– Видите ли, сэр, у себя в доме мне такого и даром не надо, – услышал я в ответ. – Штука эта убыточная во всех отношениях, сэр. Знаете ли вы, что, сохраняя этот камин в неприкосновенности, вы теряете не просто сто сорок четыре квадратных фута отличной площади, но к тому же еще и значительный процент с весьма существенного основного капитала?
– Не понимаю.
– Взгляните сюда, сэр, – заговорил он, вынув из кармана цветной мелок и принявшись испещрять цифрами выбеленную известкой стену. – Умножим двадцать на восемь, это будет сто шестьдесят, если же помножить тридцать девять на сорок два, то… вы следите за мной, сэр? Сложим все это вместе, затем вычтем отсюда, итого выходит… – И он с головой ушел в свои вычисления.
Короче говоря, завершив эти сложнейшие выкладки, мистер Скрайб сообщил мне, что мой камин содержит в себе – совестно сознаться, но точной цифры я не запомнил – столько-то тысяч ценнейших кирпичей.
– Довольно! – остановил я его с беспокойством. – Умоляю вас, давайте теперь посмотрим там, наверху.
В верхних широтах мы совершили по обоим этажам два кругосветных путешествия, по окончании которых остановились под лестницей у входной двери: я взялся за круглую ручку, мистер Скрайб – за свою шляпу.
– Что ж, сэр, – молвил он, намереваясь шагнуть за порог и теребя в руках шляпу, – что ж, я думаю, что это вполне осуществимо.
– Позвольте, мистер Скрайб, что именно «вполне осуществимо»?
– Я имею в виду ваш камин, сэр: думаю что поспешность была бы здесь излишней, но в целом сносу он вполне поддается.
– Я тоже непременно об этом подумаю, мистер Скрайб, – сказал я, повернув ручку и с поклоном указывая ему на распахнутую настежь дверь. – Обещаю задуматься над этим вопросом самым серьезным образом, дело требует основательного размышления; весьма вам обязан, мистер Скрайб, до свидания.
– Значит, все улажено? – Жена с радостным возгласом выскочила из соседней комнаты.
– Когда они начинают? – нетерпеливо перебила ее моя дочь Джулия.
– Завтра? – торопливо вмешалась Анна.
– Терпение, милые мои, терпение! – отвечал я. – Камин большой, разом его не разломаешь.
Назавтра повторилась прежняя сцена.
– Ты забыл про камин, – бросила мне жена.
– Знаешь, жена, – отвечал я, – камин в доме, а значит, и у меня в голове.
– Но когда же мистер Скрайб примется его ломать? – спросила с любопытством Анна.
– Не сегодня, дочь моя, не сегодня, – заметил я ей сухо.
– Если не сегодня, то когда же? – с тревогой спросила Джулия.
По величине мой камин вполне способен соперничать с колокольней, и потому жену и дочерей можно было сравнить с колоколами, звон которых стоял у меня в ушах непрерывно: звучание их всегда сливалось в одну мелодию, а если один колокол умолкал, тотчас вступал другой, однако явственнее всего вызванивал колокол моей супруги. Дивные это были трезвоны и переливы, не спорю, но ведь и колокола, наделенные от природы самым серебряным голосом, предаются не только праздничным перезвонам, но подчас могут разносить по округе и мрачные погребальные удары. Обнаружив во мне непостижимый рецидив сопротивления, жена с дочерьми со всей безутешной горестью подняли надо мной неотвратимо-размеренный похоронный звон.
Под конец моя супруга вышла из себя и с воздетым к небу указательным пальцем заявила мне, что дальнейшее присутствие камина в доме она будет рассматривать как наглядное свидетельство мною нарушенного, по ее выражению, священного обета. Заметив, что слова эти не возымели желаемого действия, через день она дала мне понять, что кто-то из них двоих – либо она, либо мой камин – должен уйти из дома.
Коль скоро дело зашло так далеко, мне пришлось всецело предаться философским размышлениям в обществе моей трубки, в результате чего мы пришли к обоюдному решению, хотя и глубоко противному нашим сердцам: ради сохранения мира и спокойствия скрепить вынесенный камину смертный приговор и собственноручно начертать послание мистеру Скрайбу.
