По нервной дрожи, которая охватила Мишеля, когда его тело коснулось холодных простыней, он определил, сколько времени провёл один, на диване, перечёркнутом лунным лучом. Он намеревался спать в библиотеке, несмотря на скребущуюся мышь, несмотря на когтистое насекомое, бьющееся в окно. Улёгшись, он приготовился страдать в неподвижности. Но его мучениям пока ещё недоставало ритма, размеренности и системы. Боль поминутно покидала его, уступая место мелким повседневным заботам: «Хотел попросить Виллемеца, чтобы он одолжил мне Канделера – объехать наши казино… Забыл написать Амброджо, чтобы он задержал печатание программ для театра на площади Звезды…» Вдруг он вспомнил: послезавтра его ждёт к обеду крансакский мэр, и ему стало тяжко и тошно.
Он потушил лампу, и сквозь решётчатые ставни в комнату вплыла арфа лунного света. Мишель повернул голову к кровати Алисы: «Неужели она спит? Даже не верится…» Он не доверял неподвижности её тела – она лежала на боку, подогнув колени, овеянная слабым ароматом, такая близкая, что можно было дотронуться. Он знал – и это много раз доставляло ему наслаждение, – что Алиса способна лежать без движения ночи напролёт. В ту пору, когда их любовь искала всевозможные виды сладостного самоотречения, Мишель мог целую ночь глядеть на свою молодую жену, лежавшую рядом, такую воздушную, с закрытыми глазами, и никогда не знал точно, спит она или нет… «Неужели она в самом деле может спать после такого дня?»
Ему казалось, что он испытывает боль, но то было всего лишь волнение, беспокойство, вызванное чрезмерной усталостью. Пытаясь нащупать между рёбрами место, где могла угнездиться и вызреть блуждающая боль, он старался не двигаться, избегать шума, какой производит в ночной тиши голый человек, ворочающийся под одеялом. Это ощущение неопределённости не отпускало его и во сне, ему всё снилось, будто он бодрствует и никак не может понять, притворяется Алиса или нет.
Когда он открыл глаза, кровать рядом была пуста, а разбудивший его резковатый бодрый голос доносился от окна и был обращён не к нему.
– Да, Шевестр, вот такие мы лентяи! Сейчас полдевятого, а муж, представьте себе, ещё спит! Что вы нам скажете хорошего? Приятные новости, как всегда?
Мишель окончательно проснулся, тяжёлые сны улетучились, и только какая-то тревога с неясными очертаниями плыла из дальнего далека ему навстречу. Сперва он дал этой тревоге облик и имя своего управляющего.
«Зря она шутит с Шевестром, – подумал он. – У него чувства юмора хватает только на то, чтобы играть со мной скверные шутки, вроде той истории с ипотекой…»
– Алиса! – глухо позвал он.
Она обернулась, отняв руки от подоконника, на который опиралась, вся голубая в длинном, до пят, одеянии из блёклого китайского шёлка, которое она называла халатом домашней хозяйки. И тут он понял свою ошибку. Его мукой, его болезнью, межрёберным спазмом, не дававшим ему дышать, была эта высокая женщина нежнейшей, блеклой от стирки голубизны, голубая, словно влажный просвет между облаками, где после ливня всходит первая звезда…
– Проснулся?
Она внесла в комнату малую толику смеха, который рассыпала из окна на улицу, и лукавого презрения, которое испытывала к Шевестру. Мишель не сразу разглядел, что у неё набухли нижние веки, и его внимание привлекли лишь оскорбительная молодость её тела и движений, шелковистая головка, напудренное лицо.
– Шевестр здесь, – сказала она многозначительно, словно предупреждала: «Не показывайся голым!»
В ответ он лишь яростно махнул рукой, приказывая закрыть окно. Но она не шелохнулась и продолжала в том же духе:
– Мишель, завтрак подан… Нет, Шевестр, не ждите моего мужа, мы сейчас умираем с голоду. Зайдите ближе к вечеру или перед обедом, мы будем дома. Хорошо, Шевестр, до встречи.
