Прошло много дней. Разумеется, женщине и двоим мужчинам спать всем вместе на одном кане неприлично: особенно с точки зрения тех, кто воспитан в духе старой морали и имеет свое понятие о добродетели. Но о своей чести пекутся прежде всего люди богатые. Тем же, кто живет своим трудом, не до того. Взять хотя бы Чунь-тао. Она ведь не была женой важного чиновника или богатой барышней. Не приходилось ей и присутствовать на дипломатических приемах или на торжественных церемониях. Никто ее не осуждал, никто не спрашивал у нее отчета, а если бы и нашлись такие, она бы не испугалась. Проверять ее могла только полиция, но от полиции всегда можно как-нибудь отвязаться. Что же касается домочадцев, то Сян-гао был малограмотен, смутно разбирался в учениях мудрых философов и, хотя не был лишен чувства долга, почти ничем не отличался от Чунь-тао. К тому же слово Чунь-тао было для него законом; он беспрекословно слушался ее – знал, что она старается ради его же блага. Видя, что она стремится отучить его от ревности, и он стремился вырвать из своего сердца это чувство. Ну, а Ли-мао? Он был очень доволен, что ему разрешили жить в доме на правах родственника. Ведь для солдата потерять жену – дело обычное, его удел – стойко переносить невзгоды и лишения. Сян-гао не испытывал ревности к Ли-мао, хотя оба по-прежнему ощущали неловкость в присутствии друг друга.
Жара не спадала, однако Чунь-тао и Сян-гао не ездили прохлаждаться в Таншань или Бэйдайхэ, а, как обычно, должны были в поте лица изыскивать средства к существованию. Ли-мао оказался смышленым, научился различать, какую макулатуру нужно отвозить в храм Ваньлютан или в Тяньпинсы, где из нее делали грубую низкосортную бумагу, какую – оставлять до прихода Сян-гао, чтобы он определил ее ценность.
Однажды Чунь-тао вернулась поздно вечером. По обыкновению, возле дома ее встретил Сян-гао. Войдя в комнату, она вдруг почувствовала запах дыма.
– Кто зажег огонь? – спросила она у Сян-гао, усевшегося под навесом. – Так можно и дом спалить.
Не успел Сян-гао ответить, как из комнаты послышался голос Ли-мао:
– Это я попросил старшего брата выкурить москитов. А сам я лягу спать в передней – троим в комнате душно.
Увидев на столе красную бумагу, Чунь-тао спросила Ли-мао:
– Это что?
– Мы окончательно договорились со старшим братом, – ответил тот. – Теперь ты его жена. Это – купчая.
– Вот как? И кто же это придумал: ты или он?
– Мы оба. А то и я мучаюсь, и он…
– Все равно меня не уговорите. Никому из вас я не жена – ни тебе, ни ему. Понятно? – Она разорвала бумагу на мелкие клочки. – За сколько же ты меня отдал?
– За несколько десятков юаней. Отдавать бесплатно не положено!
– А продавать положено?
Она вышла во двор и направилась к Сян-гао.
– Видно, много денег у тебя завелось – девать некуда, – в сердцах бросила она ему. – Жену купить собрался.
– Что ты! Что ты! – замахал руками Сян-гао. – Ты просто не понимаешь, Чунь-тао! Надо мной уже люди смеются…
– Это почему же?
– Потому что… – Сян-гао умолк.
Он никак не мог понять, откуда в этой женщине такая сила. Когда ее нет рядом, у него появляются свои собственные замыслы и планы, но стоит ей подойти и заговорить, как он ощущает такую робость, будто перед ним сама императрица Цы-си.
– Подумаешь, какой чувствительный. Насмешек испугался! – выговаривала ему Чунь-тао.
С древних времен владыки управляли народом с помощью плетей и окриков. Никто не внимал поучениям мудрецов. Чунь-тао всегда отвечала ударом на удар. Она никогда никого не бранила, но и себя в обиду не давала.
– Люди, говоришь, смеются? А ты им объясни, что к чему, – поучала она Сян-гао, – чего ты боишься? Какое им дело до нас? А вообще я не хочу больше об этом разговаривать. Будем по-прежнему жить втроем. Разве нам плохо?
Сян-гао не ответил.
После ужина все уселись, как обычно, под навесом, но говорили мало, все больше молчали. Потом Ли-мао позвал Чунь-тао в комнату и начал уговаривать стать женой Сян-гао. Дело в том, сказал он, что никто из них двоих не хочет, чтобы о нем говорили, будто он отбил чужую жену. Ли-мао решительно вытащил из-за пазухи красную засаленную бумагу и протянул ей со словами:
– Вот наше брачное свидетельство. В тот вечер, когда мы бежали, я взял это свидетельство из ниши, где стоял Будда… Считай, что мы больше не муж и жена.
Чунь-тао взяла бумагу и невидящим взглядом уставилась на кан, устланный старой циновкой, затем села рядом с калекой.
– Брат Мао, оставь эту бумагу у себя, – сказала она, – пусть я по-прежнему считаюсь твоей женой. Мы не успели пожить вместе, ну и что? Не могу же я тебя выгнать только потому, что ты стал инвалидом и не можешь работать. Как я буду смотреть людям в глаза после этого? – Она положила свидетельство на кан.
Ли-мао был тронут, но все же робко возразил:
– Ведь я вижу – ты любишь его, да и привыкла к нему. Вот накопим немного денег, я уеду в деревню или устроюсь в дом инвалидов.
