Александр Иличевский
Мистер Нефть, друг

Глава 1
ВОДА

Сегодня гады вот что придумали.
Убедившись, что ничего им из меня не выпарить, выдали стопку школьных тетрадей в клетку, четыре карандаша и точилку: Петя – он принес – молча положил на тумбочку.
И понял я, что дело теперь уж точно швах, и почувствовал облегчение. Вместе с этой мыслью пришел призрак праздности, и я с любопытством следил за Петей.
Он смотрел под ноги, вдруг хмыкнул и подался к двери.
Я хотел окликнуть его, но передумал.
Замок цокнул, и понял я, что это: они хотят, чтобы я начал писать.
Первым встряло – изорвать бумагу.
Но искус был велик: книг я не видел, как прошлогодний снег, полгода. Были бы у меня книги, я бы давно уж успокоился, просил бы только новые. Дать мне книги – все равно что выпустить на волю.
Письмо же равноценно чтению. Однако оно менее свободно, и гады про то знают: это все равно как гулять на привязи.
По крайней мере, письмо ему, чтению, подражает. Неравноценно оно потому, что оставляет следы, по которым есть шанс пишущего отследить, удержать в прицеле: читающий – охотник, пишущий – беляк, мечущийся по белизне забвения бумажного поля.
Вот и решили сыграть ниже пояса. Ведь знают, гады, что люди как раз и берутся за письмо, когда становится невмоготу читать. А когда книжки вообще недоступны, то и подавно писателями становятся.
Потому они и решили поставить на это, и таким – косвенным – образом, выпустив меня попетлять, полетать на свободе – самим подглядеть: авось приведу их к тому, что вот уж месяцев семь им никак не выкатать еженощными дознаниями.
Ну что сказать? Понятно, не устоял я пред искушением. Тем более, наконец появился шанс повременить с их ночными бенцами.
А ежели придут, то так и скажу: пошли вон, мешаете.
Я осторожно взял карандаш, поводил по обоям, заостряя грифель, раскрыл тетрадь и, не задумываясь, надписал:
«Крепость. И вот прошло сначала пять лет, потом еще три, и еще два, до грани 90-х. Мне восемнадцать, я живу.
Сейчас я живу в лете, жаркое лето стоит в Баку. Под его горячими ладонями размягчается асфальт, я чувствую это через подошвы сандалий.
В Баку – дом моей бабушки, где я гость.
Город похож на театр, сцена которого – бухта Каспийского моря.
Дома, как виноградинки фруктовой горы на базарном прилавке, лепятся друг к другу по ярусам чашеобразного склона.
На одном из средних ярусов расползлась по холмам крепость Ичери-Шехер, взявшая в оправу шкатулку дворца Ширваншахов; на самом верхнем темнеет тяжелой зеленью кипарисов парк имени Кирова.
После заката опасно гулять по его аллеям. Особенно юношам-чужакам, не владеющим местным диалектом.
Поэтому, став для безопасности немым, я ускоряю шаг.
И еще ускоряю его – мимо компании, расположившейся на последней скамейке аллеи, у самого выхода из кипарисовых сумерек.
Меня окликают.
Я отвечаю по-английски.
Компания выражает сначала смущение, затем восторг.
И смущение, и восторг – варварские.
Меня обжимает гурьба шпаны, усаживает на щербатую скамейку.
Никаких расспросов, мне протягивают сбитую на пятку гильзу «Ялты», за ней вьется нитка анаши.
Недоуменно затягиваюсь, пыхаю с кашлем – на меня пялится хохот.
Как цыгане – мелко теребя и ощупывая – трогают мою одежду, я отстраняюсь.
Отстранение мое резко, оно задевает.
Ощерившись, у меня отбирают: папиросу, часы, кошелек, альбом, карандаш, носовой платок и дыханье.
В карманах – ничего. Вывернутые – жалкие, как обмотки на подрезанных щенячьих ушах, я тщательно заправляю их и по-английски требую вернуть мои вещи.
Невнимание. Представляю, как прорезь в печени от скользкой финки постепенно вместе с кровью переливается в глухоту.
Потерю сознания я почему-то связываю с тишиной, которой оглушительно накрывает гребень прибоя.
Примерный перевод того, что слышу: «Сейчас мы покоцаем этого фраера и наконец-то поужинаем. Вагиф, сгоняй-ка за фуртухой».
Что такое «фуртуха», мне неизвестно.
Я ложусь на землю, вспомнив, что собаки на лежачего не нападают.
Мягкий песок под щекой тепел, я вжимаюсь в него, становлюсь неровностью дорожки. Прокатись по мне сейчас велосипед, мой хребет показался бы его шинам легкой встряской на ухабе.
Лежа, то представляю, как я уже двигаюсь по кишечнику хулиганской злости, то – как еще жарюсь, насаженный на эту самую фуртуху. Я ненавижу загадочную фуртуху, хотя догадываюсь, что она ко мне равнодушна.
Я уверен – меня съедят.