Мишель встал, подтянул пояс пижамы, нашёл свой утренний стакан воды, отбросил волосы назад, стараясь не подставлять лицо яркому свету.
– Я зашла позвать тебя, Мишель. Погода такая чудесная, и я велела накрыть завтрак на террасе Марию от этого чуть не хватил удар. Собрали мёд у пчёл, которых поселились под черепицей. Темноватый, но очень вкусный. Приходи.
И она ушла быстрым шагом, в туфлях на босу ногу, оставив его в трусливой нерешительности, охваченного потребностью повиноваться жене, как он делал всякий раз, когда речь шла о еде, питье или об уходе за ним. Он причесался, закусил губы, чтобы натянуть кожу щёк и казаться моложе, всмотрелся в красные прожилки глаз: «У нас только шесть лет разницы, как же получается, что она выглядит совсем молодой?»
Он вышел на террасу с таким видом, точно входил в зал суда, и сидящая за столом Алиса ещё издали с удивлением взглянула на его неестественно напряжённое лицо. Однако она поборола удивление и повернула кофейник и молочник ручками к нему.
– Хорошо спал? – осведомилась она.
– Спал.
На скатерть отбрасывали тень цветущие ветки катальпы, ещё без листьев. Отяжелевшая пчела неуклюже подлетела к кувшину с мёдом, и Мишель принялся отгонять её салфеткой. Но Алиса вытянула узкую руку, защищая пчелу.
– Не трогай её. Она есть хочет. Она трудится.
У Алисы вдруг выступили слёзы, и Мишель смотрел, как они дрожат в больших глазах цвета серебристой ивовой листвы. «Что за жизнь, – подумал он с мстительным чувством. – Каждое слово, каждый жест натыкается на что-то скрытое, надрывное, незажившее… Что её сейчас так растрогало? Эта сонная пчела? Что она «есть хочет»? Что она «трудится»?
Алиса уже оправилась от слабости, она намазывала грубый деревенский хлеб маслом и тёмным мёдом, восклицала: «Что за погода!» А зябкий Мишель запахивал на груди халат, говорил, что прохладный воздух похож на ванну с мятой. Первый кусок и первый глоток горячего вызвали у него животное удовольствие, которое он скрыл: нахмурил брови, не желая смотреть кругом – на голубую росу, чистое бледно-лазурное небо, барвинки, майскую розу, чьи цветы в тени казались красно-лиловыми. Алиса тихим голосом попыталась подбодрить его:
– Погляди: всё белое сейчас кажется голубым… Видел, ласточки летят к своим старым гнёздам? Чувствуешь, как сильно уже печёт солнце? Возьми ещё молока, я договорилась о трёх литрах в день – хоть купайся в нём…
Он кивал, мысленно негодуя, призывая себя в свидетели: «Поглядите на эту тварь… Ей всё сгодится. Воздух, розы, кофе с молоком. Всё ей сгодится – лишь бы забыть. Если бы я пошёл у неё на поводу…» Его рука, подносившая к губам первую за день, самую желанную сигарету, вяло опустилась, он прикрыл глаза: «Если бы я пошёл у неё на поводу, – вздохнул он, – ах, как счастлив мог бы я быть тогда…»
В доме раздался дребезжащий звонок, и опрятная до суровости Мария, казавшая ещё смуглее в белом переднике и наколке, появилась на пороге и крикнула:
– Мсье к телефону! Из Парижа!
Мишель положил салфетку и, не взглянув на жену, вышел из-за стола, а она, оставшись в одиночестве, перестала уминать масло в маслёнке, надевать колпак на сахарницу, закрывать мёд от муравьёв стеклянным кружком и застыла в напряжённом внимании. Но Мишель закрыл за собой тяжёлую старинную дверь, всю в кованых гвоздях. Так Алиса и сидела – неподвижно, опустив нижнюю губу, вытянув шею, и не сбросила с себя это двусмысленное обличье провинившейся камбоджийки до тех пор, пока не услышала, как Мишель прокричал громко и дружелюбно:
– Совершенно верно… на меньшую сумму не соглашаемся, договорились? Отлично. До свидания, старина… Благодарю… До свидания!
