В воспоминаниях Джереми Фрейда была страдающей, трагической фигурой, вроде обреченного Карамазова или Фауста. Он думал о ней иногда, шагая по Бродвею в «Черривудс», где так часто сиживал по вечерам его покойный дед. В «Черривудсе» Джереми потягивал у стойки «Катти Сарк» и наблюдал за комиками, которые пытались занять на здешней эстраде место Робби Джекса. Это были двое актеров лет тридцати пяти, с редеющими волосами и в приличных костюмах. Они закатывали глаза и отпускали шуточки насчет женщин.
Комики – не мужчины, – сказал Джереми. Он обращался к своему старому однокашнику, Патрику Рилу. Теперь Патрик работал на Уолл-стрит. Он был известным сердцеедом и носил с собой пистолет.
– Русские – вот настоящие мужчины, – сказал Джереми. Патрик пожал плечами.
– Посмотри на этого парня, – Джереми кивнул на эстраду, где один из комиков пищал в микрофон, как ребенок.
– Он разыгрывает сценку про свидания, – пояснил Патрик. Джереми взял в рот кубик льда из виски. Он катал его там, пока у него не заломило зубы.
– Он высмеивает идиллические романы, – сказал Патрик.; Русские, подумал Джереми, не разыгрывают сценок.

***
Была самая обычная среда, когда Джереми Джекс стал Четвертой Сердитой Мышью. Это случилось быстро, и если бы у Джереми хватило времени на то, чтобы посовещаться со своей внутренней тьмой, он, наверное, отказался бы от этой роли. Но когда Майкл Хай влетел в комнату, Джереми был вялым после ланча.
– Вызови скорую, – сказал Майкл.– Четвертая Сердитая Мышь в обмороке.
– Что случилось? – спросил Джереми, Майкл покачал головой.
– Он ругал Первую Добродушную Мышь и вдруг упал. Гипервентиляция или еще что-нибудь.
В пьесе «О мышах и мышах» было восемь персонажей: четыре Добродушных Мыши и четыре Сердитых Мыши.
Все восемь актеров надевали почти одинаковые костюмы – мыши отличались друг от друга только по цвету панталон и манере двигаться. Например, Вторая Добродушная Мышь иногда выбивала чечетку, а Третья Сердитая ездила верхом на других мышах.
Оказалось, что дело серьезное. У Четвертой Сердитой Мыши, заядлого курильщика, произошел коллапс легкого.
– Джереми, – Майкл поманил Джереми в кабинет. Было четыре пополудни, по-прежнему среда. Скорая приехала и уехала. – Джереми, – повторил Майкл. Он говорил тихо, чуть ли не благоговейно. – Ты нужен «Лукасу».
– То есть? – спросил Джереми. Майкл сжал его руку повыше локтя.
– Ты должен стать Четвертой Сердитой Мышью.
– Черта с два.
– У нас нет дублера. – Лицо Майкла было серьезно. – А премьера уже в пятницу.
– Позвоните в профсоюз, – сказал Джереми. Майкл нахмурился.
– По возможности в «Лукасе» стараются обходиться своими силами.
– По возможности, – сказал Джереми, – я стараюсь не изображать грызунов.
– Не валяй дурака, Джереми. – Майкл тянул пальцем в калькулятор. – Я буду платить тебе полторы сотни за вечер, пока мы не подыщем на замену профессионала, если в этом возникнет нужда. Роль почти без слов, спектакль будет идти два месяца, и ты знаешь его назубок. Вдобавок…
– Вдобавок что?
– Вдобавок, я подозреваю, что ты понимаешь душу Четвертой Сердитой.
– У нее нет души, Майкл, бога ради. Это просто паршивая мышь.
Майкл щелкнул пальцами.
– Ага! Вот оно. Как ты сейчас произнес. Это тон Четвертой Сердитой. Ее Weltanschauung***.
– Нет и нет, – сказал Джереми.
– Три сотни за вечер, – сказал Майкл.