Главарь еще что-то деловито наказывает посыльному Вагифу, но мне уже ясно, что им вот-вот станет невмоготу мое лежание.
Вагиф, выслушав и покорно кивнув, воровато ныряет в глубь парка, пропадая за кустами белой, прахом цвета осыпающейся акации.
Мне хочется запеть «Интернационал».
Меня снова усаживают. Объясняют: среди них есть художник-любитель, сейчас он покажет свое мастерство: срисует мой профиль.
Своей неподвижностью я выражаю презрение: моя неподвижность ждет, когда ей будут возвращены вещи.
Они решают, что я позирую.
Я – позер: вместо того чтоб дать деру целым, жду, когда мне вернут то, что мне ценно.
Ценно: не целлюлоза альбомных листов или углерод карандаша, но Облако. Облако впечатления, которое я повстречал, бродя утром по городу. Как след чудесного уличного знакомства, справа налево я черкнул в альбоме московский телефон. Но прежде – навсегда запомнил. Однако допустить осквернение – оставить в руках неприятеля, хотя и в виде шифра, координаты цели – было невозможно. Я ждал.
Тем временем лист покрывался художественными каракулями врага. Слух пестрел задорными комментариями товарищей рисовавшего.
Между стволов кипарисов поверх не видного с этого края аллеи обрыва, у вспухшего высотой горизонта мельтешили стайки морской ряби, подсвеченной уже тлеющим закатом. Прогуливавшиеся заблаговременно покинули парк: аллея пуста. Столбики пыли (кто поднял ее?) плавно вращаются в пластах мягкого света заката: вытекающая медленно масса светлого тепла, нарезанная стремительными свечками кипарисов.
Наконец издевательство окончено. В потешном смехе мне показывают мое изуродованное лицо. Я зажмуриваюсь. Не глядя захлопываю альбом, вырываю карандаш, поднимаю из пыли носовой платок и, кажется, начинаю дышать. В ответ на улюлюканье по-английски промолчав, удаляюсь.
Вслед мне кричит рисовавший: «Извини, чувак, ты получился – как баба!»
Как бы внутри слепоты наворачиваются обидные слезы. Мой быстрый шаг похож на замедляющийся бег. Под гору миную тревожный распах пустыря, взмыв, перелетаю через мусорную кучу. У помойного контейнера понуро стоит худющая коричневая корова с длинными, будто накрашенными ресницами. Поведя рогатой башкой в мою сторону, скорбно промычала. Вскоре напав на дорогу, стремглав опускаюсь в Крепость и путаюсь в ее переулках.
Крепость Ичери-Шехер еще более опасная, чем парк имени Кирова, местность. Негодование и обида делают меня к этому равнодушным. Холмистые улички здесь так узки, что в некоторых винтовых перепадах удобней перемещаться боком. Немые стены домов, чьи окна, как взгляд под паранджой, поглощенно смотрят внутрь двориков и частной азиатской жизни. Пространство внешнее здесь не существует. Вместо него – теснота. Я знаю, если здесь будут бить вплоть до смерти жену, то это не будет касаться соседей. В этой местности семья – плацдарм невидимой, но нескрываемой, принятой и приятной тирании – шариата.
Крепость – злачное место Баку. Как в 1947-м Марьина роща или Томилино. Основная деятельность здешнего населения – сбыт ирано-турецкой контрабанды. Даже я, пришелец, знаю две чайханы, где у аксакалоподобного, смакующего свою праздную неподвижность бабая можно купить за рубль пачку солдатского, без фильтра, «Кэмела», чтоб с тихим шиком выкурить половину за вечер в «Жемчужине» на Бульваре.
В Старом городе «малины» столь же часты, как и археологические раскопки. На пустыре из-под песочных осыпей извлекают алтари какой-то разновидности зороастрийского культа. Раскапывают и реставрируют части архитектурного комплекса дворца Ширваншахов: диван-сарай, диван-хане, усыпальница, мечеть с минаретом, во рву с канавками стоков – дворцовая баня, мавзолей Бакуви и восточный портал. Известняк увит и обсыпан алджебраическим орнаментом из витиеватой речи пророка (алгебра – изобретение тирании, от числа к переменной: в уравнение казни подставляется все что угодно – единица или стадо шахских подданных).
Почти все экспонаты дворца, так и не став памятниками, прибирают к рукам здешние дельцы. В банях устраивают базар, в нем – торговая суета, сапожные лавки, парикмахерская, чайхана. Диван-сарай становится рестораном. Здесь неделю тому назад, накануне отъезда моего брата Пети в Москву, мы вчетвером (еще с дядей и отцом) ели жареные потроха. (Мы ели много еще чего, но ливер помнится особенно: забавно было на шипящей сковороде, среди перченых, накромсанных в масло кусочков разбирать, где легкие, где печень, а где желудок или почки. Забавная работа по различению: так же различаются буквы во взвинченной и размешанной борзописи, или капли в море; по тому же принципу различается в точке ничто, из которого, проклевываясь стаей, его взрывая, вырываются знаки, несущие вселенную и Различие. На столе – бутылка вина «Чинар», четыре зеленых столбика минеральной воды «Бадамлы», блюдо с тархуном, рейханом, кинзой и мелким зеленым виноградом – возможный корм съедаемого нами барана.)