Небрежной походкой он вернулся на террасу, молча сел на своё место и устремил взгляд вдаль. Алиса пыталась определить, как всё разрешилось, но Мишель был непроницаем.
– Это был…
– Звонили из Парижа, – сказал Мишель, выдыхая дым.
– Я знаю!
– Зачем тогда спрашиваешь?
– Это был… Разве это был не Амброджо? Я слышала, ты говорил: «Благодарю… до свидания, старина…»
Солгать уже нельзя было, и он с вызовом ответил.
– Да, это был Амброджо. Кто же ещё, по-твоему? – А! Так это… Значит ты ему не… Что ты ему сказал? Он расценил это удивленное бормотание как признак растерянности.
– Сказал то, что мне надо было сказать, – ответил он резко и властно. – Он говорил со мной о делах, как ему и положено. А я дал указания.
Она изумлённо уставилась на мужа, рассматривая губы, глаза, седеющие кудрявые волосы, золотисто-коричневый шёлковый платок так, словно Мишель вышел из погреба, затянутого паутиной. Он стряхнул с себя тяготивший его взгляд серо-зелёных глаз, бросив:
– А ты что-то ещё подумала?
– А?.. Нет… Нет, конечно… Я, с твоего разрешения, унесу поднос… Мария, наверно, уже ушла в деревню…
Она проговорила это сбивчиво и унесла поднос чуть ли не бегом, будто спасалась от проливного дождя. «Он сказал ему «благодарю», он назвал его «старина», он крикнул ему "до свидания"»…
В буфетной она разбила чашку и порезала ладонь у основания большого пальца. Лизнула дрожащую руку, наслаждаясь тёплой солоноватой капелькой собственной крови, точно целительным снадобьем, которого не мог ей дать никто другой. Потом оперлась плечом о дверь буфетной и прижала руку к губам, повторяя, как проклятье: «Он назвал его «старина», он сказал ему "спасибо"…»
Это второе утро они провели довольно спокойно, щадя друг друга, и к обеду явились, как на урок, не представлявший для них трудности. Алисе удалось убедить мужа посетить мэра ещё до послезавтрашнего торжества, она рассуждала об общих интересах, связывающих поместье Крансак с местным муниципалитетом, о принципах добрососедства. Мишель одобрительно кивал, притворяясь, будто не помнит, что раньше, когда он беспокоился о судьбе родного Крансака, Алиса оставалась подчёркнуто равнодушной, как истая дочь богемы, и скрывала свой рассеянный взгляд за облаком табачного дыма. Зато Мария всё шире открывала глаза, чёрные с золотом, как вода потаённых горных источников, струящихся в неглубоких сланцевых впадинах. Впервые она восхищалась Алисой и в знак одобрения наклоняла голову, точно молодой бычок, впервые надевший ярмо.
Ставни в столовой были наполовину закрыты, и в ней ещё стоял запах недозрелых фруктов и навощённой исповедальни. Сияя в солнечном луче, повисшем над столом, руки Алисы и Мишеля орудовали ножами и вилками, разламывали хлеб. Алиса глядела на кокетливо отставленный мизинец мужа, а Мишель следил за движениями тонких проворных рук Алисы, за той тонкой рукой, которая написала Амброджо, которая открыла Амброджо дверь, не скрипнувшую на петлях… Рука, которая забралась в шевелюру мужчины, и то замирала, то судорожно сжималась, то сонно разжималась, в такт произносимым шёпотом чудовищным признаниям… Со своего тенистого берега он бдительно следил за этими сверкающими руками, моргал глазками терпеливого рыболова, но не забывал ни единой реплики своей роли.
