги воинственного вида предавались забавам возле зловещих черных музыкантов.
С обожанием глядя на того и на другого, Фату-гэй, словно преданная собака, примостилась на земле у их ног; красота снова улыбавшегося Жана сводила ее с ума.
Бедняга Жан все еще оставался ребенком, как это чаще всего случается с молодыми, рано возмужавшими парнями, ведущими суровую жизнь. С неловкостью солдата подкидывая на коленях сына, спаги все время смеялся, звонко и молодо… А вот малыш не хотел смеяться; обвив ручонками шею отца, он прижимался к его груди и с необычайной серьезностью глядел по сторонам…
Когда совсем стемнело, Жан устроил молодую мать и ребенка в безопасном месте, внутри блокгауза, и отдал Фату-гэй все свои деньги – три халиса, пятнадцать франков!..
– Возьми, – сказал он, – завтра утром купишь себе кускуса, а ему – хорошего молока…
XX
Затем Жан направился в лагерь, тоже собираясь лечь спать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18