Безуспешно пытаясь распутать клубок переулков, я случайно оказываюсь на территории дворца. Густые, влажные, как одышка июля, сумерки; набегающие волны звона цикад; полная звездной пыли луна.
Чтобы осмотреться, я забрался на плоскую крышу какого-то низкого дворцового помещения. Внизу рушился в рое огней город. Озеро лунного света, полоня горизонт, пучась облаком дымки в небо, медленно, как впечатленный взгляд, размещалось в бухте. На юге, за ящеркой мыса Баилов, моргал маяк.
Я почти успокоился. Раскрыл альбом, чтобы до конца вырвать обиду. Но ничего не увидел, кроме чистых листов лунного света, трех неудачных эскизов, каракулей адреса и телефона и – страницы своего удивления, в котором я застыл…
Очнувшись, еще раз перелистал альбом, но незнакомое изображение в нем было только одно: профиль моего впечатления. Лицо ее все время стояло прозрачно передо мной. Только преломленными его чертами я мог видеть предметы, ландшафт, прохожих...
Хулиган польстил моей внешности от неумения, но вышло чудо: каким-то непостижимым образом означилось подобие.
У меня и сейчас хранится этот рисунок. Никакого особенного мастерства в нем не наблюдается. Некоторые линии для пущей точности передачи проведены дважды. Профанство очевидно сразу: так школьник забавы праздной ради, высунув кончик язычка, старательно рисует физиономию одноклассника на крышке парты.
Но в этом рисунке главным был случай. Так в путанице дадаистических траекторий иногда чудом проступает точный смысл. Неумелое старание, немыслимо избежав пародии, проявило случайное подобие образов, которое поначалу было мною принято за сходство. Сейчас то, что изображает этот рисунок, похоже на ничто, но при этом остается мне подобным: на нем изображено мое впечатление.
Заглядевшись на луну и воду, я позабыл об опасности своего местонахождения. В любую минуту я мог оказаться в еще более мерзкой ситуации, чем та, из которой только что выбрался. Спохватившись, я расставил в уме вешки ориентиров и вскоре уже вполне представлял, последовательность каких именно поворотов мне нужно предпринять, чтобы выбраться прочь из Старого города и далее руслом сливающихся переулков прорваться на Кривую улицу и по ней – к набережной, – там, в прибрежном кафе «Ракушка», меня ждал отец.
Но вода поднималась столбом волнистого света в небо и омывала мутный желток луны: зрелище, от которого можно оторваться, только если удастся в него проникнуть всем существом.
Я все же сумел посмотреть на часы и убедиться, что чудовищно опаздываю: вот-вот ожидание отца превратится, минуя наскоро раздраженность, в равнодушие, и он спокойно отправится к Фонаревым без меня.
Напоследок я взглянул вверх: вдруг паутинные линии лунной карты проступили ясней, прожилки медузообразной субстанции, расплывшейся по лунному диску, утолщились и, сопротивляясь вязкому клубящемуся теченью, внезапно стали набухать, смещаться, уменьшая прозрачность, приобретая телесность зрения; и вот уже в них проступил немой и дикий крик зародыша: восхитительный страх, медленно стекая по шее, груди куда-то вниз к местечку паха, сладко сжал все внутренности…
Потом, происшедшее внезапно, как утреннее беспамятство сна, что-то передернулось в свете, словно в диапроекторе были мгновенно переставлены слайды.
Я почувствовал, что на крыше еще кто-то есть. Плоскость ее – квадрат шагов в семь по диагонали – до сих пор служила основанием только для столба теплейшей звездной темноты, стержня моей бакинской ночи, только основанием моего удивления чудесной случайности рисунка и странному лунному видению, но внезапно весомость этого видения воплотилась в чье-то дополнительное присутствие, которое я стал теперь способен внутренне ясно ощущать и даже слышать, поскольку присутствие это зашевелилось… Шелест платья, который распускает паутинкой в слухе тело бабочки, выпрастывающейся из кокона сладкого лунного сна.
Свобода. Я очнулась, отпрянув от страха, что он напугался. Лицо побледнело до свечения: он слепо подступал ко мне все ближе, расставив, как для поимки невидимки, руки, развернув ладони. Он был на взводе. Я подала голос.
С этим я и живу теперь.
Он подобрал меня: уже третью ночь я спала на крыше кухни, укрывшись от комаров стянутой у хозяина простыней. В кухне я до прошлой субботы работала – мыла посуду, заваривала чай. Хозяин выкинул меня от жадности: я стала строптива, нечаянно вкусив молодого тела, и перестала приносить самую верную прибыль – ветхие рублевки стариков, базарных паханов, леваков районных совхозов.
1 2 3 4