«Рассказы. Воспоминания»: Советская Россия; 1984
Аннотация
Творчество Лидии Авиловой (1864 — 1943) развивалось под благотворным влиянием передовых русских писателей — ее современников, и прежде всего А. П. Чехова. В книгу вошли избранные рассказы писательницы, а также воспоминания, воссоздающие литературную среду 80 — 90-х годов, рассказывающие о премьерах чеховских пьес, о встречах автора с Л. Толстым и М. Горьким. Сборник дополняют отрывки из дневников писательницы и ее известная, неоднократно переиздававшаяся повесть-воспоминание «А. П. Чехов в моей жизни».
Лидия Авилова
Пышная жизнь
Она маленькая. Ей всего три года. У нее дед Антон Губан, бабка Анисья, а мать ее зовут Матрешей. Отца она не знает; он ушел на заработки года два назад и пропал. Может быть, его уже и в живых нет. Все может быть. Поэтому и Матрешу, и ее, маленькую Любку, выгнали из дома свекра, так как баб и ребят и без них там много. Матреша теперь ни девка, ни вдова, ни замужняя и живет опять у своих родителей. Избенка у них крошечная, в новом порядке против господского сада.
Любка уже все знает и все может рассказать. Она не жалеет, что ее отец, Аким, пропал.
– Вихрь его возьми! - серьезно говорит она. - На кой он нам нужен? Мы и без него проживем!
– А дед у тебя хороший?
– Когда хороший, а то пьяный. Он, подлец, наш самовар в кабак утащил.
– Ну, а бабушку ты любишь?
– Бабка дура. Закутает голову, ничего не слышит. Совсем дура.
– Только мать хороша? Любка смеется.
– Знать, вправду, хороша?
– Лупоглазая! - немного конфузливо определяет Любка, и нельзя понять, похвала это или порицание.
Летом Любка весь день на улице. Мать сшила ей из лоскутков пестрый чепец с оборкой и это ее гордость и ее радость. Платье ее с замазанным передом надето на голое тело, ножонки босы, руки и лицо всегда грязны, но когда на ее голове чепец, она считает себя нарядной.
– Обрядилась! - говорит она и конфузится от своего собственного великолепия.
Кроме чепца, у нее есть еще сокровище: нитка черного бисера. Ее она надевает только по праздникам.
На улице у Любки всегда есть дело. Она гоняет кур, ловит котенка, возит в тележке подобие куклы, возится в золе, поднимая ногами облака пыли.
Кто бы ни проходил мимо дома Губана, все всегда видят Любку и редко кто не заговаривает с ней, чтобы посмеяться ее бойким ответам.
– Где мать-то?
– На поденной. Садовник придтить велел.
– А тебя чего не взял?
– Я, как захочу, сама пойду.
– Работать будешь?
– А то?
– А за что тебя сегодня, говорят, бабка била?
– Да ведьма! Вот и дерется. Право слово, ведьма старая. В окошечко избы показывается голова старухи Анисьи и сморщенное лицо ее ласково смеется.
– Да когда же я те, касатка? Что ты? Иди, умница, домой: дождик сейчас пойдет, замочит. Иди, желанная! Но Любка уже знает, что бабушке всегда кажется, что "сейчас пойдет дождь и замочит", и на ее зов она никогда не обращает ни малейшего внимания. Только послушайся ее и зайди в избу, и она сейчас же будет вычесывать Любке голову, а то, еще того хуже, снимет с нее платье, посадит голую на лавку, а платье в корыте выстирает и сушить повесит. Сиди и вой, пока высохнет. Не хочется голопузой-то на улицу выскакивать. Скажут: "бедная, перемениться не во что". А Любке это обидно, потому что она убеждена, что двор у них богатый. Когда ей в гостях предлагают угощение, она всегда пожимает плечами и немного презрительно улыбается и отворачивается.
– Пей чай, Любка.
– У нас дома свой чай-сахар.
– А пряника хочешь?
– У нас много всяких пряников.
– У вас, поди, и варенье варят?
– Варенья у нас страсть!
И хвастается она убежденно, и даже не может себе представить, чтобы у них не было чего-нибудь, что есть у других. И если кто-нибудь хочет сильно рассердить Любку, так рассердить, чтобы она бросилась драть и кусаться, ей говорят, что она бедная, что их двор самый последний, что ее бабка из нужды лапшу в самоваре варит.
Любка ругает бабку дурой, но она знает, что она "дошлая". Умеет заговаривать зубы и ворожить. Раскинет карты и сейчас скажет, где искать пропажу. К ней охотно обращаются, а она, поможет или не поможет, а глядишь, и заработает малость своим искусством. Случилось даже как-то, что за ней прислала соседняя помещица, когда у нее сильно разболелись зубы. Она заговорила, и барыне полегчало. Так ведь та бабке три рубля пожертвовала! Давно это было, но Анисья еще не может об этом забыть, как о самом значительном и счастливом случае в ее жизни. Теперь у Анисьи постоянно ломит голову, в особенности "к погоде". Она говорит, что ей "вступило", когда за недоимки уводили корову. А тут безвестно пропал зять, и не шею стариков свалилась лишняя обуза: дочь с внучкой. В один последний год она состарилась за десять. Внучка хороша, да заботы-то сколько! Любка смелая, и когда бабушка зазевается, а деда и матери дома нет, она часто уходит далеко от дома. Ее можно встретить на плотине или на аллее барской усадьбы, куда ее мать ходит на поденную работу, или по дороге в поле, где работает дед.
