Он стал кружить вокруг меня и размахивать одной рукой, а другую прижимает к груди, как в кино один американский чемпион, правда, его тогда побили, но потом он отомстил и даже отнял жену у своего врага, хотя тот давно ее бросил, но все равно обидно.И вот он крутится вокруг меня и размахивает рукой, а я стою на месте. Потом вспомнил, как надо и тоже стал приплясывать. Делаю выпады левой, а правую, свою коронную, к груди прижимаю. Хотя мой прием теперь не годится, в борьбе-то я всегда сильней его, а драться мы никогда не дрались.Так мы тряслись друг против друга, и ничего не получается. Но тут он, видимо, вспомнил, что я ему смазал по губам, воспламенился, подпрыгнул и как треснет меня по глазу. Сначала искры брызнули во все стороны, а потом стало темней, чем было, и только плывут в темноте кружочки, червячки... Наверняка останется синяк. Я разозлился, и решил, что хватит драться, набежал на него - он меня еще раз стукнул, но не больно - схватил своим приемом, и мы упали в лужу.И сразу поняли, что это уж слишком, лужу ни ему ни мне дома не простят. Хватит, говорю, и чувствую, что он согласен, только сказать не может, потому что голова прижата к моей груди. Отпустил его, он, действительно, больше не дерется. Мы осмотрели друг друга под фонарем.
- Могло быть хуже, - он говорит, - это все твой дурацкий прием. Только и можешь хватать за шею, у тебя никакого удара нет.
Я ему ничего не ответил, потому что на пении, действительно, слегка его пережал. Мы вытерли друг другу пальто.
- Тебе хорошо, - он говорит, - у тебя короткое имя, и даже вовсе нет длинного.
- Не очень хорошо, у всех есть длинное, а у меня нет, это странно.
- Лучше вовсе не иметь, чем такое вот...
- Хочешь, - говорю, - научу тебя своему приему, ты всех тогда удавишь, при твоем-то росте.
- Хочу, - он говорит.
И мы пошли домой.
Р е з и н о в ы й к л е йЯ люблю резиновый клей, у него прекрасный запах, и держит неплохо. Я вклеиваю им рисунки в паспарту, нужно клеить уголками. Он не пачкает, снимается тонкой пленкой, и бумага становится даже чище, чем была. И держит довольно хорошо. Правда, через год рисунки отваливаются, но я их снимаю гораздо раньше. Повисят немного, и складываю в папку, наклеиваю новые. А запах просто замечательный...
- У него извращение, - говорит мама, она обожает цветочные запахи.
- Слишком сладко, - говорит папа, он нюхает ее духи и морщится, искусственные запахи лучше, но, конечно, не этот клей...
А мне клей нравится, и бумага после него не коробится, как после этого, казеинового... ну и запах у него!- Люблю природные вещества, и вообще все натуральное, - говорит мама, она даже стены в комнате обила каким-то материалом, ни капли синтетики в нем. Я тоже люблю сирень, особенно ее цвет, а запах лучше у клея, у резинового. Я им вклеиваю рисунки в паспарту, как сосед, художник, он постоянно устраивает дома выставки для знакомых, и то и дело меняет картинки.
- Хорошая картинка сразу бросается в глаз, - он говорит. - Очень плохие тоже бросаются, но тут же съеживаются и отступают, а хорошие запоминаются. Очень хорошее и очень плохое похоже - на первый взгляд.
Мои рисунки не очень хорошие, но я люблю рисовать.
- У него нет способности, - говорит мама, - смотри, ему даже прямой линии не провести.У нас в классе есть мальчик по фамилии Горбулин, он проводит длинные линии без линейки, совершенно ровные и прямые. Наш чертежник, он рисование ведет, качает головой, прикладывает линейку и говорит - " ты гений, Горбулин!" А Гена улыбается и каждый раз краснеет, он знает, что не гений, а двоечник. У него рука как куриная лапка, длинная, тощая...
- Это какой-то феномен, - говорит Анатолий Абрамович, чертежник, - от руки так невозможно провести.
Горбулин рисует дома и города ровными прямыми линиями, зато у него не получаются самолеты, их надо криво рисовать. Потому он не любит изображать морской бой, это моя любимая тема - корабли сражаются с самолетами.
- Пусть рисует, - говорит папа, - он нюхает духи и морщится, - далась тебе эта сирень!..
- Он меня достал со своим клеем, - жалуется мама, - пусть рисует, но зачем такой запах...А я рисую морской бой и вывешиваю у себя над столом. Мои рисунки сразу бросаются в глаза, наверное, очень плохие. И все-таки я люблю рисовать. Я нарисовал сирень на восьмое марта и по-дарил маме. Цвет получился хороший, а с запахом как быть?.. И я придумал - кругом цветков нарисовал маленькие кудряшки, похожие на лепесточки, только мелкие. Это я для мамы старался, а вообще-то я сиреневый запах не люблю, он очень сладкий. Я люблю резиновый клей. Художник посоветовал - бумага не коробится, и становится даже чище. Я попробовал - здорово получилось. До этого я клеил казеиновым, много грязи и бумага морщится, а запах у него... Резиновый совсем другое дело! В школе про него никто не знает. Мама говорит, он не для детей. Запах синтетический, разъедает легкие, и обои наверняка испортишь. Правда, у нас не обои, а гладкий материал с цветочками, как в музее. Мама говорит - натуральный, пре-е-лесть. Но у меня над столом она не клеила, все равно испачкаешь, говорит. И я здесь вывешиваю морской бой, вклеиваю в паспарту - и на стенку. Клей не какой-нибудь, резиновый! Повисят , и снимаю, другие вклеиваю, и снова...
