К ним относились с недоверием, потому что они всех сторонились (китайцы жили в отдельном квартале), но прежде всего потому, что у них были традиции и ритуалы, которых никто не мог понять. Ходили слухи, что они даже год считают по своему собственному календарю и называют его по повторяющемуся циклу в честь таких низких и грязных животных, как змея, свинья или крыса. Что уж говорить об их странной религии!
Когда Мельцер рассказал дочери о том, что случилось прошлой ночью, Эдита только покачала головой. Она не поверила отцу. Девушка все еще находилась под впечатлением от встречи с женой Мориенуса.
Зеркальщик знал свою дочь, знал, что творится у нее в душе. Наконец он подошел к Эдите и тихо сказал:
– Вчера приходил Мориенус.
Девушка закрыла лицо руками, и Мельцер почувствовал, как ей больно.
– Не бойся, – сказал он, успокаивая дочь, – все уладилось.
Чего он хотел? – вопросительно взглянула на отца Эдита.
– Чего хотел Мориенус? Можешь себе представить, он потребовал выкуп обратно.
Эдита печально кивнула. И что?
– Он его получил. Нет, не от меня. Его выплатил медик, Крестьен Мейтенс. Это произошло помимо моей воли.
Эдита отпрянула, словно от пощечины. На мгновение девушка застыла, затем повернулась и бросилась прочь из комнаты. Она побежала вниз по лестнице так быстро, словно за ней гнались черти.
– Но это ничего не значит, поверь мне! – крикнул зеркальщик ей вдогонку.
Но Эдита не слышала.
Глава III. Дело рук дьявола
Эдита сидела на старой полуразвалившейся кирпичной стене, выходившей на гавань, предоставленная сама себе и своим мыслям. Здесь, где за ней никто не наблюдал, девушка дала волю слезам, слезам отчаяния, поскольку боялась, что теперь толстый медик предъявит на нее свои права.
На улице, которая, причудливо извиваясь, бежала к гавани, царила суматоха: носильщики с тачками с высокими колесами, возницы на повозках, запряженных мулами, и путешественники – все спешили к кораблям. От мола поднимался резкий запах гниющей рыбы и фукуса. К нему примешивались едкие испарения трактиров, ютившихся в гавани и встречавшихся на каждом шагу, вонь рыбьего жира и прогорклого масла.
Эдита сидела, уставившись прямо перед собой, и вдруг почувствовала у себя на плече чью-то руку. Это была рука вездесущего Али Камала.
Египтянин улыбнулся девушке и спросил:
– Почему ты плачешь, дочь зеркальщика? – И когда Эдита не ответила, продолжил: – Позволь мне угадать. Тоскуешь по дому? Да, наверняка тоскуешь!
Девушка покачала головой и вытерла рукавом слезы с лица. Потом поглядела на Али Камала и приложила обе руки к сердцу.
– А, я понимаю, – ответил египтянин. – Любовная тоска. Это не лучше, чем тоска по родине.
С огромным трудом и с помощью вопросов со стороны египтянина Эдите наконец удалось объяснить юноше ситуацию.
– И ты не любишь мужчину, которому обещал тебя твой отец.
Эдита покачала головой, подтверждая догадку.
– Что же ты собираешься делать?
Девушка бросила на Али Камала пристальный взгляд, словно умоляя о помощи.
– И как мне теперь поступить? – растерянно спросил юноша. – Я отведу тебя обратно в гостиницу, к отцу.
Это предложение Эдита с негодованием отвергла, отчаянно замахав руками.
– Ну, здесь ты в любом случае не можешь оставаться, когда стемнеет, – уверенно сказал египтянин. – Лучше всего мне отвести тебя к моей маме. У меня есть четыре сестры. Самая старшая одного возраста с тобой. У нас небогатый дом, но там ты будешь в безопасности. Пойдем!
Эдита была в таком отчаянии, что последовала бы за Али Камалом куда угодно.
Переулок, который вел от площади перед гаванью к Большой стене, был не знаком девушке. Неподалеку от башни с воротами улица раздваивалась. Дорога уводила на запад, на улицу, где вперемежку стояли одноэтажные и многоэтажные дома, напоминавшие зубчатые стены крепости.
Дом, в котором жил Али Камал, был двухэтажным, но юноша вместе со своей семьей жил ни на первом, ни на втором этаже; лестница, к которой он направился, вела в подвал. В лицо ударил душный горячий воздух. Еще немного, и Эдита упала бы в обморок или от отвращения повернула бы назад. Но, вспомнив о своем безвыходном положении, она последовала за египтянином вниз по лестнице.
Там оказалось мрачное помещение с длинным коридором, от которого в обе стороны шли комнаты. По размеру помещение было больше, чем дом. Очевидно, весь Константинополь изрыт такими разветвленными лабиринтами, и, вероятно, никто не знал, для каких целей это было сделано.
