Поднялся и я — вроде бы помочь ей — и тихонько, так, чтобы Пенелопа не услышала, сказал, что никто не должен знать о возвращении Одиссея, ибо это может погубить и меня, и мой дом. Итак, ни слова никому, даже Пенелопе. Эвриклея шепнула мне, что хоть она и стара, но сердце у нее крепкое, как скала, а воля — железная. По-моему, она была счастлива, что ее и ее царя объединяет теперь такой важный секрет.
После омовения, когда Эвриклея смягчила мои ступни и икры маслом, мы в молчании принялись за легкий ужин. Наконец Пенелопа сказала, что пришло время расходиться, и попросила старую няню проводить меня туда, где мне уже приготовили постель.
Я последовал за неуверенно ступающей Эвриклеей через зал и шел медленно, делая вид, будто опираюсь на палку. Я понимал, что на Эвриклею положиться будет надежнее, чем на Пенелопу — такую сомневающуюся и погруженную в свои мрачные мысли.
Показав мне мое ложе, Эвриклея, прежде чем попрощаться, еще раз заверила меня, что сердце ее тверже камня, а ноля крепче железа. Подождав, когда я улягусь на большую воловью шкуру, она укрыла мне плечи мягкими овчинами, а поверх всего положила шерстяное покрывало. И только потом ушла, пожелав мне спокойной ночи.
Лежа без сна, одолеваемый мыслями, встревоженный речами Пенелопы, такой далекой, а возможно, смирившейся или даже решившей сдаться домогательствам самого знатного из женихов, я обратил внимание на то, что за колоннами поднялась какая-то возня: это возвратившиеся из палестры служанки устраивались на ночь вместе с самыми молодыми женихами.
Я слышал в темноте их перешептывания, хихиканье, сладострастные стоны, доносившиеся с постелей, сооруженных на скорую руку за колоннами и в углах большого зала. Безумная ярость затопила мое сердце, мне хотелось схватить меч и залить все вокруг кровью этих осквернителей моего дома, но нужно было подавить жажду мщения и дождаться подходящего момента, когда можно будет прикончить их всех до единого, заколоть, как скот. Только такой расправой я смогу смыть оскорбление и очистить Итаку от незваных гостей.
Терпи и эту муку, говорил я себе, как ты терпел козни злых богов, по чьей воле твои товарищи были сожраны Циклопом или погибли в морской пучине.
Пенелопа
Приходится подавлять в себе воспоминания, которые на протяжении долгих лет определяли каждый мой жест, каждую мысль. Легкие, почти парящие в воздухе жесты и тяжелые, как свинец, мысли. Узнав в этом нищем страннике Одиссея, я с душевной болью поняла, что он утратил всякое доверие к женщине, делившей с ним годы счастья и молодости, радость, любовь и плотские утехи. Наши лучшие годы канули в прошлое, и Одиссей уже утратил способность распознавать тайные желания, на которые имеет право не только его жена, но и вообще каждая женщина.
Одиссею пришлось бороться с возникавшими на его пути сиренами, циклопами, морскими чудовищами, вот он теперь и сомневается во всем, никому не доверяет, полагая, будто все еще сражается с ополчившимся против него миром. Потому-то его возвращение так безрадостно и омрачено подозрительностью. Могу ли я простить Одиссею холодность, которой он отгораживается от жены, смотря на меня как на бездушный предмет?
Когда старая няня мыла ему ноги губкой, я старалась спрятать лицо в тени, но следила за каждым его движением, ибо хотела видеть, как Одиссей поведет себя, когда его узнают, а не узнать его было невозможно. Я видела, как встрепенулась Эвриклея, видела, как Одиссей зажал ей рот рукой, чтобы она молчала, и как он потом поднялся, босой, чтобы помочь ей сменить воду в лохани.
До чего же простодушен наш хитроумный Одиссей! И какими наивными считает он ближних своих! При осаде Трои его хитрость не раз приносила ахейцам победу, да и на обратном пути ему с помощью обмана удалось одолеть Циклопа, морских чудовищ и преодолеть тысячи других препятствий. Но с тем же упорством, которое ему помогает избежать многих опасностей, он ищет повсюду все новые трудности, а не найдя их, создает сам, словно ему постоянно надо испытывать свою доблесть и ум. Но я ведь не враг, замышляющий против него всякие козни, и не неверная жена. Что ж, если он сомневается во мне, я дам пищу его сомнениям; если он причиняет мне все новую боль, я поступлю с ним так же.
Я и так испортила ему игру, выказав безразличие к слухам о возвращении Одиссея на Итаку. Мне было легко притворяться, потому что Одиссей уже сидел рядом, у очага, и мне были не страшны ни враждебное море, нм всякие напасти, придуманные богами. Одиссей сидел рядом со мной в своих отрепьях и ломал комедию, опираясь, словно старик, на посох. Такое наивное лицедейство могло бы вызвать улыбку, если бы не мучающие меня дурные мысли и если бы я не боялась мечей и кинжалов женихов, засевших здесь, в его доме.