– Не буду обманывать тебя, мы с ним жили эти годы дружно, душа в душу, – тихо промолвила Чунь-тао. – Мне трудно с ним расстаться. Давай позовем его и окончательно решим, как быть. – Она высунулась в окошко и позвала Сян-гао, но тот не откликнулся. Когда она вышла, Сян-гао во дворе не оказалось. Впервые он ушел из дому так поздно. Несколько мгновений Чунь-тао стояла неподвижно, затем обернулась и крикнула: – Его здесь нет! Пойду поищу!
Чунь-тао не верилось, что Сян-гао ушел навсегда. Старый У сказал ей, что видел Сян-гао совсем недавно. Она поспешила к тому месту, где он обычно продавал бумагу, но там его не было. Пропал! И неизвестно, где его искать в этом бескрайнем мире! Проискав Сян-гао до полуночи, Чунь-тао, расстроенная, возвратилась домой. В комнате было темно. Коптилка не горела.
– Ты уже спишь? Брат Сян не приходил? – спросила Чунь-тао. Не получив ответа, она зажгла коптилку, обвела взглядом комнату и увидела, что Ли-мао висит на собственном поясе.
Хотя и сильно напуганная, Чунь-тао вскочила на кан и быстро отвязала Ли-мао. Он был еще жив. Чунь-тао не стала никого звать на помощь и сама привела его в чувство.
Чтобы покончить с собой ради счастья другого человека, надо быть необычайно великодушным. Разумеется, если бы Ли-мао не стал калекой, он бы не решился на самоубийство. Но у него не осталось никакой надежды, и он не захотел быть обузой для жены. Тем более что она его не любит, а только жалеет. До самого утра утешала Чунь-тао своего бывшего мужа. Наконец он забылся тяжелым сном. Только тогда Чунь-тао села на кан и заметила на полу клочки обгорелой бумаги: это были остатки их брачного свидетельства.
Весь следующий день Чунь-тао не отходила от Ли-мао. Вечером, сидя с ним на кане, она вдруг увидела слезы в его глазах.
– Почему ты плачешь?
– Прости! Зачем только мы встретились!
– Никто не винит тебя!
– Вот Сян-гао ушел, а я безногий…
– Не надо так говорить. Он вернется!
– Как бы я хотел этого!
На третий день утром Чунь-тао встала, испекла большую лепешку и сорвала несколько огурцов. Затем вместе с Ли-мао она позавтракала, надела свою старую шляпу и, прихватив корзинку, вышла во двор.
– У тебя настроение плохое, сидела бы дома, – крикнул Ли-мао через окошко.
– Здесь тошно, – отрезала она и вышла за калитку. Трудолюбие всегда преобладало в ее характере, и даже сейчас глубина переживаний не помешала ей приняться за работу. Большинство китайских женщин проводят всю свою жизнь в тяжелом труде, их любовь – слабый росток, спрятанный глубоко в тайнике сердца. Нежиться за расшитым парчовым пологом или в тихом лесу читать стихи о любви может позволить себе лишь императрица или премьер-министр. Чунь-тао не принадлежала к числу женщин, избалованны* жизнью; она не смотрела на мир сквозь розовые очки, как некоторые легкомысленные студентки. На сердце у нее было очень неспокойно.
Глотая пыль, проходила она переулок за переулком, машинально выкрикивая: «Меняю спички на бумагу!.. Меняю спички на бумагу!..» Она даже не замечала старых газет, валявшихся под ногами, а иногда давала больше спичек, чем следовало. День промелькнул незаметно, и вечером Чунь-тао уныло поплелась домой – так воронье возвращается в свои гнезда после грызни на свалке из-за пищи.
Но что это? На калитке новая табличка, хозяин – Сян-гао, хозяйка – Лю. Едва изумленная Чунь-тао вошла во дворик, навстречу ей выбежал Сян-гао.
– Ты… вернулся… – с трудом вымолвила она.
Глаза ее увлажнились слезами.
– Ты мне дороже жизни. И ты нуждаешься в моей помощи, – сказал Сян-гао. – Я не мог тебя бросить.
Эти два дня Сян-гао проблуждал по улицам. Ему казалось, что на ногах у него тяжелые кандалы и он прикован к Чунь-тао. Повсюду его преследовала реклама табачной компании – он не мог ни на миг забыть о Чунь-тао. Сердце его изнывало от тоски.
– Все решено, – послышался голос Ли-мао. – Старший брат Сян-гао здесь хозяин, а я – жилец.
Сян-гао, как обычно, помог Чунь-тао снять со спины корзину и, вытирая катившиеся по ее лицу слезы, проговорил:
– А когда мы вернемся в деревню, Ли-мао будет хозяином, а я – жильцом.
Чунь-тао ушла в дом, умылась и переоделась. Затем уселась с Сян-гао под навесом. Оба они долго обсуждали свои дела, стноили планы, мечтали: если удастся продать бумагу, собранную возле дворца, можно будет открыть на рынке торговлю с лотка, а потом пайти себе дом получше.
На небе догорали звезды. Ли-мао давно спал. В комнату залетел мотылек и взмахами крыльев погасил крошечное пламя коптилки.
– Пойдем и мы спать, – промолвила Чунь-тао.
– Ты ложись, а я разотру тебе ноги.
– Не надо. Сегодня я почти не устала. Вот завтра дел много – мы ведь несколько дней не работали.
– Да… совсем забыл. Пока тебя тут не было, я сходил на Тяньцяо и купил тебе новую шляпу. Вот, погляди! – Сян-гао нащупал в темноте сверток и протянул ей.
– Ладно, сейчас ничего не видно. Утром надену, тогда и погляжу.
В окно вливался дурманящий аромат тубероз. Вскоре все погрузилось в тишину; лишь слышался прерывистый шепот: «Женушка». И в ответ: «Тише! Я тебе не жена».
1934

1 2 3