Принимая во внимание то обстоятельство, что я, мой камин и моя глиняная трубка за долгие годы, неразлучно проведенные вместе, стали закадычными приятелями, та легкость, с какой моя трубка одобрила план, безнадежно гибельный для достойнейшего и наиболее весомого участника нашего трио, и вообще весь этот тайный сговор, заключенный нами двумя против ни о чем не подозревающего старого сотоварища, мог бы вызвать поистине прискорбное удивление и даже навлечь на нас недвусмысленное осуждение. Но чем мы, дети праха (я говорю о себе и своей трубке), хуже всех остальных? Никогда, конечно, мы бы сами не замыслили предательства. От природы мы более чем миролюбивы. Именно миролюбие и склонило нас к измене нашему общему другу, в то время как обстоятельства требовали от нас деятельного заступничества. Однако я рад добавить в наше оправдание, что позднее к нам вернулся образ мышления более отважный и благородный, о чем вкратце речь пойдет ниже.
В ответ на мое послание мистер Скрайб явился собственной персоной.
Мы провели новое обследование, на сей раз углубившись преимущественно в финансовую сторону дела.
– Я готов сделать это за пятьсот долларов, – заключил мистер Скрайб под конец, снова берясь за шляпу.
– Прекрасно, мистер Скрайб, я непременно поразмыслю над вашим предложением, – отвечал я, как и прежде, с поклоном, выпроваживая его за дверь.
Он снова удалился восвояси, на этот раз явно раздосадованный столь же неожиданным для него, как и в первый раз, исходом деловых переговоров, а из уст жены с дочерьми снова исторглись известные уже восклицания.
А все дело сводилось к тому, что, невзирая на все благоразумные решения, в последний момент расстаться с моим камином я оказывался не в силах.
– Итак, Олоферн возьмет верх, а если чье-то сердце и будет разбито, то это, право, не заслуживает никакого внимания, – обронила моя супруга наутро во время завтрака тоном укоризненного нравоучения, сносить который куда тяжелее, чем отражать самые яростные атаки. Олоферн – ее излюбленное прозвище всякого свирепого домашнего деспота. Стоит только иным из наиболее смелых ее новшеств, которые приходятся мне особенно не по нутру, встретить, как в данном случае, хотя бы малое, но более или менее упорное противодействие, как меня непременно окрестят Олоферном, а вечерком, при первой же возможности (ставлю десять против одного, что так оно и случится), будет зачитана вслух, со сдержанными, но достаточно выразительными интонациями, заметка из первой же подвернувшейся под руку газеты о том, как какой-нибудь поденщик, домашний тиран, многие годы терзавший семью, словно Калигула Рим, кончает тем, что обрушивает на голову многострадальной супруги сорванную с петель чердачную дверь, затем выбрасывает невинных младенцев по одному из окна и, оборотившись с самоубийственными намерениями к обшарпанной стене с красующимися на ней счетами от булочника и мясника, недолго думая, сводит свои собственные счеты с жизнью.
Тем не менее, к вящему моему удивлению, целую неделю не слышно было ни единого упрека. Моей супругой, казалось, овладело нерушимое спокойствие, однако под ним, как под морской гладью во время штиля, могли таиться бог его знает какие зловещие штормовые предвестия. Она частенько отлучалась из дома в направлении, каковое само по себе невольно наводило на определенные подозрения: там возвышалось грифонообразное деревянное сооружение, именовавшееся Нью-Петра и украшенное лепниной по всем правилам орнаментального искусства; на крыше его вздымались четыре дымовые трубы в виде драконов, извергающих из ноздрей пламя; так по-современному элегантно выглядела резиденция мистера Скрайба, который воздвиг это здание с целью монументальной рекламы, свидетельствующей не столько об его архитектурном вкусе, сколько об основательности его профессиональных навыков.
И вот как-то утром, когда я курил свою трубку, в дверь постучали – и жена, с необычайно кротким для нее видом, подала мне письмо. Поскольку переписки я ни с кем не веду и отвечать на письма мне решительно некому, разве что царю Соломону, чьи чувства, по крайней мере, вполне отвечают моим, я был по-настоящему изумлен, и изумление мое только возросло по прочтении следующего:
«Апреля 1-го, Нью-Петра
Сэр,
во время моего последнего посещения Вы, вероятно, не могли не заметить, как при осмотре камина я неоднократно прибегал к помощи складного метра, когда это явно не вызывалось никакой необходимостью. Возможно также, что от Вашего внимания не ускользнул и мой несколько растерянный вид, вдаваться в объяснения причин которого я, однако же, воздержался.
Ныне же почитаю себя обязанным поставить Вас в известность о том, что первоначальные смутные подозрения, высказывать каковые ранее было бы по меньшей мере неразумно, по проведении дальнейших необходимых расчетов обрели под собой достаточно прочные основания, и мне представляется весьма важным, чтобы Вы не оставались более в неведении относительно существа дела.
Мой священный долг – уведомить Вас, сэр, о том, что с архитектурной точки зрения имеются все основания предположить о наличии в недрах Вашего камина замаскированного пустого пространства – короче говоря, убежища или тайника. Как давно он там находится – я определить не в состоянии. Содержимое тайника, вместе с ним самим, скрыто во мраке.
