Излучаемое ею сияние было столь сильно, что наблюдатели вынуждены были отвести взгляд, несмотря на защитные очки-консервы.
Один Мак-Лауд не опустил глаза. Но этого, кажется, никто не заметил. А если бы и заметил — не расшифровал бы…
Там, где-то в немыслимой вышине, сверкающий столб достиг параболы спутниковой антенны, отразился от нее — и тут же небо перечеркнуло сеткой поперечных лучей.
Оттенок небесного свода изменился. Он больше не выглядел голубым.
Словно полупрозрачный зонтик, раскрылся над головами энергетический щит. Теперь свет солнца уже не казался таким яростно губительным: на его пути был надежный фильтр. Впрочем, главная часть отсекаемого излучения лежала вне видимого спектра. Ультрафиолет, солнечная и космическая радиация…
Конечно, не целиком. Но то, что проходило сквозь толщу щита, уже позволяло нормально жить.
Именно жить — а не просто влачить существование, тратя все силы на то, чтобы спастись от клыков оскаленного Неба.
Только теперь люди, собравшиеся внизу, поняли, что эксперимент завершился успехом.
— Ур-ра! Мальчики, мы — гении!
Легким движением подхватив Наймана и еще одного из своих помощников на руки, словно они и впрямь были мальчиками, Мак-Лауд закружился с ними по помещению.
— Карл! Ты что, сдурел?! — выкрикнул Найман.
Но он и сам уже захлебывался от переполнявшего его, давно сдерживаемого смеха облегчения.
Рядом с ними кто-то, став на колени, молился вслух. Но голос молящегося почти потонул во всеобщих криках радости.
3

Да, он сделал это. И никогда не жалел о сделанном. Хотя и тогда, и позже тревожащие мысли пробивались в его сознание, будя память.
О пауке, царящем над паутиной…
О словах молитвы, заглушенных ликованием…
И о новых поколениях, которые никогда не увидят голубого неба, — потому что небо стало теперь лилово-оранжевым, исчерканным полосами…
Никогда? Да, похоже, что никогда…
Раньше считалось, что защитный барьер потребуется в течение трех, максимум — шести лет. Но прошло уже и шесть, и шестнадцать… Скоро будет уже 25 лет с тех пор. Больше четверти века!
И — никаких перемен.
Утверждают, что озоновый слой, вопреки ожиданию многих, не восстановился. Что он, скорее всего, вообще невосстановим. Поэтому щит — вечен.
Но это значит — вечна стагнация, в которую вошло общество, вынужденное постоянно отрывать от себя такой громадный процент овеществленного труда. Вечным становится отсутствие воздушного транспорта. Навек приходится забыть о выходе в космос.
И еще кое-что становится вечным. А главное — всесильным. Корпорация!
Мысль эта пришла в голову Мак-Лауду не сразу, но и отнюдь не на двадцать шестой год после реализации Проекта. Нет, он и теперь не пожалел о содеянном. Тогда надо было сделать так. Иногда нет альтернативы хирургическому скальпелю, даже если нож в руках врача делает его чем-то сродни мяснику.
Но сейчас…
Допустимо ли хвататься за скальпель, когда, возможно, требуется более мягкое лечение. Или… Или даже никакого лечения не требуется?
Он пытался проверить расчеты, доказывающие необратимость исчезновения озона в атмосфере. Пытался, но — потерпел неудачу.
Даже не недоступность, засекреченность информации была тому виной: этот барьер ему помогли бы преодолеть талант, опыт, связи… Деньги, если уж на то пошло! (Нет, недаром говорил Рамирес о Силе, которая ему дана. Все это в конце концов — преломления, показатели этой силы на бытовом уровне!)
Просто на пути его встал неодолимый противник. Этот враг поджидает каждого из людей. Разница в том, что обычные люди к этому готовы, он же — не был готов.
Старость!
Да, «Старость» было имя его врага…
Вобрать в себя всю Силу, сконцентрировать ее, направить на нужное Деяние — можно. Но для этого нужно стать человеком. Не сверх-, а просто человеком.
Человек же — смертен. Причем смерть ему приносит не только клинок, отделяющий голову от тела. Возраст сам по себе тоже несет смерть, пусть не столь явную, но не менее неизбежную.
Он знал, что одряхления ему не миновать. Знал умом: понимал, не принимая. Поэтому слабеющие мышцы и память он счел сперва симптомом какой-то нераспознанной болезни.
Мак-Лауду пришлось сменить несколько лучших врачей, пока один из них (он тоже, кстати, был весьма и весьма немолод) не сказал ему того, что следовало бы сказать сразу.
— От старости нет лекарств, — вот так и сказал он. — Нет и не будет. Поэтому советую вам смириться с неизбежным. В конце концов, вы прожили хорошую жизнь. Да и впереди осталось не так уж мало: быть может, процентов 20, а то и все 30 от уже прожитого…
«Что вы знаете о мере моего „уже прожитого“, доктор?..» — хотел было спросить Мак-Лауд. И — не спросил. Он продолжал сидеть, уставясь в пол и уронив на колени вдруг ставшие страшно тяжелыми кисти рук.