– По рукам, – сказал Джереми.
Репетиция началась двадцать минут спустя. Джереми облачился в костюм гигантской мыши и вышел на сцену. Остальные мыши столпились вокруг.
– Это еще кто? – спросили они.
– Это я, – ответил Джереми. В мышиной голове, прикрепленной к костюму с помощью петель, было тепло и душно. Джереми смотрел наружу через щелочку во рту мыши. – Джереми Джекс, – сказал он.
Третья Добродушная Мышь уперла лапы в бедра.
– Майкл. Это абсурд.
– Да, – сказала Первая Сердитая Мышь. – Мы профессионалы. Нельзя же взять и сунуть какого-то администратора в…
– Парень знает свою роль, – сказал Майкл Хай. – Кроме того, у Четвертой Сердитой только одна реплика. Четвертая Добродушная Мышь похлопала Джереми по спине.
– Дадим человеку шанс.
– У него в роду были актеры? – спросила Третья Сердитая Мышь.
– Он внук Робби Джекса, – сказал Майкл. Все мыши закивали: это звучало впечатляюще.
– Давайте его послушаем, – предложила Первая Сердитая. – Пусть произнесет свою единственную реплику. Майкл попросил Джереми подняться на крышу – гигантскую выступающую часть декораций. Именно оттуда Четвертая Сердитая должна была произносить свои слова.
– Валяй, Джекс, – сказал Майкл.
Джереми оглядел сверху пустые кресла в зрительном зале. На потолке вспыхнул прожектор, высветил его. Три сотни за вечер, напомнил себе Джереми.
– Не робей, сынок! – завопила Четвертая Добродушная Мышь.
Джереми набрал в грудь воздуху.
– А вот и я! – выкрикнул он.

***
Через две недели произошло невероятное. Нью-Йорк влюбился в спектакль «О мышах и мышах». Рационального объяснения этому не было. На протяжении последней декады любимцами манхэттенской театральной публики становились то люди, залитые синей краской, то безумцы, пинающие ногами мусорные баки, так что популярность восьми гигантским мышам обеспечил, возможно, лишь удачный выбор момента. Как бы то ни была автор «Мышей и мышей» рвал и метал. Он задумывал свою пьесу как тонкую аллегорию на тему противоречивости человеческой души, а зрители сочли ее неимоверно смешной. От спектакля, как от классических голливудских мультиков, были в восторге и дети, и взрослые. Сьюзен Март, которая вела в «Нью-Йорк таймс» критическую колонку «Мартовские иды», заявила, что «эти восемь мышек непринужденно и очень убедительно демонстрируют нам всю тщету человеческих притязаний на серьезность и основательность. Кто мог ожидать от „Лукаса“ такого прелестного подарка?» Особенно громких похвал удостаивалась Четвертая Сердитая Мышь. Второстепенный персонаж в неброских голубых панталонах, она произносила на сцене всего несколько слов, но в ее неуклюжей манере, в бестолковых метаниях туда-сюда среди ее лопоухих товарок было что-то, вызывающее глубокую симпатию публики и взрывы аплодисментов.
«Четвертая Сердитая Мышь, – писала Сьюзен Март, – существо вздорное, капризное, вечно вынашивающее какие-то тайные планы. Но она кажется столь откровенно сбитой с толку своими собственными ужимками, что мы не можем не покатываться со смеху. На ее месте мог бы очутиться любой из нас – любой прохожий, вдруг выставленный на всеобщее обозрение. Разве мы в этом случае выглядели бы менее глупыми, менее растерянными?»
