После ужина, в половине девятого, культмассовик пригласил отдыхающих на демонстрацию узкопленочных фильмов. Эмёке поднялась к себе в комнату, а я вышел в сад. Сад был влажным, сырым, унылым, я сел на трухлявую скамейку, мокрую от дождя. Напротив стоял гном с облупившимся лицом, разбитым носом и трубкой – такую всегда курил мой дед; у него в саду тоже был такой карлик, с такой же трубкой, и белый город со множеством зубцов и башенок на городской стене, с настоящими стеклами в окнах, и каждую весну дед заботливо красил металлические крыши домиков в красный цвет, потому что его (семидесятилетнего старца), видимо, по-прежнему волновали те же образы и представления, что и меня, когда я был мальчиком, волновали и сейчас, когда я вспомнил о том игрушечном городке моего деда: это настоящий город, только уменьшенный, маленький, но настоящий; по сантиметровым лестницам, быть может, шествуют иногда королевские процессии трехсантиметровых человечков, как в «Гулливере», за окнами из стеклянных осколочков – залы, покои, столовые, такие же настоящие, как и сам этот город; или сказка о Мальчике-с-пальчик: я мечтал, что если б сам был Мальчиком-с-пальчик, то мог бы ездить в автомобильчике с пружинкой, который заводился бы ключиком, или плавать по ванне в лодочке, в бачок которой наливалась бы какая-нибудь химическая смесь – и лодочка бы плыла бесшумно и ровно по миниатюрному морю эмалированной ванны. Я засмотрелся в лицо облизывающегося глиняного гнома, цветущее, сластолюбивое, и подумал, что он – отчасти я сам, тридцатилетний холостяк, запутавшийся в романе с Маргиткой, замужней женщиной, ни во что не верящий уже, ничего не принимающий слишком близко к сердцу, достаточно познавший мир, жизнь, политику, славу, счастье – всё, и одинокий, не из невозможности, а по необходимости, и достаточно удачливый, с хорошей зарплатой, совершенно здоровый, ни единого шанса на какие-либо неожиданности в жизни, на открытия чего-то такого, чего еще бы не знал; в возрасте, уже дающем о себе знать началом мелких неприятностей старения, когда еще есть последняя возможность жениться и дождаться того времени, когда дети повзрослеют настолько, чтобы самим во всем разбираться; а она красивая, все еще молодая, с одним ребенком, венгерка, а значит – существо относительно новое, относительно неизвестное; но все же не так уж и молода, двадцать восемь лет, с ребенком, а это означало бы совершенно другую экономику; и чужая, венгерка, не очень умная, надломленная этим безумием метапсихологии, чуть ли не святая, пытается обратить других в свою веру, идеальный объект для курортного приключения, не более, ничего более; но с тем страшным взглядом лесного звереныша, с той самоубийственной защитной реакцией против мира, в тумане мистических суеверий. Это был вопрос жизни и смерти, а не жаркого августовского вечера, границы слишком зыбки, чтобы чувствовать себя уверенно; несколько профессиональных слов, удачно выбранная минута, когда влечение лета и настроение недельного отпуска отбрасывают все опасения и укрепляют волю к риску и отдаче – и вопрос всей жизни, любви или самопожертвования, либо смерти во мгле мистики, в психозе полуночных кружков, собирающихся вокруг столика и вызывающих духов своих представлений, кружков увядших людей среднего возраста, чудаков, психопатов, верящих в двадцатом веке в силу жабьего волоса против раковой опухоли, переписывающих адские молитвы и молящихся с конца страшными, бессмысленными черными молитвами средневековых запроданцев дьяволу, которые не умирали естественной смертью, а разрывались дьяволом на части, и из клочьев тела, жил, костей, сломанных ребер, раздавленных глаз, выбитых зубов, вырванных волос и лоскутьев кожи душа вырывалась и уносилась в вечную, раскаленную геенну ада; либо молящихся истово, не употребляющих мяса и лечащих болезни, приобретенные неустанным неподвижным стоянием на молитве, прикладыванием медных кругов и целованием святых образов; лечащих болезни, хотя, по сути, желающих смерти, ибо смерть для них – врата к совершеннейшей жизненной стадии, которая ближе Наивысшему и вечному Блаженству; такова была эта проблема, вопрос не одной ночи, а всех ночей, в течение многих лет, да и не только ночей, но и дней, взаимной заботы, супружеской любви, взаимного переживания добра и зла, пока смерть не разлучит двух людей. Так все обстояло с той девушкой, с той девушкой, с той девушкой – Эмёке.