— Но… — продолжал врач.
Мак-Лауд поднял глаза:
— Но?
— …Но возвращения прежней трудоспособности не ждите. Ни в физическом, ни в интеллектуальном плане.
Мак-Лауд кивнул. Он уже догадывался, что ему предстоит услышать именно это.
— Существует множество сусальных историй о тех, кто «телом дряхл, духом бодр». Иногда такие истории даже не являются выдумкой. Однако, во-первых, это возможно только до определенного предела.
— Вы хотите сказать… у меня этот передел уже перейден?
Врач виновато развел руками.
— Ясно… А во-вторых?
— Во-вторых… Как я уже сказал, такие истории не являются выдумкой ИНОГДА. По правде говоря, крайне редко.
Мак-Лауд некоторое время ждал продолжения, но его не последовало. Все уже было сказано. Чего уж тут добавлять.
— Ну что ж, благодарю за приговор, доктор. Позвольте только один вопрос.
Врач снова развел руками. Видимо, он все-таки испытывал неловкость.
— Вы сами о своем переделе осведомлены, доктор? Он, как я понимаю, не так-то и далек…
Это был жестокий вопрос — жестокий и ненужный. Мак-Лауд тут же пожалел, что задал его.
Почтенный эскулап, однако, вовсе не был смущен.
— Судя по множеству данных, предел этот наступает в возрасте примерно восьмидесяти лет. Плюс-минус пять лет в какую-либо сторону, — сухо сказал он. — Следовательно, мне остается еще годков десять. А…
Врач оборвал себя. Он явно намеревался сказать: «А вам остается…»
Вместо этого он бросил взгляд на стол, где лежала выписка из истории болезни.
И тут брови его резко подскочили вверх:
— По-позвольте… — начал было он.
Но Мак-Лауд уже шел к выходу.
Согласно документам, ему было пятьдесят. Скорее всего, именно это и значилось в выписке. Но опять-таки — верить ли документам?
Он знал свой возраст. Знал и причину произошедшего. Во всяком случае
— догадывался.
Как сходит с гор лавина?
Долго-долго лежит недвижимо толстый пласт снега, подтаивает, трамбуется, отягощает сам себя. Недели, месяцы… годы (это — в зоне вечных снегов). Порой — столетия.
Столетия требуются для формирования снежной громады. И секунды, иногда минуты — на обвал, когда нашлась для того должная причина.
Причина может быть совершенно ничтожной — например, крик. Или просто громкий голос. И храни тогда Господь голосистого шутника!
Потому что мгновенно от вершины до подножия склона проносится колючая, крутящаяся мерзлая пасть, пожирая в движении все на своем пути.
Еще в юности хайлендской он видал такое. Да и потом не раз приходилось, когда судьба забрасывала его в горы…
Смерть последнего из неумирающих — меньший повод, чем крик в горах?
Груз прожитых веков — меньше ли весит, чем снеговая толща?
Лавина тронулась с места, набрала разгон. Поди объясни ей, что те, кто еще недавно считали себя его сверстниками, сейчас даже не старики, а бодрые пожилые люди.
А то и вовсе — «мужчины среднего возраста», еще и внуков не дождавшиеся…
Тяжелее всего, страшнее всего было терять рассудок. Каждый раз, просыпаясь, знать, что можешь, помнишь, осознаешь меньше и хуже, чем прошлым утром…
Даже тело — могучее, хотя уже заметно обрюзгшее тело четырехвекового бойца — сдавало медленнее, чем разум.
Порой он надолго умолкал посредине фразы, мог часами сидеть, уставясь в одну точку. Иногда он заглядывал в комнату, где хранилась его коллекция оружия (единственное, что сохранилось у него из прошлой жизни, вернее, из прошлых жизней…). Это помогало, но — ненадолго.
Он любовно оглаживал, перебирал старые клинки, примерялся, как ложится в ладонь рубчатая рукоять. Пару раз даже пробовал возобновить тренировки, но тут же бросал. Слишком уж тягостны были воспоминания.
После одной из таких горе-тренировок, когда он не смог воспроизвести свой коронный выпад, «визитную карточку» своего стиля работы мечом, — он запил…
Совсем недавно из газет ему удалось узнать продолжение истории врача, поставившего ему диагноз — приговор. Вернее, окончание.
Для этого врача, оказывается, предел наступил минус — а не плюс — пять лет от восьмидесятилетнего Рубикона.
В день своего семидесятилетия он заперся у себя в кабинете, оставил на столе нотариально заверенные распоряжения о судьбе своего немалого состояния и выстрелил себе в висок из маленького револьвера.
Убить себя? Вот так, прямо, не передоверяя дело алкоголю?
Это мысль…
Но, собственно, зачем? Зачем облегчать работу силам хаоса?
Старый человек дремал в обитом бархатом кресле…
…Примадонна на сцене пела. Теперь к ней подключился еще и мужской голос.
Он попытался прислушаться, но это ему удалось лишь наполовину. Что происходит? Где он сейчас находится?
— Вагнер, — еле слышно подсказали ему.
