Однако на следующее утро мы все чувствуем себя лучше. Правда, руки малышей еще сохраняют повышенную чувствительность, как моя душа после посещения церкви, но самое страшное уже позади.
– Мисс Воронтозов, посмотрите, мой укол не прошел, – с гордостью объявляет Матаверо.
Мой укол тоже не прошел.
– Мит Воттот, – Пэтчи подходит ко мне с закатанным рукавом, – моя мама, она сказала, мне надо сделать укол.
На этот раз я загоняю смех внутрь и обещаю себе насмеяться досыта во время ленча.
– Не думаю, Пэтчи, что твоя мама так сказала.
Пэтчи печально спускает рукав, но его осеняет новая мысль, и он дергает меня за халат.
– Мит Воттот, почитайте «Гоубой кушин»!
Взрыв – смех все-таки вырывается наружу! Блидин Хат тут же присоединяется ко мне, за ним другие, хотя никто не знает, в чем дело, пока я не говорю:
– Кто почитает Пэтчи «Голубой кувшин»?
Масса желающих! Коричневый Маади берет «Голубой кувшин», уже немного потрепанный, и отправляется с Пэтчи на ступеньки. Блоссом недовольно ворчит:
– Мы не хотим «Голубой кувшин», каждый день «Голубой кувшин», каждый день, каждый день!
Новый взрыв смеха, смерч, ураган. Блидин Хат, конечно, катается по полу, и не исключено, что с ним случится припадок, но постепенно буря стихает, мы снова обретаем дар речи и принимаемся сравнивать уколы, которые не прошли.
– Что случилось, что случилось, малышка?
– Мой маленький братик, он плачет.
– Приведи сюда Маленького Братика.
– Севен стукнул меня, где укол. Севен.
– Приведи сюда Севена.
– А сначала Блоссом ущипнул, где укол.
– Приведи сюда Блоссома.
Я никогда не знаю, что произойдет, когда я начну играть. Иногда все малыши встают и танцуют, иногда танцуют только некоторые. Рити и Ронго всегда среди танцующих. Рити выплескивает в танце свою безмерную маорийскую горячность, и мы больше не слышим ее надрывного плача и не боимся за ее глаза, которые она трет с такой силой, будто хочет вырвать. Все зависит от настроения, от того, насколько малыши увлечены своим делом, от отношения к мелодии, которую они слышат. Но кто-нибудь непременно танцует. Ронго, Рити, Вайвини, Маленький Братик, обе Твинни танцуют в любом настроении, под любую музыку, бросая ради танца, который сами придумывают, любое дело; некоторые танцуют только под определенную музыку и другой, кажется, просто не слышат; а некоторые, большинство из них белые, не танцуют вовсе, если им не предложить. И я предлагаю Деннису потанцевать в надежде, что каким-то образом танец сделает его чуть спокойнее, потому что только импровизация под музыку открывает душе прямой путь к телу непосредственно через мозг. И я думаю, что минуты, которые Деннис проводит во власти музыки, дают ему возможность ощутить свою цельность. Бедный маленький Деннис. Мне тем не менее стыдно за представителей моей расы здесь, в классе. Мои сыновья – если бы я покорилась Юджину, или отнеслась снисходительнее к домогательствам блудного сына, или отказалась от поклонения красоте и избавилась от балласта учительских добродетелей, надежно охраняющих мою непорочность от сластолюбия мужчин, – мои сыновья были бы лучше...
Нет, я никогда не могу сказать с уверенностью, что произойдет. Сегодня утром мне приходит в голову сыграть «В пещере горного короля» из «Пер Гюнта»: я люблю трели в басу, от которых мурашки бегут по телу. Класс внезапно смолкает. Я оборачиваюсь и вижу, что Мохи, мой светловолосый маори, обязанный своим рождением бродячему циркачу-англичанину, очнулся от грез и встал с циновки. Он натянул майку на голову, из ворота видны только глаза, голова будто в капюшоне, локти подтянуты кверху, пустые концы рукавов разлетаются в стороны, а ноги вытанцовывают все восемь восьмых такта, все эти наводящие ужас трели в басу и... вот, пожалуйста!.. мы видим призрак во плоти!
Тишина звучит как мощный аккорд. Напряженные музыкальные фразы бегут вверх, и Мохи вспрыгивает на стол, потом на другой, он безукоризненно отбивает ногами каждую ноту, хотя темп все ускоряется, а когда музыка постепенно стихает и замедляется, Мохи тоже понемногу успокаивается, он танцует все медленнее, пока наконец не останавливается вместе с последим звуком, и через секунду уже снова лежит на циновке и грезит.
Передо мной приготовительный класс, который я прежде видела только в мечтах. Но как это произошло? Имею я к этому какое-нибудь отношение? Вышло это само собой пли это мое творение? Я рассеянно почесываю в голове, не задумываясь, бродят у меня в волосах длинноногие твари или нет...
