Заносим в протокол: гуманитарный комитет проголосовал за предложение шестью голосами, то есть единогласно.
Роббинс вздохнул. Чем быстрее он с этим покончит, тем лучше.
– Теперь второй пункт повестки дня, — продолжила директор. — Доктор Великовски внес предложение, поддержанное исполнительным и научным советом. Рекомендовано создать специальную группу для изучения всех будущих проектов по изменению истории ТКЗ. Реализация предложения зависит, разумеется, от успеха или неудачи миссии доктора Роббинса, имеющий целью возвратить события на ТКЗ в нормальное состояние. Если миссия закончится положительно, а предложение получит одобрение, специальная группа начнет…
– Что?! — Выкрик Роббинса прервал директора на полуслове. — Не отите ли вы сказать, что, если я наведу на ТКЗ порядок, вы и дальше удете позволять нам переноситься на ТКЗ и менять их историю?
– Совершенно верно, — ответил за директора Великовски. — Вы доказали, что существуют способы менять историю ТКЗ, не покушаясь на нашу собственную. Из этого вытекает, что вместо пассивного добывания информации, чем мы занимались до сих пор, мы сможем использовать ТКЗ как огромную лабораторию по изучению последствий различного ода факторов. Ведь после каждого эксперимента мы можем вновь возвращать все на место, пуская историю ТКЗ по проложенной «колее».
Он дружески улыбнулся Роббинсу.
– Понятно, что вызванные вами изменения привели к катастрофическим последствиям в истории ТКЗ, однако нашей Земле это оказало огромную помощь. Динамика развития альтернативной истории дает богатейший материал для исследований! И это только начало. Мы все бесконечно обязаны вам!
Роббинс пожалел, что потерял на ТКЗ револьвер.
– Вы хоть понимаете, что говорите? Вы хотите сознательно манипулировать миллиардами людей, хладнокровно уничтожая их в экспериментальных целях!
Великовски выглядел обиженным.
– Это не реальные люди. Просто тени. Как указывала доктор Эверетт, они обитают в «сгибаемом», ненастоящем прошлом…
– Это слишком вольная цитата! — взвилась Эверетт. — Ведь вы знаете как я отношусь к вашему предложению! Роббинс был готов испепелить Великовски.
– Они настоящие! Из плоти и крови! Я видел их, прикасался к ним! Он едва не добавил: «И убил четверых…» — Их можно обидеть, они точно так же, как мы, испытывают боль. Мы не имеем права становиться богами!
– Призываю всех к порядку! — повысила голос директор. — Начнем обсуждение. Вы с доктором Великовски изложили свои позиции. Есть иные мнения?
Перебранка возобновилась. На сей раз схлестнулись Антония с Литом и Шимурой. При каждом упоминании Шелли и Ван-Гога Антония твердила:
– Сколько же миллиардов людей должны погибнуть, чтобы появилось несколько новых стихотворений и полотен?!
Биллингсли помалкивал, теребя новый галстук-бабочку. Дав спорящим выговориться, директор спросила:
– Кто выступает в поддержку предложения доктора Великовски?
– Поддержать! — хором ответили Литтон и Шимура.
– Кто за?
Великовски, Литтон и Шимура подняли руки.
– Против?
Первым вскинул руку Роббинс, его примеру последовала Антония. Потом лениво поднял руку Биллингсли.
– Заносим в протокол, что предложение доктора Великовски получило три голоса «за» и три «против». Значит, решение — за мной. Учитывая положительные рекомендации исполнительного и научного советов, я склонна выступить в поддержку предложения. Занесите в протокол…
– Стыдитесь! — Антония побагровела. — Хотите продолжать корчить из себя богов и играть с человеческими жизнями? Я вас презираю и не желаю принимать в этом участие. — Она вскочила. — Я ухожу из института. Прощайте! — Она взглянула на Роббинса и в ярости крикнула: — Все ты, со своей проклятой музыкой!
– Вот это женщина! — внезапно молвил Биллингсли, провожая Антонию взглядом и медленно поднимаясь. — Я молчал до голосования, потому что все и так определились. Но теперь скажу. Человек может долго уступать давлению, но всему есть предел. Я тоже заявляю об отставке. — Он направился к двери. — Ничего не поделаешь. Я думал, что мы действуем по совести, что мы и есть Земля номер один. А получается, что мы только третий номер. Троечники берутся вторично отсидеть двадцатый век…
Роббинс никогда не видел, чтобы директор института краснела. Придя в себя, она спросила:
– Вопросы? Заседание закрыто.
Участники разошлись. Роббинс остался сидеть, предавшись воспоминаниям и сожалениям. В его голове тихо звучало завершающее адажио из симфонии Гайдна «Прощальная». Каждый инструмент исполнял свое отдельное «auf Wiedersehen» и стихал. Точно так же все, на что он надеялся в жизни, все, что любил, что имело в его жизни смысл, прекращало существование. Когда отзвучали где-то в отдалении в тоскливом фа-диезе две последние скрипки, он тоже удалился.