Мак-Лауд с трудом повернул голову. За его спиной стоял один из заместителей директора оперы («Ого! Видно, я до сих пор еще внушаю доверие!»), всей своей позой выражая предупредительную готовность.
— "Гибель богов", — продолжил он.
(Да, теперь я тоже вспомнил. Какой позор — быть такой развалиной!).
Вагнер… А уж не был ли я с ним, часом, знаком? Не сообразить… Германия, 19-й век… Вполне. Нас могла свести судьба! Во всяком случае, композиторы входили в круг моих знакомств.
Но вот кто именно? Нет, не вспомнить. Если бы заранее знать, кто из окружающих — гений… Мнения современников зачастую не лучший критерий для этого!
— Благодарю.
— Не за что, сэр!
И снова он остался в ложе один.
Боги, действительно, погибли. Все, кроме одного, да и тот стал смертным…
Он неловко поправил галстук-бабочку. Украдкой оглянувшись, потянулся за флаконом. Впрочем, кого ему стесняться?
Официально во флаконе находились сердечные капли. Жидкость перелилась в маленький серебряный стаканчик — и по ложе облаком расползся запах спиртного.
Мак-Лауд выпил залпом. Несколько секунд он сидел неподвижно, потом глаза его прояснились. Конечно, слишком дорогой ценой доставалась такая ясность. Но теперь это единственный способ ее достигнуть.
Зал коротко зааплодировал — очевидно, тенор особенно долго держал ноту. Да, силен у тебя голос, парень, силен, только что ж ты своим мечом бутафорским так рьяно размахиваешь? При твоей-то толщине и неуклюжести…
Звонко, словно золотые монеты в подставленный шлем, падали в зал чеканные слова немецкой речи. Музыка облегала их, как доспех облегает фигуру воина.
В последний раз немецкий язык он слышал… да, очень давно. Горит город, черные солдаты и черно-рыжие псы рыскают по развалинам, треск очередей, треск щебня под колесами бронемашин…
На руках у него — маленькая девчушка в разорванной рубашке. И один из черных солдат стоит под дулом его шмайссера — того самого шмайссера, из которого только что влепил очередь в спину Мак-Лауду.
Влепил — и не промахнулся. А вот теперь он обезоружен, его автомат во вражеских руках. И сам он — эсэсовец, самокатчик, от сапог до шеи затянутый в черную кожу, — стоит, пошатываясь, а на лице его борются гордость, страх и изумление.
Гордость победила.
— …Нет! Тебе придется стрелять! — выкрикивает он. Мак-Лауд пожимает плечами: твой выбор, дружище… Автомат выплевывает порцию огня и свинца. Девочка, вздрогнув, еще крепче прижимается к его плечу.
Девочку эту тогда звали Рахиль. В Америке же ее имя было Рейчел, и она стала его спутницей на много десятков лет…
Мак-Лауд встрепенулся, но неведомый поток уже нес его сознание куда-то, где блеск мечей и доспехов присутствовал одновременно с грохотом очередей.
— Помни, Горец… — звучал чей-то голос. — Помни свой дом — там, вдалеке… Ты сделал свой выбор, но дом остается домом. Помнишь?
— Помню… — прошептал он.
И память обрушилась на него.
Та память, куда он рвался, как заключенный на волю.
Самая первая память.
4

Дом его носил имя Зайст.
Был он далеко — в другой Галактике. Маленькая планетка, вращающаяся вокруг полуостывшей звезды.
Если бы нашелся кто-нибудь, в чьей власти сосчитать, измерить время и пространство…
Но — нет таких…
Солнце вставало над заснеженной равниной Зайста. Его лучи скользили по насту, как лыжники, и отскакивали от него, словно тупая стрела — от брони.
Отскочив, били по глазам неосторожного.
Страж Границ, Ингкел по прозвищу Махайра, натянул капюшон на лицо. Недостойно воина быть убитым потому, что глаза его изранены снежной слепотой.
— Катана! — крикнул он.
— Катана собирает резерв, — ответили из толпы.
Страж Границ сам знал это, а ответивший знал, что он знает. Но — перекличку бойцов полагалось начинать прозвищем предводителя.
— Эсток!
— Здесь я, Страж! — таков был ответ Фер Ломна, прозванного Эсток.
— Кончар!
— Здесь я, Страж! — ответил Конайре, Кончаром прозванный.
— Спада!
Спада было прозвище Да Рига, сына Рогайма. Ответил и он.
— Акинак!
— Здесь… — ответил Этирне по прозвищу Акинак.
И далее, далее… Пять сотен бойцов. Полностью весь Священный отряд.
Нет, 498. Без предводителя и еще без одного.
— Клеймора! — воззвал Страж границ, но молчание было ему ответом, пока не заговорил Мак Айлиль по прозвищу Скрамасакс, ранее уже отозвавшийся: [прозвища даны автором по названиям клинков; махайра — кривой древнегреческий меч, эсток — меч-шпага позднего рыцарства, кончар — граненый азиатский клинок, спада — длинный меч римской конницы, акинак — скифский меч, скрамасакс — оружие германцев;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20