...Все-таки это ответ на мой вопрос, пусть неполный. И ключ стал еще чуть ближе. Теперь я совершенно уверена, что ключ существует. И я бы уже держала его в руке, если бы у меня были мозги вместо мечтательного и чувствительного сердца, если бы мужчины не нарушали мой душевный покой. Для прозрения нужна «неколебимость». Но какая это мука – знать, что ключ так близко. Я ухожу из класса с тяжелым сердцем и тащусь на своих высоких каблуках к вязу, который, как и я, мучится родами. Девственнице тоже дано познать родовые муки. В этом году такая томительно долгая весна...
– Нет, нет, меня нет дома!
Я вернулась из школы и сейчас целиком поглощена линиями и красками.
– Вы только посмотрите, что я принес!
Как смеет мужчина открывать дверь Селаха!
– Поль, я работаю, – негодует во мне художник. – Уходите!
– Но я принес вермут из «Виноградника»!
– Я не могу пить! Мне нужна ясная голова, чтобы доделать иллюстрации! Я договорилась сдать книгу в переплет.
Если я жертвую Полю свои вечерние часы, он жертвует баром. Сегодня он отправится в бар. Как принять такое дьявольски трудное решение? Но художники в пылу творчества не утруждают себя раздумьями. Они просто выпаливают:
– Немедленно уходите! Я работаю!
Поль уходит, но оставляет кисет и вермут на кухонном столе.
– Я зайду позже, – говорит он, снова заглядывая в Селах. – Ну, скажем... значительно позже.
Я ощущаю его вторжение почти как членовредительство.
После шести он проносится под деревьями моего сада и вбегает в открытую дверь Селаха. Я отрываю взгляд от бумаги и вижу красные пятна у него под глазами.
– Вы пьяны? – задаю я совершенно ненужный вопрос.
– Слегка.
– Вы были в баре?
– Да... ну, скажем... с четырех часов.
Он впервые зашел в бар с тех пор, как я предложила ему приходить ко мне после школы и оставаться до вечера. Сегодня я сама отправила его в это заведение. Поль с трудом стоит на ногах. Меня терзают угрызения совести, самые примитивные угрызения совести. Я встаю, и мы дружно проходим через дом в гостиную. Я с грустью беру в руки альбом Рембрандта.
– О чем вы размышляли? – спрашиваю я.
– Вчера вечером перед сном я читал. Энтони Троллопа.
Мы садимся на кушетку. Поль набивает трубку.
– Что же говорит Троллоп?
Быть может, он сказал Полю то, что никак не удается сказать мне.
– Женщины должны помнить, что их груди созданы для вскармливания младенцев, а не только для того, чтобы выставлять их напоказ, – вот что он говорит.
Я принимаю это как должное. Прежде всего потому, что Поль пьян, а кроме того, у меня появляется странная уверенность, что этот мальчик старательно обдумывает все, что я говорю и делаю. Будто каждое мое слово наделено магической силой даровать ему жизнь или смерть. Прошлой ночью мне приснилось, что Поль сидит в нашем классе на циновке и я помогаю ему строить з?мок, а какой-то таинственный человек в огромных башмаках и в широкой рубашке снова и снова разрушает его. Поль открыто, без обычных уверток разглядывает мою грудь, я стараюсь выдержать его взгляд, но в конце концов прикрываюсь руками. Он наваливается на меня с бесцеремонностью пьяного.
– Это ваше платье без воротника гораздо лучше, – объявляет он тоном знатока.
Я отвечаю спокойно, но не без внутренней дрожи:
– Мне не идет широкий вырез спереди, который вам так нравится. В таких платьях я выгляжу слишком самодовольной.
– Самодовольной... вы? – с пьяной горячностью возражает Поль. – Это невозможно!
Я тщательно взвешиваю каждое слово.
– Поль. Мое мнение о мужчине зависит от того, что он говорит в пьяном виде.
Мне хочется, чтобы в моем голосе слышалось одобрение.
Внезапный прилив благодарности заставляет Поля улыбнуться. Как мало ему надо, чтобы улыбнуться. В моем голосе непременно должно слышаться одобрение. Отчасти мне это уже удалось. Да, по только отчасти.
– Поль. К числу ваших достоинств относится ваш голос, ваше лицо и ваша любовь к словам... Я больше всего ценю последнее.
Поль сгибается в низком поклоне.
– Похвала, – бросает он. – Какая это малость, и как она, как она... ну, скажем... вдохновляет!
Теперь я ловлю каждое его слово. Игра продолжается, на кон поставлено будущее Поля.
– А вы, Поль, – спрашиваю я без тени заинтересованности, – что вы цените в женщине?
Я понимаю, это крупная ставка, чем, кстати, я буду расплачиваться? Собой?
Поль некоторое время раздумывает, не глядя на меня.
– Я ценю в женщине цвет глаз.
...Когда наступает время сказать «простите», я в очередной раз не знаю, как подсластить пилюлю.
Поль выливает из бутылки остатки вермута и поднимает бокал.
– Дорогая, – шепчет он, – за вас!
– Поль, – говорю я, стоя в темноте у двери, где мы прощаемся, – доставьте мне маленькое удовольствие.
– Что я могу сделать для вас, мадам?