Но когда я потом сидел в затемненном зале, и культмассовик (после нескольких безуспешных попыток запустить проектор, и только когда молчаливый мужик, видимо, мастер какой-то фабрики, взялся за дело, подтянул какие-то винты и провода, проектор заработал) демонстрировал на маленьком экране какой-то фильм, словно рассчитанный на то, чтобы вызвать максимально возможную скуку (однако же это развлекало людей, ведь фильм был узкопленочный, и аппарат работал прямо у них за спиной, а они здесь проводили свой недельный отпуск), и помещение расплывалось в задымленных сумерках, я взял Эмёке за руку, теплую и мягкую, ибо завтра наш последний день в доме отдыха, и я должен был что-то сделать или, по крайней мере, поддаться тому инстинкту либо же той обществом выпестованной необходимости обольщать в домах отдыха молодых незамужних женщин, вдов или даже замужних – и предложил ей пройтись со мной на свежем воздухе. Она согласилась, я встал, она тоже встала, в свете проектора я заметил взгляд учителя, следовавший за ней, когда она выходила за мной из зала к ночному свету августовского вечера перед корпусом гостиницы. Мы шли по белой ночной дороге между полями, по обеим сторонам – черешни и белые столбики, и запах травы, и миллионы голосов мельчайших живых существ в траве и в кронах деревьев. Я взял Эмёке под руку, она не сопротивлялась, хотел что-нибудь сказать, но ничего не приходило в голову. Ничего, что бы мог, что бы смел сказать, потому что нечистая совесть не позволяла открыть шлюзы обычной для августовской ночи разговорчивости (от которой в такую ночь не откажется ни одна женщина на отдыхе, если говорящий приемлемо молод и не совсем урод), ибо снова ощутил тот вопрос жизни и смерти и то, что она иная, глубже, отдаленнее других девушек. Я только остановился и сказал: «Эмёке…» Она тоже остановилась: «Да?» И тут я обнял ее, точнее – сделал движение, словно хотел ее обнять, но она выскользнула из этого незаконченного объятия; я попытался снова, обнял ее стройную крепкую талию, но она вырвалась, повернулась и стала быстро удаляться. Я догнал ее, снова взял под руку, она не противилась, и я сказал: «Эмёке, не сердитесь». Она покачала головой: «Я не сержусь. Но меня это разочаровало». – «Разочаровало?» – переспросил я. «Да, – ответила она. – Я ведь думала, что вы совсем иной, что вы не такой, но вами тоже управляет тело, как и всеми мужчинами». – «Не сердитесь на меня за это, Эмёке», – попросил я. – «Я не сержусь. Я знаю, что все мужчины таковы. Вы не виноваты. Вы еще несовершенный. Я думала, что вы уже на пути, но нет, не совсем». – «А вы, Эмёке, вы уже… уже совсем отреклись от всего телесного?» – «Да», – ответила она. – «Но ведь вы молоды, – сказал я. – Вы не хотите больше выйти замуж?» Она покачала головой: «Мужчины все одинаковые. Я думала, что найду, быть может, кого-нибудь, какого-нибудь друга, с которым могла бы жить, но только как с другом, понимаете, без всего физического, у меня отвращение к этому. Нет, не презираю, я знаю, что физические люди нуждаются в этом, ничего плохого тут, в самом по себе нет, но оно исходит из низкого, из несовершенного, из тела, из материи, а человек стремится к Духу. Но сейчас я уже не верю, что мне будет дано такого друга найти, так что лучше я буду одна, с дочерью». Она говорила, и лицо ее было молочно-белым, пленительно нежным в свете звезд, луны и августовской ночи. Я сказал: «Такого друга вы не найдете. Никогда. Это был бы разве что тот туберкулезный садовник, который давал вам книжки, поскольку он уже не мог с женщиной…» – «Не говорите о нем так, – прервала она меня. – Не будьте таким, прошу вас». – «Не сердитесь, Эмёке, – повторил я. – Но неужели вас никогда не влечет к мужчине? Я имею в виду – так, как влечет девушек вашего возраста и таких же красивых, как вы. Вы серьезно думаете, что могли бы найти друга, который не хотел бы от вас этого и не был бы при этом каким-нибудь несчастным человеком, калекой или инвалидом?» – «Ах, дело не во влечении, – сказала Эмёке. – Каждый человек чувствует искушение. Но он должен преодолевать себя». – «Но почему? Для чего? – недоумевал я. – Такое влечение ведь не обязательно должно быть только и только физическим. Оно может быть любовью, желанием слияния. Оно всегда у истоков зарождения человека, в большинстве случаев, пока люди рожают для любви. Вы ведь любите свою дочь. Разве вы не хотите больше иметь детей? Ведь вы еще можете. И вы хотите добровольно от всего этого отречься?» – «Отречься? – переспросила Эмёке. – На все воля Божья». – «Но Бог вас не очень защищает: он наделил вас этим гораздо щедрее, чем других. Вы молоды, красивы, здоровы; не все мужчины таковы, как ваш первый муж, и не все браки заключаются так, как было у вас. Есть мужчины, любящие своих жен не только ради телесной стороны супружества, хотя она и составная часть любви…» – «Это не может быть составной частью настоящей любви, – возразила