Спешит вызволить, обнять тебя… Тебя, курва…
– А-а-а… А-а-а!
Кнут, щелкнув, обвился вокруг розовых плеч.
– А-а-а!
Вилы? Она шла за вилами?
– Брось! – крикнула она и вся съежилась, прижалась к двери сеновала, словно это ее – кнутом.
Она про все рассказала Виктору, про все. Только не про ту ночь, долгую бессонную ночь, когда ждала бумагу. Когда терпеливо ждала рассвета и бумаги.
«Сказат ей ошен некарашо убираль квартир».
Он обернулся к ней: зубы стиснуты, желваки на скулах.
– Брось! Брось…
Он бросил кнут.
Встал, еще раз глянул на Катерину, которая медленно поднималась, поглаживая белую шею, розовые плечи, и кашляла, кашляла, не в силах остановиться.
Они оставили ее на сеновале и ушли, так и не взяв вилы. Долго не смотрели в глаза друг другу. Это он не смотрел. А когда их взгляды встретились, она увидела, что глаза у него влажные.
Тогда-то и назвала впервые:
– Витя…
Она знала, о чем он думает, и крикнула:
– Неправда, Витя! Неправда!
В синем небе мерцали, изредка падали звезды. Она стояла, прислонившись к липе, а он гладил ее руку.
– Не надо, не надо, Витя…
Если даже в такое время наступает лето и желтеют, цветут деревья, то, может, и можно хоть на минуту забыть все-все, что вокруг тебя?
Хорошо, что отец тогда встретил ее…
Она бежала из города с двумя детьми.
Куда же ей было идти?
Домой.
Вот и пришла.
Пришла?
Отец встретил на пороге, понурив голову.
– Что скажешь? – спросил. – Своих, что ли, мало, еще двух байстрюков привела? А может, и земли принесла? Или только ублюдков?
И снова ушла.
Ходила по хуторам, искала работу, пока не прибилась тут: сама батрачкой, а ребята – за пастухов. Застала здесь хозяина, старого очкастого холостяка, и пленника Виктора, который управлялся со всеми работами. Хозяин – то ли учитель из города, то ли еще кто – приехал мать хоронить, да так и застрял, сидит сиднем, не снимая жилетки, книги читает да к рюмке прикладывается. Всем заправляет его двоюродный брат, у которого свое хозяйство по со Тихонько, боком, проскользнула в приоткрытую дверь и остановилась. Сама себя испугалась, оробела.
– Ну, подвинься ближе, дурень ты, – льнула женщина к Виктору.
Он молча отодвигался.
– Иди ко мне, не бойся. Он отвернулся.
– Может, ты и не мужик уже? Может, тебе баба не нужна? Глянь-ка!
И дались ей эти вилы! Могла бы и теми, с обломанными зубьями, набросать травы. Чего ее на сеновал понесло? Бежать отсюда, не важно, что увидят…
Катерина сдернула с себя платье, спустила с плеч сорочку.
– Глянь! – сказала она.
И он обернулся.
Плечо у нее' было округлое, гладкое и розовое. Тугая грудь вздымалась, часто вздрагивая, растревоженная, дразнящая. Яркий луч упал на шею, высокую, белую, с беспокойно бьющейся жилкой. Она вытянула руки, тоже белые, обнаженные:
– Что? Не нравлюсь тебе?
– Уйди…
Катерина усмехнулась:
– Тебя на ту, на девку потянуло? Не бывать тебе с ней, уж я-то знаю. Придвинься, дурачок. Поближе… Он привстал и пошарил в сене.
– Все одно… Только раз живем, не так, что ли? Голые руки гладили воздух. Повела покатым розовым плечом, и грудь стала еще выше.
– Тебе-то все одно… Знаю… Ты и с немцем ляжешь. И тут он нашел что искал.
Протянул руку, и она удовлетворенно подалась, опрокинулась навзничь, а он вскочил – в другой руке у него змеился кнут.
– Знаю… Ты и с немцем бы… А может, твой-то сейчас в окопе кровью истекает. Спешит вызволить, обнять тебя… Тебя, курва…
– А-а-а… А-а-а!
Кнут, щелкнув, обвился вокруг розовых плеч.