Али Камал жил вместе со своей мамой и четырьмя сестрами в трех прилегавших друг к другу комнатах, свет в которые попадал через отверстие в потолке. Мать Али, Pea, была одета в черное, но ни в коем случае не бедно. В двух словах, которых Эдита не поняла, Али Камал объяснил матери, кого он привел и почему Эдита убежала от отца. Сначала Pea слушала сына с очевидным недоверием, но когда Али сказал ей о том, что Эдита нема, женщина подошла к ней и крепко обняла, словно девушка была ей родной дочерью.
Следующие несколько дней Эдита не выходила из своего укрытия. Она все больше и больше доверяла Pea. Несмотря на то что они не могли разговаривать, женщины очень хорошо понимали друг друга. Дочери Pea, самой младшей из которых было девять лет, каждое утро в девять часов отправлялись на работу в мастерскую, где ткали ковры. Али Камал тоже уходил всегда в одно и то же время. Он давно уже признался Эдите, что, как и предполагал Мельцер, состоял на службе на складе, на который работала банда воров.
Однажды вечером Али Камал пришел домой очень взволнованный. В гавани все только и говорили о том, что турецкий султан Мурат планирует очередное нападение на город. Ходили слухи, что шпионы императора видели движение войск к западу от городских стен, а по Дарданеллам приближался флот из тридцати кораблей без флагов.
Константинополь был последним христианским бастионом на востоке, золотым островом в империи безбожников, и слабый император Иоанн Палеолог давно подозревал, что дни его империи сочтены. В отчаянии он просил помощи у Папы Римского, предал собственную веру и перешел в католицизм; да, он согласился даже на объединение византийской и римской Церкви в надежде, что Папа пришлет ему на помощь свои войска. Но тот предпочел остаться в стороне.
На улицах византийцы рассказывали ужасные истории о жестокости турок. Мол, они грабили и разоряли, насиловали женщин и убивали детей. Места на кораблях, отплывавших в Венецию и Геную, стали цениться на вес золота. Дома и роскошные виллы продавались за символическую плату, а цены на хлеб и мясо выросли до небывалых высот.
Pea, мать Али, была вне себя, когда сын рассказал ей о приближении турок. Хотя семья была мусульманской веры, в глазах турок они все равно были безбожниками и предателями. Али Камал пытался успокоить мать. Он говорил, что сделал все возможное, принял все необходимые меры, чтобы она вместе с сестрами уехала на венецианском паруснике. А что касается Эдиты, то ей лучше вернуться к отцу.
Никогда! – заявила девушка. Скорее она наложит на себя руки.
Али Камал промолчал, поскольку не сомневался в твердости намерений Эдиты. Но тайком от нее он придумал план.
После трех дней бесплодных поисков Михель так и не смог найти Эдиту, хоть прочесал город от Золотого Рога до Мраморного моря и от ипподрома на востоке до Большой стены на западе. Даже Али Камал, которого зеркальщик встретил в гавани, утверждал, что не видел девушку. Мельцер, совершенно расстроенный, ругая себя и весь свет, вернулся в гостиницу и поднялся в свою комнату.
Хозяин, опасавшийся за здоровье своего платежеспособного клиента, вежливо постучал в двери и поинтересовался, не желает ли тот послушать концерт двух виртуозов, брата и сестры. Оба венецианцы, поют просто великолепно. Мельцер отмахнулся. Одна мысль о музыке и обществе казалась ему отвратительной.
Но ведь они оба, настаивал хозяин, чудесно играют на лютне.
Лютня! Если играть на ней с чувством, подумал Мельцер, это будет самое лучшее для моего теперешнего настроения. И, изменив свое решение, зеркальщик последовал за хозяином в переполненный общий зал. Хозяин ловко извлек откуда-то кресло и поставил его так, чтобы лицо Мельцера оказалось на одном уровне с лицом женщины, игравшей на лютне, и на расстоянии вытянутой руки от нее.
В бледном лице женщины было что-то от маски, и это придавало ей нездешнюю привлекательность, которой всегда славились венецианки. Шелковистые черные волосы были разделены на пробор и выгодно оттеняли набеленное лицо. И пока женщина пела о любви и тоске, ее грудь вздымалась и опускалась, словно морская волна. При этом венецианка так проникновенно смотрела на Мельцера, что зеркальщик не решался вздохнуть. Никогда прежде ему не доводилось видеть такой красивой женщины.
Подавленность и горе, терзавшие его все время со дня прибытия в Константинополь, куда-то исчезли. При виде восхитительной венецианки Мельцер поймал себя на мыслях, которых у него не было уже долгие годы, и им целиком и полностью завладело желание обнять красавицу и покрыть поцелуями ее алые губы.
Мельцер слушал песни и пожирал женщину глазами. Ему показалось, что у него дрожат колени; его тело, да и весь зал словно закачались. По рядам слушателей пробежало волнение. Подозрительную тишину разорвал звук взрыва. Стены дрогнули, с потолка посыпалась пыль. Инструмент лютнистки упал на пол, и прежде чем Мельцер успел опомниться, венецианка бросилась к нему и спрятала лицо у него на коленях.