К р о в и н е т ?..Я катался на велосипеде, двухколесном, делал круги по асфальту, сначала большие, потом все меньше... И упал . Мы жили на даче, кругом трава и сырая земля, не покатаешься, только перед домом небольшая асфальтовая площадка. Правда, вся в трещинах, и все-таки единственное место, где колеса не вязнут. Хозяйка говорит, что этот асфальт еще до войны здесь был. И я кружил по нему, пока не свалился. Мама еще вчера сказала доиграешься, нельзя так машину наклонять. На большой скорости можно, я видел, мотоциклист даже по стенке ездил, поднимался наверх, ему скорость упасть не дает. Тем более, по ровному месту, хоть колесом крутись, если быстро. Меня трещины подвели, и, вот, свалился.Здорово стукнулся, но это заживет, а вот велосипед... Наконец, мне его по- дарили, а теперь, может, и не починишь. Я сразу вскочил, но остановился, посмотрел на колено. Оно было очень странным - совсем белое. Раньше я не так стукался, до крови, и теперь был уверен, что кровь обязательно будет. Ведь сильно приложился, и велосипед далеко отлетел, валяется около куста, что с ним?.. Надо взять его, посмотреть, а я стою, смотрю на колено.Наверное, у меня крови нет. Мама говорит - " ты малокровный, вы все такие, дети войны..." Она кормит меня овсянкой, каждое утро каша, каша... Бабушка говорит, в ней железо. " У тебя веки бледные... - отворачивает веко и показывает всем, - смотрите, голубые, где же его кровь?.."Может, действительно, крови нет, вот и колено совершенно белое, хотя стукнулся ничего себе... Что же теперь будет? Я должен сморщиться весь, как яблоко, которое давно сорвали и не едят. "Почему не ешь яблоки, теперь их только в компот! - бабушка сердится на меня, - не забывай, в них железо..." Раньше у меня была кровь. Меня в школе стукнули по голове, и струйка текла по шее и даже по спине, пришлось кожу зашивать. Но это давно было, еще зимой, а теперь, может, другое дело...И вдруг вижу, появились маленькие капельки, совсем малюсенькие, розовые, их много-много, каждая видна в отдельности, они растут, начали сливаться в большие, темные, и кровь, наконец, закапала как следует. Я сначала обрадовался - значит, есть во мне кровь, а потом испугался - вдруг вся вытечет... И похромал домой.
Мне наложили плотную повязку и дали хлеб с маслом, до обеда. И я пошел смотреть велосипед. С ним ничего не случилось.
Р а з в м е с я цРаз в месяц мы с мамой ходим в диспансер. Вернее, ходит она, а я всегда с ней. Маленький белый домик у вокзала. Здесь интересно, ходят разные поезда, вагоны сходятся и расходятся, звенят звоночки, по радио громким голосом говорят - "Иванов, не туда, не туда! Зайди к дежурному!" - и еще разные слова, которые в другом месте по радио не услышишь. Деревья черные, потому что кругом паровозы, от них много копоти. А домик чистенький, как будто вчера покрасили белой краской, окна приветливые, с зелеными занавесками. Туда меня не пускают, мама говорит - " мало ли что..." Я сижу напротив на коряге, ее когда-то выбросило море, она белая от соли и твердая как камень. Я забыл сказать, море через дорогу, я к нему привык и вспоминаю только когда очень дует с той стороны, осенью. Тогда я тепло одеваюсь, и все равно сижу, жду ее. Ее там поддувают. Легкое окутано плотной оболочкой, как одеялом, в нем ни щелочки, ни трещины, и если между оболочкой и легким вколоть длинную иглу и по ней пустить воздух под давлением, то легкое сжимается. Оно, правда, тогда плохо дышит, зато быстрей выздоравливает. В нем микробы - палочки, они тоже окутаны плотной оболочкой, похожей на воск, и лекарства к себе не подпускают, потому лечиться долго. Но все-таки можно вылечиться, мама говорит, надо надеяться, и вот мы ходим сюда, лечимся.Иногда она выходит веселая, говорит - хороший анализ , и мы идем пешком через город, по круглым камням, покупаем мороженое и постепенно едим, надо сосать и держать во рту, пока не нагреется... Иногда она выходит и говорит - ни то ни се, никто не знает, лучше или хуже. Мы садимся на трамвай и едем по берегу вдоль заборов, кранов, мусорных куч, здесь плохо пахнет, мама говорит, тухлыми яйцами, это водоросли гниют. Там, где я сижу, не пахнет, берег асфальтовый, гладкий, ходят люди, смотрят на воду и корабли. Они разговаривают и смеются. Я сижу, жду, говорю себе - ничего не будет, сейчас она выйдет веселая и мы пойдем пешком. Но она выходит ни то ни се, поддули и ничего не сказали. Мы едем вдоль берега. Вода серая, сливается с небом, далеко в море длинные корабли, еще дальше маленький бугорок, на нем красная точка. Это остров и маяк - он указывает кораблям путь в бухту. Мама говорит, до войны они с папой ездили на тот остров, там высокая трава, гуляет ветер и ничего больше нет. Только этот маяк. Его давно построили, на нем работает сторож. Он ездит на работу с соседнего острова, включает лампу и дежурит до утра.