Возвращение Телемаха вызвало раздражение женихов; рано или поздно оно полыхнет, как огромный костер. И не знают эти ничтожества, что теперь им придется иметь дело с Одиссеем! Его уловка с переодеванием меня не обманула, да и с Эвриклеей она не удалась, но у женихов жалкие мозги и слишком большое самомнение: они не только не поняли, но даже не подозревают, кто скрывается под этими нищенскими лохмотьями.
То, что Одиссей отказался от моего сообщничества и моей помощи, наполняет мое сердце безмерной горечью. И к сожалению, я не могу ни с кем поделиться, так как даже старая верная Эвриклея запугана Одиссеем и молчит. Я разговариваю сама с собой, словно выжившая из ума или пьяная. Это я-то, в рот не берущая вина.
Одиссей испытывал меня и так и этак, как ищет путь ловкий мореход, плывущий между скал, но вряд ли ему удастся раскрыть тайны моей души, потому что и я, когда нужно, умею притворяться: понаторела в этом деле за последние годы, защищаясь от назойливых женихов, от их льстивых слов и от интриг прислуги. Не раз мне доводилось выбрасывать из окна пахнущие смертью асфоделии, которые клали мне на постель злобствующие служанки.
Бедный Одиссей, как я ненавижу тебя и как люблю несмотря ни на что, даже в этих грязных нищенских лохмотьях!
Одиссей
Пенелопа спросила Телемаха, зачем он убрал все оружие из большого дворцового зала и куда его спрятал. Телемах объяснил матери, что от постоянно горящего камина закоптились все сверкающие клинки и он решил оружие пока убрать, а потом велит кузнецу почистить его. Но это оружие, заметила Пенелопа, принадлежит женихам, и прежде чем убирать его из зала, следовало бы спросить у них разрешения. К тому же его могли почистить служанки, как они чистят медные котлы. Не разгневает ли этот его поступок женихов?
— Гнев без оружия не так уж и страшен, — ответил Телемах, — тогда как все эти мечи и копья после моего возвращения могут пойти в ход во время смертельных поединков здесь, в доме, где мы живем.
— Ты очень расстроишься, если женихи перебьют друг друга? — спросила Пенелопа.
— А что, если одной из жертв окажется твой сын, что, судя по всему, отвечает планам женихов? — отозвался Телемах.
Пенелопа ничего больше не сказала.
Я похвалил Телемаха за то, что он не раскрыл перед матерью правды, но, думаю, она почувствовала, что в воздухе сгущается угроза, и поняла, что во дворце может произойти что-то страшное.
У Пенелопы живой ум, она сметлива, но присутствие Телемаха и весть о скором прибытии Одиссея, как бы она ни старалась принять вид, будто не верит этому, делают ее осторожной и неразговорчивой.
Я не хочу сомневаться в верности Пенелопы, но кое-что из сказанного ею об Антиное наводит меня на мысль, что она уже смирилась с тем, что ей придется принять его предложение. Боюсь, как бы она не представила Телемаху свое решение как единственную возможность установить мир. А может, это только мои фантазии и подозрительность?
Телемах, который клятвенно заверяет меня в том, что мать мне хранила верность, боится, что усталость может подорвать в ней силу духа и способность к физическому сопротивлению. Что, если она вот-вот уступит? У меня такого ощущения нет: Пенелопа кажется мне крепкой как скала, но я считаю, что ей еще рано знать о моем присутствии.
Несмотря на непонятные колебания, я убежден, что в нужный момент она будет на нашей стороне; с меня и этого сейчас довольно. Хотя нет, не довольно.
Исчезновение оружия из большого зала, по-видимому, озадачило Пенелопу, и она решила рассказать мне свой сон, словно я — один из тех прорицателей, которые дают толкования ночным видениям.
— Двадцать белых гусей, — начала она свой рассказ, — клевали зерно здесь, в доме, и я, глядя на них, забавлялась. Я люблю всяких птиц, особенно гусей — за их белоснежное оперение. Я считаю их посланцами счастья и мира. Но вот откуда ни возьмись налетает, хлопая крыльями, могучий орел и своим загнутым клювом перебивает шею всем этим мирным птицам — истекая кровью, они падают на пол. Свершив расправу, орел со слезами приближается ко мне и говорит такие слова: «Не печалься, знай, что гуси, клевавшие зерно в твоем доме, — это женихи. А покончил с ними не кто иной, как суровый Одиссей, возвращающийся домой после долгих странствий, чтобы предать женихов смерти». Сказав это человеческим голосом, орел поднимается в воздух, расправляет крылья, делает два круга по залу, наконец вылетает в окно и исчезает в черном небе.