– А-а-а!
Вилы? Она шла за вилами?
– Брось! – крикнула она и вся съежилась, прижалась к двери сеновала, словно это ее – кнутом.
50 I Она про все рассказала Виктору, про все. Только не про ту ночь, долгую бессонную ночь, когда ждала бумагу. Когда терпеливо ждала рассвета и бумаги.
«Сказат ей ошен некарашо убираль квартир».
Он обернулся к ней: зубы стиснуты, желваки на скулах.
– Брось! Брось…
Он бросил кнут.
Встал, еще раз глянул на Катерину, которая медленно поднималась, поглаживая белую шею, розовые плечи, и кашляла, кашляла, не в силах остановиться.
Они оставили ее на сеновале и ушли, так и не взяв вилы. Долго не смотрели в глаза друг другу. Это он не смотрел. А когда их взгляды встретились, она увидела, что глаза у него влажные.
Тогда-то и назвала впервые:
– Витя…
Она знала, о чем он думает, и крикнула:
– Неправда, Витя! Неправда!
В синем небе мерцали, изредка падали звезды. Она стояла, прислонившись к липе, а он гладил ее руку.
– Не надо, не надо, Витя…
Если даже в такое время наступает лето и желтеют, цветут деревья, то, может, и можно хоть на минуту забыть все-все, что вокруг тебя?
Хорошо, что отец тогда встретил ее…
Она бежала из города с двумя детьми.
Куда же ей было идти?
Домой.
Вот и пришла.
Пришла?
Отец встретил на пороге, понурив голову.
– Что скажешь? – спросил. – Своих, что ли, мало, еще двух байстрюков привела? А может, и земли принесла? Или только ублюдков?
И снова ушла.
Ходила по хуторам, искала работу, пока не прибилась тут: сама батрачкой, а ребята – за пастухов. Застала здесь хозяина, старого очкастого холостяка, и пленника Виктора, который управлялся со всеми работами. Хозяин – то ли учитель из города, то ли еще кто – приехал мать хоронить, да так и застрял, сидит сиднем, не снимая жилетки, книги читает да к рюмке прикладывается. Всем заправляет его двоюродный брат, у которого свое хозяйство по соседству. То и дело приезжает верхом, распоряжается. У него-то рука жесткая, хорошо, что только наездами, не все время здесь.
– Зачем бабу с пацанами взял?! – кричал он, обнаружив новых работников. – Не хватало полон двор батраков набрать! Объедят, по миру пустят…
Но потом утих, когда работу увидел.
Вскоре сам Катерину привез и ржал, как жеребец:
– Вот тебе еще одна с ребятенком. Работников ныне хоть отбавляй! Задаром дают, так чего ж не взять. Откормить надо будет малость…
И все поглядывал на ее исхудалое, но красивое лицо, гладкое, с маленьким носиком и большими глазами.
Катерина быстро прижилась в усадьбе. Быстро. Щеки враз порозовели, плечи округлились, раздалась в бедрах.
– Ты с хозяином, да? – спросила.
– Нет…
– Дура.
Катерина не стала дожидаться, когда хозяин постучится в клеть, – сама пришла к нему без стука. И все хорошела, наливалась. Как яблочко. Вскоре и двоюродный брат стал наведываться почаще, уезжая с зарей, на рассвете.
– Какая женщина! О, какая женщина! – восторженно говорил иногда хозяин.
Двоюродный брат ухмылялся в усы.
– Да что ты? Не может быть… Ты бы лучше записал в свои книги, за что должен. Давеча трех поросят тебе привез, еще не записано. И самогонки пять литров.
– Записано, записано… Поверишь, первый раз такую встретил… Огонь!
– Ладно, ладно. А ты еще не одумался? В город не хочешь? Хозяйство на меня оставишь – и никаких забот, все равно ведь я все делаю. Не в школу, так еще где-либо устроишься. Теперь с немецким везде требуется.
Хозяин вздрагивал.
Он снимал очки, долго протирал их белым носовым платком, прищурясь, глядел на двоюродного брата:
– Немцу служить? Не буду. Ни за какие деньги. Двоюродный сплевывал и отходил к лошади:
– Куда уж нам… Интеллигенция! Придет время – послужишь… Как прижму с долгами – не отвертишься.
