Елизавета МАНОВА
СТАЯ


Будильник задребезжал, и женщина шевельнулась. Она повернулась на
спину, не открывая глаз, и мужчина чуть отодвинулся, выпуская ее.
- Холодно, - сказала она. Тихо и жалобно, не открывая глаз, мужчина
опять потянулся к ней, но она уже выскользнула из постели в холод и
темноту нетопленного жилья, в душный смрад закупоренных наглухо комнат.
Она одевалась в темноте, судорожно натягивала на себя одежду, чтобы
сохранить хоть немного тепла, но холодная одежда не согревала,
перепутывалась в руках, и мужчина обнял ее за плечи, прижимаясь грудью к
ее спине.
- Жаль, что тебе уходить, - сказал мужчина.
- Я скоро, - сказала она. - Спи.

Уже светало, когда она выходила. Еще не свет, но чуть разреженный
мрак, и в нем размытые очертания домов, и что-то чуть посветлее в разрывах
крыш - то ли дальнее зарево, то ли рассвет.
Сумка оттягивала руку, она и пустая была тяжела, но женщина только
чуть подтянула ее, перемещая тяжесть с кисти на локоть. Она застыла в
темном подъезде, вдыхая морозную вонь безжизненных улиц, вглядываясь в
сумрак, слушая тишину, и только тяжесть сумки была опорой, то, что в ней,
и оттого, что _э_т_о_ с ней, она осилила страх и вышла.
Первый громкий шаг по скрипучему снегу, снег выдавал ее, и она жалась
к стенам, там темнели вмороженный мусор и скользкие пятна замерзших
помоев, но теперь она двигалась очень тихо, и только пар от дыхания
шевелился вокруг лица.
Стало почти светло; тускло-серый безрадостный свет, и все уже видно,
и теперь она видела их - женщин своей стаи. Они сходились бесшумно,
выскальзывали из-за углов, ощупывая друг друга взглядами и снова таяли,
исчезали, втягивались в стены.
Совсем обычные лица - молодые и не очень, но это были обычные женские
лица, неумытые - потому что в домах давно уже нет воды, шелушащиеся от
холода и от грязи, только, может быть, какая-то муть в глазах, но этого
никто не увидит, а если увидит...
Они продвигались вперед согласно и непреклонно, а утро медленно
проявляло город, он проступал все ясней громадой стылых домов, выстуженных
насквозь, как это зимнее утро, заляпанных черными пятнами бессветных окон.
Стая текла через город, и, может быть, не в одном из оконных пятен
чье-то лицо прилипло к стеклу и с ужасом и тоскою смотрит им в след, но
сегодня у них другая цель, они текут через город, и этот дом такой же, как
все другие дома, но они затаились вокруг, прилипли к стенам, исчезли в
подъездах, и кругом все пусто - ни шороха, ни дыхания, и даже белые клубы
пара не срываются с губ. И только холод - холод сквозь все одежки, холод
сквозь напряженную плоть, холод до костей, холод до самого сердца.
Женщину они пропустили. Она была не из стаи, но они ее пропустили,
потому что женщина - это опасная дичь. Она долго стояла в подъезде,
вглядываясь, вслушиваясь, обоняя, но ни шороха, ни дыханья, и она вышла из
темноты на свет, на хрустящий предательский снег.
Она была молода и очень худа подо всем, что было на ней надето, и в
глазах ее был отчаянный страх и отчаянная злоба; она шла по улице, по
неистоптанной середине, вглядываясь, вслушиваясь, обоняя, но нигде ни
шороха, ни дыханья - и она поверила тишине и вернулась.
И тогда появился мужчина.
Они дали ему отойти. Он торопился, но стая была быстрей, потому что
голод подточил его силы, а стае еще не пришлось голодать. Они крались за
ним, текли, скользили, и их взгляды опутывали его, наверное, он
почувствовал эти взгляды, потому что внезапно отпрыгнул к стене.
Но стая уже была вокруг, она стягивалась, зажимала, была безысходна и
неотвратима, и мужчина понял, что это конец.
Он был один среди них, молодой и, наверное, когда-то красивый, пока
голод и страх не иссушили его. Но теперь в его лице не было страха,
отвращение было в его лице и какое-то смутное облегчение: самое страшное
совершилось - но это все же лучше, чем ждать.
Никто не ударил первым. Все тесаки упали сразу, и сумки стали
легкими, когда из них выхватили тесаки.
Он упал, и быстрые руки сорвали с него одежду; безысходная и
беспомощная нагота, но тесаки знали свою работу: уверенно, быстро и
деловито, розовато-белые кости и куски парного, багрового мяса, и сумки
отяжелели; раздутые, сытые сумки и тряпки, которыми вытирают кровавую
сталь.
И только кровавый снег и сизые внутренности, и разрубленная голова с
отвращением смотрит на мир.

Она бросила сумку в кухне. Обледенелая лестница совсем доконала ее, и
холод сидел внутри, как железный стержень.
- Это ты? - спросил из спальни мужчина.
- Я, - сказала она невнятно. - Замерзла, - сказала она.
Пальто, сапоги и куча платков и шалей, она поскребла стекло, собрала
иней и немного оттерла кровь на руках.
- Сегодня ты быстро, - сказал мужчина. - Иди греться.
И она торопливо скользнула в тепло постели, в тепло объятий, в кольцо
его рук.

1