Дома он почувствовал себя лучше. Харрисон прислал ему записку с рекомендацией хорошо выспаться перед намеченной на утро «операцией» — ввести Бетховену блокирующий состав. Он уселся за рояль и, морщась от боли в спине, заиграл. Однако пальцы сами стали воспроизводить вещи, от которых на душу опять легла тень: третью часть Сонаты №2 си-бемоль минор Шопена, «Вариации» фа минор Гайдна. Когда отзвучали вопросительные завершающие аккорды из коды последнего произведения, кто-то позвонил в дверь. Моля Бога, чтобы это была Антония, он открыл дверь и увидел Эверетт.
– Можно войти?
Она уселась на диван, он устроился рядом.
– Хороший инструмент!
– Да, мне повезло.
Эверетт грустно посмотрела на него.
– У вас невеселый вид.
– Если я перенесусь на ТКЗ и исправлю причиненный вред, то Веховски и остальные превратят тамошних обитателей в морских свинок для своих экспериментов.
Разве он сам не занимался тем же самым? Нет! Он пытался подарить миру шедевры… Вот и объясни это тем, кого ты убил…
– А если у меня ничего не получится, то на моей совести останется бель миллиардов людей! В любом случае виноват буду я.
– Неправда. Моя вина больше вашей. Я могла бы в любой момент наложить вето. Но вам хотелось музыки, а мне — доказать, что мы можем менять историю ТКЗ, не меняя нашей. Мы оба добились желаемого. но получили совсем не то, что ожидали. — Она придвинулась к нему. — Вы сумели понять мой доклад о ТКЗ, который я разослала три недели назад?
В ответ он закатил глаза.
– Ясно. Конечно, до Азимова мне далеко, но попытаюсь… Главное, что необходимо уяснить: любой момент сопряжен с выбором. Даже на мельчайшем уровне радиоактивный атом выбирает, распадаться ему или нет. Вставая утром, вы выбираете, как вам причесать волосы — слева направо или наоборот. Настоящее представляет собой сумму определенных решений, продиктованных выбором, сделанным в прошлом. В техническом отношении выбор почти всегда тривиален, ибо сам по себе не ведет к какому-либо существенному отклонению в истории Вселенной. Изменения касаются одного-единственного атома или, на макроуровне, крохотной части космоса. Но порой разница приобретает критический штаб.
Семнадцатого сентября 1666 года кто-то (или что-то) сделал выбор, который был признан — Богом или природой — столь существенным, Вселенная расщепилась на две ветви. На одной ветви опять был произведен некий выбор, и произошло событие, которого не случилось на второй. Девятого ноября 1998 года случилось то же самое ввиду другого выбора. То, что мы воспринимаем как «реальный мир», — всего лишь одна из двух ветвей Вселенной. Так называемая ТКЗ — это дискретная линия времени, «история» между 1666 и 1998 годом.
Если вас интересует, что конкретно приводило в указанные сроки к расщеплению Вселенной, то мне бы тоже очень хотелось это узнать. Впрочем, у меня есть кое-какие догадки. Во второй половине XVII века Исаак Ньютон — вы наверняка о нем слышали — сделал свои важнейшие открытия. — Она грустно улыбнулась. — Миф мифом, но, возможно, в другой Вселенной яблоко решило не падать…
Что касается 1998 года… Пока что я ни с кем не делилась своей догадкой. Все и так обвиняют меня в мании величия. В тот день я находилась в школьной библиотеке, искала там детскую книжку — «Маленькие женщины» Олкотт, но, оказавшись не в той секции, наткнулась на «Лекции Фейнмана по физике». — Ее взгляд сделался печальным. — Возможно, в другой Вселенной транскосмологии вообще не существует. Возможно, там я — пожилая учительница английской литературы, которая без ума от своих внучек. — Она вздохнула. — Мы не можем перенестись в иные Вселенные или в прошлое нашей ветви с 1998 года до наших дней. Возможно, такой шанс когда-нибудь представится, если существуют стабильные червоточины, в которые я не верю. С другой стороны, совсем нетрудно сложить пространственное время для путешествия на ТКЗ, которая по отношению к нашей ветви пребывает в нулевом энергетическом состоянии. Это все равно что временно восстановить пуповину, связывающую младенца и его мать. Мы применяем…
Заметив отсутствующее выражение на его лице, она что-то невнятно пробормотала, а потом сказала:
– Впрочем, неважно. Вам не обязательно знать, как это работает. Главное — понимать свою задачу. Она приблизила свое лицо к его.
– У меня есть план. Замечу: весьма опасный. Может статься, он вообще не сработает. Но это единственный способ навести порядок — на ТКЗ и здесь.
Роббинс широко открыл глаза.
– Каким же образом?