— Мне кажется, — сказал я Пенелопе, — что сам орел истолковал сон, который тебе привиделся. Странно только, что в этом сне женихи приняли облик птиц счастья и мира. Не знаю, что еще можно добавить к словам большой птицы. Разве только, что и я слышал, будто Одиссей плывет по морю и скоро пристанет к берегу Итаки, чтобы отомстить подлым захватчикам своего дома и супружеского ложа.
При этих словах Пенелопа встрепенулась:
— Как смеешь ты, чужеземец, думать, будто принадлежащее Одиссею супружеское ложе было осквернено каким-то другим мужчиной?
— Моя любезная царица, — сказал я Пенелопе, — я бы сам никогда не осмелился и подумать о подобной подлости. Но вчера ночью, лежа на постели, приготовленной мне по твоему приказанию, я слышал, как служанки, развлекаясь с молодыми женихами в уголках большого зала и за колоннами, отпускали шуточки и болтали, как на базаре. Одна из них сказала, будто Антиной, которому ты отдаешь предпочтение, часто поднимается в верхние покои и проводит ночи на ложе, принадлежащем Одиссею. Так говорила эта служанка, и я лишь передаю тебе ее слова. То, что болтовня служанок тебе отвратительна, мне понятно, но мне кажется, тебе следует знать, о чем говорят в твоем доме. Если же ты считаешь, что я не должен был передавать эту гнусную сплетню, то я смиренно прошу у тебя прощения и обещаю вычеркнуть из памяти те слова, навсегда предать их забвению.
Пенелопа
Не могу понять: все эти сплетни, приписываемые служанкам, Одиссей действительно слышал или просто придумал, чтобы проверить мои чувства? То, что служанки проводят ночи в любовных играх с женихами, я и сама знаю, то, что языки у них ядовитые, как у змей, для меня тоже не секрет, но не могу поверить, что Антиной похваляется тем, что ему доступно мое ложе. По-моему, это унизительно и для его ума, и для его чести. А может, он с молчаливого согласия остальных женихов полагает, будто у него больше, чем у всех, оснований считать себя моим будущим супругом, и потому уже заранее присваивает себе право на меня, распространяя такие слухи? Мне ясно только одно: слова Одиссея выдают, увы, его ужасные подозрения.
Ночью я не раз поднималась с постели и, подойдя на цыпочках к лестнице, слушала стоны служанок, предающихся плотским утехам с женихами, и тогда во мне тоже просыпались чувства и глубокое волнение охватывало все мое существо, а память рисовала образ Одиссея, его слова любви и его тело, крепкое и гладкое, словно отлитое из бронзы. Я даже в мыслях не изменяла ему. Но мне и в голову не приходило, что эти гадюки могут и своей царице приписать склонность к таким же мерзким совокуплениям, как те, которым они сами предаются по ночам.
Признаться, я завидовала служанкам, которые могли удовлетворять своп желания, тогда как я ночи напролет проводила в одиночестве и в воспоминаниях о своем супруге. Но если Одиссей говорит правду, они и мне хотят приписать свои пороки? Они думают, что могут возвысить себя, пачкая грязью царицу? К сожалению, неблагодарность слуг — стихийное бедствие, существовавшее в мире во все века.
Одиссей
Пенелопа дает понять, что Антиною первому, возможно, предстоит заменить меня в нашей постели, но из ее слов неясно, кто выбрал его — женихи или она сама. Похоже, она совсем не верит в мое скорое возвращение, но когда я, как бы устами нищего бродяги, сообщил ей о возможном прибытии Одиссея, она пообещала мне дары и свое гостеприимство.
Похоже, Пенелопа смирилась с присутствием женихов, считая его неизбежным, однако жалуется, что они истребляют ее припасы и стада. Выходит, все дело только в овцах, быках и вине? Что-то незаметно, чтобы она строила планы относительно будущей жизни с Одиссеем. Может, она думает, что если я и возвращусь, то не смогу справиться с этой оравой здоровенных и отчаянных молодцов, решительно намеренных сохранить своп привилегии? О боги Олимпа, помогите мне понять мою супругу. Зачем вы смеетесь надо мной? Что тут смешного?
Почему Пенелопа встревожилась, узнав, что Телемах спрятал оружие женихов? Сколько сомнений, какая путаница у нее в мыслях? Я даже не понимаю, о чем говорит ее сон с гусями и орлом — о страхе или надежде? Я плыву в темноте по незнакомым водам, ветры швыряют меня из стороны в сторону, и отношения мои с Пенелопой все осложняются. Каждое слово, каждый жест оставляют двойственную отметину в моем сознании. Я сумел найти защиту от воды и огня, от железа и других металлов, от камней, болезней, от зверей и одноглазых чудовищ, от птиц, сирен и завистливых богов, но не знаю, как защититься от Пенелопы.
Бедный Одиссей! Не теряя присутствия духа, ты ухитрялся выпутываться из самых трудных ситуаций во время войны и обходить бесконечные западни, расставленные богами на твоем пути, а сейчас смотришь на свою супругу как на готовый исчезнуть призрак, хотя вот она, сидит прямо перед тобой:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19