Однако можно допустить, что тайник устраивался не иначе как вследствие выходящих из ряда вон обстоятельств – для сокрытия клада или же с какими-либо иными целями, о коих легче судить тому, кто лучше знаком с историей дома и былыми его обитателями.
Но довольно: поделившись с Вами своим открытием, я чувствую, что совесть моя очистилась. Разумеется, меры, какие Вы сочтете нужным предпринять, совершенно меня не касаются, однако должен сознаться, что к природе названного тайника не могу не питать естественного любопытства.
Полагаюсь на то, что Бог поможет Вам избрать верный путь для решения вопроса, насколько совместимо с христианской добродетелью проживание в доме, скрывающем тайник, о существовании которого стало известно.
Остаюсь, с совершеннейшим к Вам почтением, покорнейший Ваш слуга –
Хирам Скрайб».
Отложив это послание в сторону, я задумался вовсе не об упомянутой в первых строках мнимой таинственности, которую якобы напустил на себя мастер-каменщик в продолжение своей последней инспекции (ровным счетом ничего особенного в его поведении я не заметил), – нет, мне тотчас же пришел на память мой покойный родич, капитан Джулиан Святт, долгое время плававший на собственном торговом судне в Индию: лет тридцать тому назад он, в зрелом девяностолетнем возрасте, скончался одиноким холостяком как раз в этом самом доме, выстроенном им самим. Ходили слухи, что он удалился на покой в наши края, сколотив себе изрядное состояние. Однако, ко всеобщему удивлению, затратив немало средств на возведение дома, он избрал мирный, замкнутый и весьма экономный образ жизни – на благо наследникам, как решили соседи; но по вскрытии завещания обнаружилось, что вся собственность его состояла из самого дома и прилегающего к нему земельного участка, примерно десять тысяч долларов капитала содержалось в акциях; выяснилось к тому же, что земля была заложена под проценты, – и в конце концов дом пришлось продать. Досужие разговоры мало-помалу прекратились, и могила старого капитана мирно поросла травой; там он вкушает дремоту и по сей день столь же уединенно и бестревожно, как если бы над ним, вместо волн зеленой травы, катились валы Индийского океана. Мне припомнились слышанные давным-давно из уст окрестных жителей произносившиеся ими шепотом диковинные разгадки той тайны, которая окружала завещание капитана и его самого: дело тут касалось не только его кошелька, но и его совести. Впрочем, любые суждения людей, способных распространять слух, будто капитан Джулиан Святт некогда промышлял разбоем у берегов острова Борнео, явно не заслуживали доверия. Просто поразительно, какими нелепейшими толками обрастает вдруг, словно лесной пень поганками, всякий эксцентричный чужак, если он, поселившись вне города, тихонько сидит у себя в углу. В глазах некоторых именно смиренная безобидность и есть худшее оскорбление. Впрочем, пренебрегать всеми этими слухами (в особенности насчет спрятанного сокровища) меня побуждало главным образом то обстоятельство, что новый владелец (тот самый, что спилил крышу и укоротил дымоход), в чьи руки перешла усадьба после смерти моего родственника, по свойствам своего характера, будь для этих слухов хоть малейшие основания, поспешно бросился бы удостоверять их истинность и давно уже сокрушил бы стены, дабы тщательно обследовать развалины дома.
Тем не менее записка мистера Скрайба, столь причудливым образом воскресившая память о моем предке, оказалась весьма созвучной всему, что было с покойным связано загадочного или по крайней мере не нашедшего убедительного объяснения; смутно блистающие золотые слитки перемешались у меня в воображении со смутно белеющими черепами. Однако по трезвом размышлении все химеры рассеялись без следа – и, безмятежно улыбаясь, я повернулся к жене, которая тем временем сидела поодаль: по всему было видно, что ей явно не терпелось узнать, кому это взбрело в голову вступить со мной в корреспонденцию.
– Послушай, старик, – не выдержала она, – от кого это письмо и что в нем такое?
– Читай, жена, – отвечал я, протягивая ей бумагу.
Она пробежала лист глазами – и, Боже, что за взрыв за этим последовал! Не берусь описать ее эмоции и повторить все восклицания. Достаточно сказать, что дочери незамедлительно были призваны разделить ее волнение. Хотя ничего похожего на откровение мистера Скрайба раньше им и во сне не могло привидеться, но тут с первого же слова интуиция якобы побудила их тотчас же уверовать в чрезвычайное правдоподобие высказанной им догадки. В подтверждение ее обе сослались сначала на моего кровного предка, а затем и на мой камин:
1 2 3 4 5 6