Мама вздыхает:
- Я завидую ему, вот это работа, свежий воздух, он всегда здоров.
Она тоже почти здорова, и еще не старая, а ходит сюда раз в месяц, подумаешь, болезнь... Мы едем, трамвай разгоняется, потому что вниз, потом поворачивает в парк. Уже не видно воды, но воздух еще пахнет морем.
- Когда теперь?..
- Через месяц обязательно.
Я сижу на коряге, в ней круглые дырочки просверлены, это жучок, и написано - "Леня... 1947... Вагоны стукаются, звенит звонок, голос зовет Иванова, мама выходит, выходит, выходит...
В п а м я т иУ моего приятеля две замечательные вещи. У него вообще интересно, я люблю к нему приходить. Он живет в своей комнате в глубине большой квартиры. Он выходит мне навстречу из полутьмы, бледное лицо светится, он сдержанно говорит - " а, это ты..." - и мы идем к нему. В крошечной комнатке стоит диван, на котором он спит, у окна стол, заваленный книгами, один стул - и больше ничего не помещается: чтобы разговаривать, надо сесть. Он садится на диван, я на стул. К нам льется слабый свет со двора. За окном немного серой земли и растет большой каштан с широкими листьями. Остальная часть двора вымощена крупным булыжником, так что на велосипеде здесь не покатаешься. Правда, велосипедов у нас нет, и вообще, мало у кого они есть. Зато у Сережи в комнате живут две замечательные вещи.На подоконнике стоит телевизор, большой деревянный ящик с экраном размером в почтовую открытку, с толстой водяной линзой, на ней розовая пленка - для цвета. Вечером на диване и стуле сидит вся семья, и если приходят соседи, то дверь в переднюю оставляют открытой, и там сидят и стоят. Сережа терпит посетителей по вечерам, зато днем остается с телевизором наедине. Даже когда телевизор молчит, смотрит темным глазом - и то приятно посидеть рядом с ним. "Хорошо, подоконники широкие, иначе мне телевизор не отдали бы..." Дом старый, стены такие толстые, что до форточки Сережа достает палкой или влезает на подоконник с ногами. Если бы не подоконник, телевизор поставить было бы некуда. Это первая замечательная вещь.Вторая вещь висит на стене на длинном черном ремешке. Это немецкий фотоаппарат, называется "Робот", довоенный еще. Он маленький, квадратный и очень тяжелый, у него широкий объектив, который целиком вдвигается в корпус, а когда нужно - высовывается, мощный и зоркий. Взводишь затвор, и тут же внутри "Робота" что-то ворчит и шевелится - это он перематывает пленку. Сам думает - не даст тебе ошибиться.
Мы говорим, телевизор молчит, слушает, "Робот" висит на стене ждет... Наконец, Сережа предлагает:
- Пойдем, что ли, пощелкаем?..
Я как бы нехотя соглашаюсь:
- А что, пойдем...
Он великодушно разрешает:
- Возьми аппарат, - и идет одеваться.
Я беру "Робот" - тяжелый, в теплой старой коже, и выхожу. Мы спускаемся во двор, идем по круглым камням к выходу на улицу.
- К морю?..Конечно, к морю. На широкой аллее под старыми ветлами ждут нас скамейки, здесь просторно, пустынно, ветерок приносит запах водорослей, серебристые листочки бьются, трепещут... Сережа нажмет на трескучую кнопочку, застежка отскочит, и "Робот" уставится на нас внимательным глазом...
Потом, в темной ванной комнате, в душной тишине, мы будем следить за тем, как на красноватой от света фонаря бумаге появляется, растет, постепенно темнеет то, что должно быть темным, и остается светлым светлое как в памяти нашей.
У н а с в о д в о р еУ нас во дворе небольшой беленький столбик. Здесь раньше проходила дорога, и столбик показывал, сколько еще идти. На нем было написано число. Дорога давно в другом месте, а столбик остался. У нас постоянно чинят асфальт, заливают сверху дыры и трещины, и столбик почти совсем ушел в землю, и на нем давно ничего не написано. Сколько раз хотели вытащить, он соседу мешает заезжать в гараж. Но так и не собрались с силами, ведь он сидит в земле глубоко-глубоко, стоит у той старой дороги, что теперь под толстым асфальтом. Я видел фотографию - мелкий камень, утрамбованный гравий, кругом двухэтажные деревянные домики. Мама той дороги не помнит, тогда ее еще не было, а бабушка была, но все забыла.
1 2 3 4 5 6 7