Интерес зрителей к Четвертой Сердитой Мыши подогревало то обстоятельство, что в программке напротив этой роли стояло слово «аноним». Это было неслыханно. Бенни Демарко, характерный актер с завидным послужным списком как в кино, так и на сцене, изображал Первую Добродушную Мышь и собирал хорошие отзывы. Транша Вира, она же Первая Сердитая Мышь, тоже сумела отличиться – самым эффектным в ее исполнении стал танец на стене в ботинках-липучках. Но сильнее всего Манхэттен жаждал познакомиться с неизвестным, скрывающимся под маской Четвертой Сердитой Мыши. Некоторые критики выдвигали догадку, что это Кристиан Фрик, лауреат премии «Тони», врученной ему за похожую роль Чудака в «Шабаше». Однако большинство обозревателей полагало, что таинственный незнакомец – темная лошадка почти без прошлых заслуг, но с гениальной интуицией.
Что до Джереми Джекса, то он был просто ошеломлен. Каждый раз, выходя на сцену, он старался учесть критические замечания, которые слышал от Майкла Хая и рассерженного драматурга, автора «О мышах и мышах». Но Джереми Джекс не был актером. Он не понимал, что такое проработка деталей, не умел правильно рассчитывать свои движения, не чувствовал, как его тело воспринимается со стороны, и потому не знал толком, как ему вести себя в костюме двухметровой мыши. Его расстраивал вызванный им смех – он не хотел, чтобы товарищи считали его выскочкой, – но чем сильней он расстраивался, тем громче хохотали зрители и тем больше денег текло в кассу «Лукаса». Расслабься, говорил себе Джереми. Расслабься.
Но он не мот расслабиться. Его слава была для него фарсом. Он не хотел, чтобы его превозносили, пока он сам не решит, стыдиться ему себя самого или нет. Будь у него склонность к мистике, Джереми, пожалуй, обратился бы к духу своего усопшего деда с целью понять, обладает ли он хотя бы зачатками комического дара. Вместо этого он напился в «Черривудсе» с Патриком Риггсом.
– Ты больше не лажаешь, – сказал Патрик. – Почему бы тебе не открыть свое имя?
– Потому, – прошипел Джереми. – Потому что я долбанная мышь, вот почему.
Патрик пожал плечами. Кроме Майкла Хая и остальных членов труппы (которых Майкл призвал к молчанию), только он знал, что Четвертую Сердитую Мышь играет Джереми.
– Может, ты и мышь, – сказал Патрик, – но ты еще и человек. Тебя все обожают.
Джереми нахмурился. Будь я настоящим человеком, подумал он, я пил бы водку в Сибири. Я жил бы в тундре с дебелой женой.
Чтобы поднять другу настроение Патрик повел Джереми в «Минотавр», ночной клуб в подвале недалеко от мясного рынка. Это был настоящий лабиринт с множеством залов и темных уголков. В залах были двери – не которые из них вели в комнаты для услад. Другие не вели никуда. Если вы случайно теряли в «Минотавре» своего спутника или спутницу, вы могли не увидеть его или ее до самого утра, а то и вовсе никогда. Как правило, посетители стремились обойти как можно больше уголков, а затем пробраться по лабиринту к центру клуба – просторному залу под названием Форум. Здесь были несколько баров, высокий потолок, танцпол и сцена, на которой играли разную музыку: хаус по понедельникам, блюз по вторникам, свинг по четвергам, ска по пятницам. Патрик привел Джереми на Форум в среду – День сюрпризов. Джереми застонал.
– Зачем я здесь?
Патрик отпустил высокий, жутковатый смешок. Затем указал на сцену.
– Смотри.
И Джереми стал смотреть. Некто по имени Гарольд читал эротику. Девушка по имени Цунами танцевала.
– Лажа, – сказал Джереми.
– Смотри, – настаивал Патрик.
– Леди и джентльмены, – сказал ведущий, – а теперь – снова поприветствуем на сцене «Минотавра» «The Great Unwashed».