Нет, нет, надо все забыть, все-все. Хотя она подумала только об отце. Если б не отец, не повстречала бы Витю, не стояла бы теперь, прислонившись к дереву, и он не гладил бы ее руки. Последний раз ведь, наверное. Не будет больше счастливых цветков – ни белых, ни фиолетовых, ни желтых. Годы идут, идут, не останавливаясь. Не спросят тебя, может, им остановиться, подождать немного? Последний раз.
Хорошо, когда ребята уже спят, смотреть вот так в синее ночное небо, забыв про все – и про то, что творится сейчас в избе, и про то, что Виктор скоро уйдет, уйдет Витя… Как только Юодейка даст знать, так и уйдет. Бежать надо ему отсюда, бежать, пока не вернули немцам.
Приближается фронт, кажется, слышно уже, как гремит. Не гром же так часто. Скорее бы… Пока Юодейка не дал знать. Дети в школу пойдут. За Винцукаса и вовсе будет душа спокойна. Даже странно, что не придется больше бояться ни ему, ни ей – гуляй сколько хочешь, делай что хочешь, иди куда хочешь, и никто ничего, даже пальцем тебя не тронут.
Может, и Виктор тогда останется. Наверное, останется… Куда ему идти – все погибли: и родители, и братья, и сестры… И цвела бы липа всю жизнь, не так ли?
Что только не взбредет на ум летней ночью, когда смотришь в небо, синее-синее, унизанное золотыми звездами, тихо мерцающими, а порой падающими тонкой, как далекая молния, стежкой.
Он гладил ее руку, он был не слишком настойчив, и поэтому она больше не повторяла то, что говорила всегда.
Обнял крепко, обеими руками, и она задрожала всем телом, как девушка. Забыла – столько лет ведь! Забыла, как охватывают мужские, желанные руки.
– Идем отсюда… Ладно, Витя? Идем…
В это время ее позвали.
Пьяный голос позвал раз.
Позвал второй, третий, четвертый.
Надо было идти.
В комнате зажмурилась от света, долго моргала.
– Куда провалилась, ты!.. – прикрикнул двоюродный брат. – Сказано, чтобы под рукой была, в кухне или на дворе… Поди пива принеси из погреба, самого холодного. Быстро! Бегом!
Взяла два кувшина и спустилась за пивом.
Вернувшись, поставила их на стол, холодные, запотевшие.
– Теперь пленщика зови. Ну! Быстро! Бегом!
Она обвела взглядом всех четверых, рассевшихся за столом.
Двоюродный брат сидел, упершись локтями в загаженную скатерть, и довольно посматривал на остальных, даже пьяные, осоловелые глаза ненадолго светлели, как бы трезвея, изо рта свисала слюна, длинная, до самого стола, а из рюмки мелкой струйкой вытекало прозрачное питье.
Хозяин сидел в конце стола, откинувшись в глубоком кресле и уронив голову, что-то бормотал сквозь зубы и глядел на немца и Катерину, не поправляя съехавших на кончик носа очков; жилетка расстегнута, рубаха нараспашку.
– Пиво пить и квас хлебать, а Литву не… Пиво пить и квас хлебать… – Он скрипнул зубами. – У! Убью… и квас хлебать, а Литву не… Убью… обоих…
Лучше всех было немцу и Катерине.
Он щипал под столом ее бедра, и ему, видно, нравилось – такие крутые, сбитые. Ей тоже нравилось. Она взвизгивала и хохотала, запрокидывая голову.
Хозяин прищуренными глазами смотрел поверх очков на Катерину, да, видать, просмотрел что-то.
– …а Литву… а Литву… У!
– Чего стала? Пленщика зови!
Это все двоюродный брат. Он и немца привез сегодня под вечер. Не то насчет поставок, не то еще чего. Так и хлещут до этих пор.
– Абер шнель! Бистро! – подхватил и немец.
– Что, жалко тебе его? – скалилась Катерина. – Пусть смотрит. Хочу, чтоб видел, как я любить умею. Как еще одного красавца завлекла. Иди, иди, зови!