– И вдобавок, – продолжала Алиса, – пока ты будешь у мэра, в гараже Бруша тебе могли бы вымыть машину.
– Думаешь? Если мы решим содержать машину в чистоте, что же это будет? Безумие и расточительность! Мария, твой муж может вымыть нашу таратайку?
Мария сложила твёрдые, как дерево руки, и возвела глаза к потолку:
– Мой муж? Можно подумать, вы его не знаете! Тут он или нет его, всегда получается, что всё на мне одной.
Мишель приподнял и снова уронил на стол холёную руку.
– Алиса, ты только послушай! Она просто уморительна!
– Она не уморительна, она прекрасно знает, что такое мужчина, – сказала Алиса.
Из рук Марии выскользнула тарелка, и Алисе показалось, что служанка побагровела до корней волос.
– Ой, мадам, до чего вы меня смутили, – извинилась Мария со своим звучным южным выговором.
– Разбей вот так же ещё сорок штук, и сделаешь карьеру в мюзик-холле, – пошутил Мишель.
– Ничего смешного тут нет. Ведь это могла быть какая-нибудь ценная тарелка, – строго заметила Мария. – Правда, мадам?
– У нас здесь нет ценных тарелок, Мария. Дайте нам кофе прямо сейчас, мсье, по-моему торопится…
– Что это с ней? – спросил Мишель, когда они остались одни. – Старая коза, видно, не в духе. Бьет посуду да ещё меня поддевает. И с чего ты взяла, будто я тороплюсь? В Крансаке у меня нет никаких дел, кроме отвратных.
Голос у него был ворчливый, и Алиса напряжённо вслушивалась в эту жалобу несправедливо наказанного ребёнка. «Он уловил что-то новое. Какое-то недовольство Марии. Робкую попытку осуждения. Вообще мне кажется, что иногда она находит его немножко вульгарным…»
Она проводила Мишеля до машины, помахала ему рукой и тут же выругала себя за это. «Наверно, это слишком. Я уже не знаю, что допустимо в наших отношениях, а что – нет… Что бы я сделала, если бы прислушивалась к себе?» Она подняла голову, словно вопрошая воздух, наполненный далёким гудением пчёл, глухим равномерным шумом, похожим на лихорадочное биение пульса весны. Напоённая недавним дождём, багровая земля на поверхности подсыхала и становилась розовой. За луговым клином и перелеском туман уже не висел над руслом невидимой реки.
«Что бы я сделала?.. Завтра он опять позвонит Амброджо, а потом ещё и ещё… Значит, мне бы надо предупредить Амброджо?… Нет, ни за что!»
Она невольно состроила физиономию недотроги. «Я же не переписываюсь с Амброджо! И потом, если я презираю Мишеля, это ещё ладно, но чтобы этот болван Амброджо узнал, насколько Мишель может быть… гм, терпелив, – ни за что!»
Гонимая этой нестерпимой мыслью, она дошла до самого края террасы, где росла сирень, и зарылась в неё лицом. Но сирень дожидалась вечера, готовясь наполнить воздух благоуханием. Алиса завернула рукав, подставила жгучему апрельскому солнцу белую руку, дотянулась до ветвей дикой яблони, покрытых красными и розовыми цветами: «В серой вазе эти три чудесные ветки будут…» Но вдруг ей расхотелось ломать их, и она отпустила ветку, пощадив цветы. «А ведь сегодня только второй день… Вчера у меня смелости было побольше. Но вчера он не звонил Амброджо, не называл его "старина"…»
Она попыталась взять себя в руки, рассуждать беспристрастно. «При всём при том мне вовсе не хочется, чтобы они осыпали друг друга тумаками или вызвали друг друга на дуэль из-за такого…» Подыскивая нужное слово, она, наконец, остановилась на «пустяке», но это не вызвало у неё и тени улыбки, и больше она не стремилась быть справедливой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13