– Прежде чем лечь спать, подумайте обо мне... пожалуйста!
– Дорогая, – шепчет он, обнимая меня за плечи, – это стало для меня... ну, скажем... необходимостью.
На следующий день, после занятий с малышами, здесь, в классе, при ярком, трезвом дневном свете весь этот разговор кажется мне выдумкой взбалмошной женщины. Передо мной стоит молодой мужчина, он недоволен своей работой и хочет, чтобы его немного приласкали. Это просто еще один малыш, который громко плачет, потому что кто-то наступил ему на больную ногу, взял и наступил. Но у меня не хватает духу отправить его в бар. Сегодня мне не удастся выпить чаю в обществе директора, и бесценная работа так и будет ждать меня дома.
– Я отказался от мысли заняться страховым делом, – надменно заявляет Поль. – Пусть обходятся без меня.
– Почему? – Я с грустью запираю пианино.
– Организованный грабеж.
На двери кладовки появляется портьера – это я, а Поль устраивается поудобнее на моем низком стуле, где я утешаю страждущих и плачущих и предаюсь размышлениям.
– Я хочу пройти заочно курс английского языка и начать писать.
– Но...
– Я хочу сказать что-то всему миру.
– Писать очень трудно.
Если я останусь с ним, он не пойдет в бар.
– Я умею говорить. Не понимаю, почему я не сумею писать.
– Оттого, что вы умеете говорить, вам будет только труднее. Все, что вы передаете мимикой, жестами и интонацией, должно каким-то образом отразиться в построении ваших фраз. Написанное предложение несет гораздо большую нагрузку, чем произнесенное.
Поль понимает и, по-моему, испытывает чувство облегчения: мои слова избавляют его от необходимости взяться за работу и начать писать.
– Но так или иначе, – продолжаю я, – решение изучать язык приняли вы, а не я.
– Да, я, а не вы.
В эти дни мы совсем перестали смеяться.
– Попробуйте вести дневник, специально для меня.
– Чудесно!
Искренняя радость.
– Записывайте свои мысли, когда у вас появляется желание, и приносите мне.
– Непременно!
Передо мной человек, который хочет сказать что-то всему миру. Он корчится от мук, не зная, как воплотить свою мечту. Почему я не догадалась об этом раньше, почему я не вижу, что делается у меня под носом, под самым носом?..
В задумчивости я поворачиваюсь спиной к Полю, чтобы спрятать свой довоенный мел, и вдруг – катастрофа! – Поль здесь, в кладовке, рядом со мной.
– Как вы думаете, это правда, что в каждом мужчине сидит зверь?
– Что вам тут нужно?
– Это освещение более снисходительно к вам.
– Если вы не в состоянии разглядеть здесь мои морщины, нам лучше выйти.
– О, как вы хороши, когда сердитесь!
– Поберегите сострадание для ваших сверстниц.
– Вы просто восхитительны!
– Постарайтесь быть внимательней!
– Я стараюсь: я вижу ваши морщины. Они мне нравятся. Особенно эти тонкие морщинки вокруг глаз...
– Убирайтесь отсюда немедленно!
– Вы неотразимы, когда сердитесь, – шепчет Поль. – С морщинками пли без морщинок – безразлично! Я знаю, чем вы меня пленили... яростью. Вашими халатиками... высокой прической... духами...
– Не смейте прикасаться ко мне!
– Мадам... – шепчет он, – вы прекрасны, вы...
– Не прикасайтесь ко мне! Я огнеопасна!
– Я не отвечаю за свои поступки. Таково заключение психиатрической клиники английских военно-морских сил.
Каскад смеха. Шатаясь, я выбираюсь на свет. Понятно? Простейший способ не зачинать сыновей.
Несовместимость поколений.
– Для чего, – спрашивает Поль через некоторое время, когда мы под дождем приближаемся к пальмам, – для чего вам нужны мои записи?
– Я заметила, что вы очень нервный человек, я хочу понять почему.
Ему станет легче, только если он расскажет всю правду.
– Я действительно очень нервный, – с гордостью подтверждает Поль.
Мне хочется расхохотаться ему в лицо, но запасы смеха иссякли. Так или иначе, сегодня он не был в баре и не пил. Он даже прочел несколько строчек Троллопа. К тому же после директорского нагоняя он каждый вечер добросовестно уходит от меня до девяти, когда я еще в состоянии разглядеть свою постель, поэтому мне все-таки удается сберечь ранние утренние часы для работы в Селахе и для драгоценного, ни с чем не сравнимого, абсолютно необходимого для меня единения с истиной, которое я ощущаю всякий раз при виде восходящего солнца, так что теперь у меня не бывает «мигреней» и я не нарушаю распорядок жизни школы. Честное слово, я просто не знаю, чего еще можно ждать от директорского нагоняя.
Но я все равно – все равно! – вслушиваюсь, не раздадутся ли шаги около дома, и предательница-женщина все тоскует и тоскует во мне отнюдь не потому, что настроена на высокий поэтический лад. Но об этом нечего и думать. Как бы громко ни протестовала женщина, я поглощена только одним – заботой о молодом существе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37