Хозяину было все равно. Что ему пленный?!
– Ну! Быстро! Бегом! Кому сказано! – взревел двоюродный брат, вытирая повисшую над столом слюну. – Бегом! Она выбежала во двор.
– Витя… – позвала негромко.
Он все еще стоял под деревом, так же, как она недавно, прижавшись к корявому стволу, и смотрел на синее небо и золотые звезды.
– Уже? Освободилась?
– Нет… – ответила она. – Собирайся. Уходить надо. Скорее.
– Сегодня? Сейчас?
– Сейчас.
– А до завтра подождать нельзя?
– Нет. Нельзя.
Он схватил ее, стиснул в объятиях.
– Можно… Хоть до зари бы. Можно ведь?
Она выскользнула из его рук.
– Нет. Поскорей. Я сейчас…
Она снова зажмурилась, войдя в комнату.
– Где пленщик?
– Нет его.
– Что?! Сбежал?
– Может, лошадей перегнать пошел.
– Как вернется, сюда пошли, – велел двоюродный брат.
– Гут, потом… – согласился немец.
– Потом, – подхватила Катерина. – Только не забудь. Прямо в клеть.
Она снова взвизгнула: немец ущипнул ее. Встала, потянула немца за руку и убежала, оставив двери настежь.
Хозяин вскочил, добежал до порога и вернулся.
– В клеть… Убью… – пробормотал он и снова рухнул в свое глубокое кресло.
Двоюродный брат сидел довольный, облокотившись о стол. И снова изо рта свисала слюна.
– Ну как, брат, – обратился он к хозяину, – договорились, а? Все равно увезет он утром твою женщину. О! Какая… женщина!
– Молчи… И тебя убью.
– Шучу я, сам видишь, шучу. А через недельку и ты в город подашься. Креслице для тебя уже готово, только садись. Ну? – Он встал и, качаясь, приблизился. – Поцелуй меня. Поцелуй брата… Разве не я твою жизнь устраиваю?
Она незаметно вышла из избы. Виктор ждал за усадьбой, там, где зеленели кусты сирени. Ночью, при свете месяца, они были как бархатные.
– Пошли, – сказала она.
Усадьба Юодейки была не так уж далеко. Но всю дорогу обратно она спешила. Что-то светилось на хуторе, и свет этот все подгонял и подгонял ее.
Только прибежав во двор, поняла.
Горела клеть.
Перед клетью, с колом в руках, стоял хозяин.
– Это ты? – окликнул он. – Тсс… Все спят. И эти спят оба. Тссс…
Она метнулась к хозяину, встряхнула его, ухватившись за расстегнутую жилетку:
– Гасите! Клеть горит!
Он оттолкнул ее.
– Тсс… – И взмахнул колом. – Твое какое дело! Моя клеть… Моя… Хочу и жгу. Тсс! На что мне клеть. В город ухожу, на гестапо работать. Поняла? Продался, сам, а? Даже брат меня продал. На что мне клеть? Тсс…
Дверь клети была подперта.
Она подбежала, схватилась за подпорку.
– Вон! Убью! – крикнул хозяин, замахнувшись колом. – У! Но она продолжала выбивать подпорку.
– Девочка там, Таня… Ребенок! Хозяин, помолчав, решил:
– Забирай. Бери девчонку. Только их не буди! Убью! Она вышибла подпорку.
– Погоди! Я сам! Сам.
Он тихо отворил дверь, вошел, согнувшись, на цыпочках, и вынес девочку.
– На. Бери, раз сжалилась. Своих мало, а? Ха-ха! Все равно б она кинула ее утром. Кинула бы! А уж брат нашел бы, куда девчонку пристроить. Что, не так?
Она приняла спящую девочку и отступила.
Пламя занялось со всех сторон, уже и дверь охватило, а он – волосы растрепаны, грудь нараспашку – снова подпирал дверь и, отворачиваясь, бормотал:
– Все в дыму. А они там спят, в обнимку. О, какая женщина! Тсс… Пускай спят.
Она унесла Таню на сеновал.
И снова надо было спешить.
Разбудила детей, одела их, сбегала в избу, собрала в чулане пожитки и опять побежала к детям.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13