она. – Настоящая любовь – это любовь души». – «Но если вы потом захотите иметь детей? Или вы против детей?» – «Ах, нет, – ответила она. – Дети невинны и требуют любви. Но они зачаты в грехе. И женщина должна страдать за этот грех, когда рожает». – «Это не ответ на мой вопрос, – сказал я. – И, кроме того, роды сейчас могут быть без боли. Но вообще, в принципе – вы за то, чтобы дети рождались? Не лучше было бы от этого вообще отказаться и не производить на свет все новые и новые последствия греха или, как это вы называете, новых существ, отягощенных материей и телом, – ведь именно таковы все люди? Не лучше ли было бы, если б все человечество вымерло?» – «Нет-нет, – произнесла она поспешно. – Воля Божья, чтобы они жили. Бог в своем бесконечном милосердии хочет, чтобы все были спасены. И все будут однажды спасены». – «Но кто эти «все»? Не лучше ли было бы позволить, чтобы «всеми» были «все те, кто сейчас живет на свете»?» – «Ах, нет, нет, – сказала она. – Нет. Вы этого не понимаете». – «Это вы не понимаете, – ответил я. – Не понимаете даже себя. В вас полно противоречий. Вы сами не решили еще один вопрос, не заполнили еще одну логическую щель в этой вашей мистической системе». – «Ах, что такое логика? – сказала она. – Школьный предмет и всё». – «Нет, логика – это всё. И то, что… что вы мне очень нравитесь, что… я люблю вас… что…» – «Не говорите этого», – оборвала меня она и тем лишила меня необходимости произнести наконец ту роковую фразу, которую в ее случае нельзя было бы взять назад, которая прозвучала бы полным своим смыслом, а не просто ни к чему не обязывающим обещанием, которое можно было бы нарушить, о котором легко забыть, – ведь это была она, Эмёке, этот случай, эта легенда, эта поэма, это прошлое, это будущее.
Мы стояли недалеко от освещенного подъезда гостиницы. Она смотрела на вечерние тени леса, в глазах – особое выражение, уже не лесного звереныша, но женщины, борющейся со своим извечным проклятием, с причиной своей неполноценности и сутью своего животворного достоинства; горячей волной застилающего ее мозг, ум, рассудок, несмотря на то, что в конце его – все то болезненное и потом, возможно, позор внебрачного материнства, и тревоги, и опасность растолстеть, потерять привлекательность, и жизнь, и всё. Но это проклятие все равно оказывается сильнее женщины, и она уступает, как уступала всегда, как будет уступать всегда, и из этого проклятия рождается новый человек. «Спокойной ночи», – сказала Эмёке и подала мне руку. «Эмёке, подумайте об этом». – «Спокойной ночи», – повторила она и вошла в здание; на лестнице я засмотрелся на ее стройные ноги, потом она скрылась, а я стоял еще некоторое время перед гостиницей, а затем тоже пошел наверх, к себе в комнату.
Учитель лежал в постели; брюки, рубашки, белье, носки – все старательно развешано на спинках стула и кровати; он еще не спал и смерил меня злым взглядом. «Ну и как?» – спросил он. Я не ответил, сел на кровать и начал раздеваться. Учитель смотрел на меня глазами, похожими на две почерневшие высохшие сливы. «Черт побери, – воскликнул он, – а ты, пожалуй, не ложишься спать с твердым?» – «Фиг!» – бросил я, погасил свет и лег. С минуту было тихо. Потом он сказал: «Сдается мне, что ты обыкновенный импотент. И у тебя с бабами просто ничего не получается. Признайся!» – «Спокойной ночи», – сказал я. За окном закудахтал петух, разбуженный дурным сном.
На вечеринке я пил красное вино и смотрел на Эмёке; она была в летнем платье, плотно прилегавшем к телу, с белым воротничком и без рукавов, какое носят девушки ее внешности и возраста. Отдыхающие постепенно осмелели и стали приглашать ее танцевать, видя, что я сижу и пью (раньше не решались, ибо по законам курортного отдыха мы с ней образовали пару, а в этом недельном или двухнедельном коллективе такой союз почитается свято), и поэтому Эмёке все время была на танцевальном паркете, раз с культурно-массовым деятелем, все еще трезвым только наполовину, раз со стилягой, уже переставшим упрямиться в своем гордом одиночестве и еще надеявшимся на приятный конец своего пребывания здесь (то есть приятный конец с одной из четырех-пяти молоденьких девушек в нашей смене), один раз с директором магазина готового платья, толстая супруга которого глядела на нее ласковым взглядом матроны, какой и в голову не придет ревность, но которая в молодых женщинах, полных эротического обаяния, усматривает каких-то мистических сестер своей обманчивой женской судьбы; раз с капельмейстером джаза, в другое время целыми вечерами не покидавшим своего места за пультом и не откладывавшим скрипку; и еще с несколькими другими; а я сидел над третьим стаканом вина, поскольку мной овладела особая нерешительность человека, еще не ощутившего в себе ответственность, но чересчур уж человека своего времени, чтобы бороться с равнодушием, легкомысленностью, безответственностью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9