Раздались поощрительные возгласы. Свет потускнел. На сцену вышли три молодые женщины; одна села за ударные, другие взяли гитары. У девушки с лид-гигарой были длинные черные волосы, закрывающие один глаз и большую часть лица. Спустя минуту группа начала выступление. Девушки исполняли простую ритмичную музыку, но внимание Джереми сразу привлекла певица, ведущая гитаристка. Ее глаз прикрывала прядь волос в форме серпа, а голос был ужасным, но загораживающим, как у Лу Рида. Она выговаривала стихи монотонным речитативом, потом ее голос повышался, ломаясь, и проникал прямо в душу. Джереми почувствовал, как волосы у него на затылке встают дыбом. Он повернулся к Патрику.
– Она… она… – Джереми хотел сказать «она ужасна», но так, чтобы это прозвучало, как комплимент.
Это Фрейда, – сказал Патрик. – Фрейда из Хобарта. У Джереми отвисла челюсть. Патрик был прав. Это была Фрейда.
– Потрясающе, – прошептал Джереми.
Знаю, – откликнулся Патрик. – Я видел ее здесь в прошлом месяце.
– А мне почему не сказал?
Патрик ухмыльнулся, хитро и непринужденно. Он знал о Манхэттене то, что положено знать только мертвецам. После выступления Джереми отыскал Фрейду. Она вспомнила его и пожала ему руку. Они прошли в какую-то дверь, взяли по коктейлю, прошли еще в одну дверь, сели на диванчик.
– Не могу поверить, что это ты, – сказал Джереми. – Было круто.
Фрейда убрала с лица прядь.
– А ты поседел, – сказала она.
– Так чем ты теперь занимаешься? – спросил Джереми. Фрейда похлопала по гитаре.
– Вот чем, глупый. Я пою.
– Это основная профессия?
– Ну, вообще-то я продавщица в «Саксе». Да кого это волнует?
Джереми уставился на нее. Он хотел сказать, какими гладкими кажутся ее нога, едва прикрытые мини-юбкой, как это здорово, что она научилась извлекать пользу из своего ужасного голоса.
– А ты чем занимаешься? – спросила Фрейда. Джереми отхлебнул «Баллантайна».
– Я помощник режиссера в… ну, я работаю в театре «Лукас».
Фрейда кивнула.
– Понятно. Клуб мышкетеров.
– Ха, – отозвался Джереми. Он снова посмотрел на ноги Фрейды – если его не подводила память, чуть выше на них была маленькая россыпь веснушек. Он вспомнил своего деда, который любил нашептывать что-то симпатичным девушкам. Джереми огляделся вокруг. Комната, где они сидели, была пустой и темной.
– Фрейда, – прошептал он. И положил ладонь ей на ногу. Фрейда немедленно сбросила его руку.
– Нет, – сказала она. Потом оправила юбку и холодно, по-деловому взглянула на Джереми.
Джереми был удивлен. Он слыхал, что в темных комнатах «Минотавра» происходит всякое, а эту девушку он когда-то взял агрессивно, и снова потянулся к коленям Фрейды, но она тут же шлепнула его по руке. Издав отрывистый звук, который можно было счесть смешком, она поднялась с места.
– Что-нибудь не так? – сердито спросил Джереми. Фрейда покачала головой.
– Все так, глупый. – Она взяла свою гитару и отправилась прочь.

***
Чем больше Джереми думал о Фрейде, тем сильнее злился.
– Она назвала меня глупым, – пробормотал Джереми. – Дважды.
– Что ты там бубнишь? – спросила Первая Сердитая Мышь.
Мыши были за сценой, в артистической – поправляли костюмы, прилаживали головы. Занавес должен был подняться через пять минут. Ходили слухи, что сегодня, в субботний вечер, в театр собирался прийти сам мэр Филлипоне.
– Ничего, – огрызнулся Джереми.
– Слушай, Джекс, – сказал Бенни Демарко, – не наступай мне на хвост во время масляного танца.
– Не буду.
– А вчера наступил.
– Чушь, – огрызнулся Джереми. Майкл Хай просунул голову в дверь.
– По местам, – сказал он. Джереми тяжело вздохнул.
– Что с тобой? – спросил Майкл.
– Четвертая Сердитая не с той ноги встала, – пояснил Бенни.
1 2 3