– Как я уже говорила, путешествия в прошлое нашей собственной ветви и внесение изменений в историю невозможны. Однако при помощи ТКЗ мы могли бы добиться той же цели косвенным, так сказать, способом. — Она улыбнулась. — Сама идея не слишком оригинальна. Я впервые вычитала ее в фантастическом рассказе, когда была студенткой колледжа.
– Фантастика?
Эверетт бросила на него вопросительный взгляд, взяла с рояля ноты и стала что-то записывать на обратной стороне листа.
– Вот что вам следует сделать…
Слушая ее, Роббинс все шире раскрывал глаза.
– Кажется, вы упоминали об опасности?
– Поверьте, я бы тоже хотела, чтобы существовал иной способ. — Она подала ему ноты. — Сделаете?
Роббинс взглянул на инструкции, потом перевернул ноты. Это была соната Бетховена ми-бемоль мажор, опус 81а. Он пролистал ноты, вспоминая французские подзаголовки, присвоенные композитором трем частям: «Прощание», «Отсутствие» и «Возвращение». Он еще раз перечитал записи Эверетт.
– Итак, доктор Роббинс? Выбор за вами. Он вздохнул.
– Если это единственный способ все исправить, то я готов.
С сильным ощущением «дежа вю» Роббинс вошел в переходную камеру, переодевшись в костюм для ночных операций. Его провожали Майлс, Эверетт и Харрисон — как в тот раз, когда он отправлялся помешать Эртманн ввести Бетховену тот самый препарат, которым он вооружился теперь.
Харрисон подал ему инжектор.
– Я заправил его блокиратором вакцины. Вводится так же, как вакцина. Майлс сказал от своего пульта:
– Переход задействован и стабилен. Пространственные координаты те же, как когда доктор Роббинс транслоцировался для введения вакцины. Координаты времени выставлены на двадцать одну минуту после его возвращения с той транслокации.
– Позвольте мне проверить. — Отодвинув Майлса, Эверетт внимательно исследовала панель управления.
Роббинс подошел с инжектором в руке к отверстию Перехода и остановился. Он уповал на то, что Эверетт знает, что делает. Эверетт нажала несколько кнопок. Майлс нахмурился.
– Простите, доктор Эверетт, но зачем вы поменяли…
– Доктор Роббинс, — проговорила она, нарочито игнорируя Майлза — вы помните, что я вам говорила?
– Помню.
– В таком случае, в добрый путь!
Оказавшись в кромешной тьме Перехода, Роббинс еще раз мысленно повторил инструкции Эверетт. Он очень надеялся, что ничего не испортит. Впрочем, он был готов на смерть, лишь бы предотвратить катастрофу. Последняя его мысль перед прибытием была о том, что, как утверждала Эверетт, ТКЗ можно использовать для подачи предупредительного сигнала в собственное прошлое…
Его мысли были прерваны прибытием на место. В ноздри ударил целый букет неприятных запахов. В темноте автоматически включились инфракрасные очки.
Он находился у Бетховена в кухне. В стене чернел полный золы очаг. Громоздились столы, открытые полки с посудой и кухонной утварью. На одном из столов лежал зловещего вида нож. В углу пылился щербатый рояль. Роббинс усмехнулся нелепости этого зрелища.
Он медленно вошел, стараясь не натыкаться на стоящие в беспорядке пюпитры и стулья.
– Стой!
Роббинс в ужасе замер и опасливо повернул голову в ту сторону, откуда раздался голос. Благодаря инфракрасным очкам он разглядел чей-то силуэт. Человек был одного с ним роста, в таком же, как у него, черном костюме.
– Не входи в спальню, — предостерег незнакомец.
– Кто вы такой? — прошептал Роббинс. — Что вы здесь делаете? Человек подошел ближе и снял очки и капюшон. Роббинс заморгал, не в силах понять происходящее.
На Роббинса смотрели собственные глаза. Человек опять надел очки.
– Молчи и слушай.
Роббинс кивнул, и незнакомец заговорил. Многие его инструкции казались лишенными смысла, но он заверил Роббинса, что со временем тот все поймет. Услышав о причинах, из-за которых ему следовало исполнить все в точности, Роббинс с трудом устоял на ногах.
Он не запротестовал, а подчинился, когда незнакомец попросил впрыснуть препарат ему в правую руку.
– Пусть думают, что ты сделал укол самому Бетховену. Нельзя же тебе возвратиться с целым инжектором, — произнес незнакомец, морщась и опуская рукав. — Если все пройдет нормально, я не пострадаю. А ты пробыл здесь достаточно, пора обратно.
– Ты вернешься со мной? — спросил Роббинс.
– Нет. Если Эверетт права и все получится, я не смогу вернуться. Да, кстати… — Незнакомец подошел к роялю Бетховена и улыбнулся. — Слушай внимательно!
– Ты разочарован, что ничего не вышло?
– Переживу.
Антония сидела рядом с Роббинсом на диване в его квартире. Они слушали музыку. Она жмурилась и улыбалась, позволяя волшебным звукам симфонии обволакивать их.
1 2 3 4 5 6 7 8