Сначала Мельцер подумал, что все это ему снится, настолько нереальной и гротескной показалась ему ситуация, и какое-то мгновение он наслаждался неожиданным ощущением. И только когда дверь распахнулась и чей-то взволнованный голос закричал: «Огонь! Турки идут!» – Михель осознал всю серьезность положения, схватил венецианку за плечо и вытолкал ее на улицу.
Пушечное ядро попало в дом напротив и подожгло его. Пламя вырывалось из окон, окрашивая улицу в розоватый свет. Из дома выбежала женщина, она тащила за собой двоих детей и отчаянно звала третьего. Соседи тушили очаг пожара, пытаясь остановить распространение огня. Не хватало воды.
Со всех сторон на улицу хлынули зеваки, чтобы поглядеть на горящий дом. Все сжимали кулаки и кричали:
– Проклятые турки!
– Безбожники!
– Господь их накажет! Мельцер по-прежнему обнимал лютнистку, которая, словно завороженная, глядела на огонь.
– Они всех нас убьют! – пробормотала она, не отводя взгляда от пожарища.
Хотя зеркальщик услышал ее голос, слов он не понял. Поэтому его ответ прозвучал несколько странно, учитывая ситуацию:
– Я хотел бы еще раз услышать, как вы поете под аккомпанемент лютни, прекрасная венецианка. – Говоря это, он чувствовал себя словно на палубе качающегося корабля.
Сильным движением лютнистка вырвалась из объятий Мельцера.
Тот испуганно отпрянул.
– Почему вы смотрели на меня, словно я какое-то чудо света?
– Простите, если мой взгляд обидел вас, – ответил Мельцер, – но мои глаза никогда еще не видели столь прелестную женщину. Наверняка такие комплименты для вас не внове.
– Какой женщине неприятно слышать комплименты, чужеземец?
– Не называйте меня чужеземцем, прекрасная венецианка, я Михель Мельцер, зеркальщик из Майнца. А как вас зовут?
Но прежде чем лютнистка успела ответить, в разговор вмешался ее брат.
– Убирайся домой! – грубо закричал он. – Не болтай с незнакомыми мужчинами! – И он схватил сестру за руку и утащил прочь.
Уходя, венецианка обернулась и крикнула Мельцеру:
– Меня зовут Симонетта! – И красавица исчезла. Мельцер глядел ей вслед с таким видом, словно она была неземным существом.
Тем временем пламя с горящего дома угрожало перекинуться на первый этаж гостиницы. И пока помощники пытались остановить огонь и не дать ему перекинуться на другие здания, из окрестных пивнушек и ближайших переулков сбегалось все больше зевак, чтобы поглазеть на горящее здание. По улице неслась дикая орущая толпа. К зевакам присоединялись призрачные фигуры, которых в Константинополе было больше, чем в любом другом городе. Пользуясь ситуацией, они занимались своим ремеслом: при помощи острых ножей на удивление хладнокровно воры резали богатые платья, чтобы добраться до содержимого карманов и кошелей. Красотки и банщицы протискивались к одиноко стоящим мужчинам, щеголяя зашнурованными корсажами. А агенты различных партий, которые заправляли жизнью на Золотом Роге: императорской, венецианской, генуэзской – и ходили слухи, что в стенах города у турок уже есть шпионы, – следили за этой суматохой с нескрываемым восхищением.
Мельцер был убежден, что среди этих людей он непременно найдет свою дочь Эдиту, поэтому он протискивался сквозь толпу, обращая внимание на юных девушек. Но все его старания были напрасны.
С громким треском, выбросив вверх струю огня, подобную извержению вулкана, рухнула крыша, и теперь было вполне вероятно, что огонь все же перекинется на соседние дома. И пока зеваки хлопали в ладоши и громко кричали, чтобы грандиозный фейерверк наконец закончился, произошло нечто неожиданное – по крайней мере неожиданное для Мельцера. Орущая же толпа, казалось, только этого и ждала.
Закругленное арочное окно, закрытое ставнями до самой земли – которые, как подозревал Мельцер, никогда не открывались, – распахнулось, словно внутри дома что-то взорвалось, и на головы людям вместе с горячим ветром полетели листки бумаги, похожие на осеннюю листву. Мужчины и женщины засмеялись и стали прыгать, чтобы поймать их.
Таким образом зеркальщику тоже достался один листок, исписанный, насколько он мог судить, каллиграфическим почерком. Но листок так сильно обуглился, что прочесть его было практически невозможно. Мельцер удивился еще больше, когда из ворот дома высыпали пятеро китайцев. Они стали вытаскивать таинственные колеса, деревянные ящики, сундуки и стопки пергамента и уносить в безопасное место. И хотя для европейцев все китайцы выглядят одинаково, Мельцер был уверен, что двое из них были причастны к его похищению.

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":


1 2 3 4 5 6 7 8 9