– Куда ты, паршивая! - кричат на нее встречные бабы. Собаки разорвут.
В усадьбе вся дворня знает Любку. При случае ее сажают с собой обедать. Она держит ложку в кулаке, строго и важно оглядывается.
– Хороши щи, Любка?
– У нас так же щи варят, - отвечает она. Сидит она всегда на коленях у кучера - это ее приятель. Он рассказывает ей, что, когда нет сена, он кормит лошадей своей бородой. Лошади отжуют, а она опять вырастет. Любка с любопытством перебирает пальчиками его бороду, действительно похожа на сено, и не знает, верить ли ей или не верить. Он же подарил ей зеленую пуговицу, которую кухарка пришила к ее платью с правой стороны груди. Эта пуговица так понравилась ей, что она стала бояться, как бы дедушка не утащил ее, как самовар.
– Пропьет, старый хрыч!
Любимое удовольствие кучера и всей дворни заставлять Любку ругаться и учить ее новым бранным словам.
Любка редко смеется, а все кругом нее хохочут. За ней часто приходит сам дед и уносит ее на руках.
– Пойдем, внученька. Пойдем, ягодка. Мы с бабкой-то о тебе стосковались. Куда наша Любка пропала? Не съели ли волки? И Любка обнимает деда за шею, прижимается к его щеке щекой и позволяет нести себя, куда он хочет.
Дед худой, сутулый, в зимней шапке, босиком. Ходит он осторожно, точно постоянно боится наступить на стекло. Глаза у него красные и всегда слезятся. Портки и рубаха из домашнего холста.
– Ты зачем же сюда, внученька, зашла? Ты бы дома сидела. Он несет ее и приговаривает, а она зажмурилась, уже сонная. Закачало ее.
Матреше некогда возиться с дочкой. Мимоходом она утрет ей нос или пригладит волосы, да так, что Любка едва не свалится с ног.
У Матреши никогда не умолкающая, никогда не забываемая обида. Она не хотела идти замуж за Акима, а ее выдали силой. Ну, вот что вышло! Другие живут, как люди, а она что? Ни жена, ни вдова. В селе над ней смеются, из мужниной семьи ее выгнали. Сундук с приданым был, - половину не отдали. У всех права, а у нее у одной никаких прав нет. Придет она домой с работы, ляжет ничком на лавку и воет. Любка подвернется, она ее оттолкнет.
– Не было бы тебя, ушла бы в город, в прислуги бы нанялась. У-у, постылая!
Бабушка подойдет и стыдит ее, стыдит. Дед замахивается, точно бить ее хочет, а она будто и не чувствует. Только уж если надоедят ей, то приподнимется и так взглянет на них, что они оробеют и оставят ее в покое.
Дед возьмет шапку и уйдет. А Любка стоит и смотрит на мать. Видно по глазам, что думает о чем-то, хочет понять: почему же она постылая? То-то дура мать! В город в прислуги собирается...
Любка не имеет понятия о том, что такое город и что такое прислуга, но она знает, что это что-то недостижимое, призрачное. Это не хуже ее чепца, нитки из бисера и даже зеленой пуговицы. Вот куда метит ее мать! Невольно сквозь напускную презрительность в душе Любки шевелится уважение к матери. Она даже немного робеет перед ней. Вот если бы Матреше вздумалось когда-нибудь приласкать Любку!
Когда Любке этого бессознательно хочется, она только стыдливо смеется.
Кто-то научил Любку новому слову. Оно короткое, звонкое, и Любка не знает, что оно скверное. Теперь все ее спрашивают:
– Кто твоя мать?
И она отвечает радостно и отчетливо. Матрена услыхала и принялась бить ее так, что дед с бабкой насилу отняли.
– Кто научил? - допрашивала Матреша. Но Любка заупрямилась или забыла. Она отвечала:
– Сама выдумала.
Матреше сказали, что если Аким умер, то его пачпорт перешлют в волостное правление. Она часто ходит узнавать, нет ли пачпорта, и всегда бежит назад в слезах, вытирая лицо фартуком. Чтобы испугать ее и посмеяться над ее страхом, кто-нибудь изредка сообщает ей, что Аким "объявился", сидит у себя дома и сейчас пришлет за ней.
– Врешь! - говорит она, а сама бледнеет и хватается за что попало, чтобы устоять на ногах.
– Увидишь, как вру. Сидит. В окно смотрит. Ужас и отчаяние придают Матреше силы.
– Убью я его! - говорит она холодно и спокойно. Ее дразнят.
– Сам он тебя раньше убьет. Не слепой и люди не без языка. Эти шутки дорого обходятся Матреше. Даже когда она убеждается, что над ней насмеялись, она не скоро приходит в себя и, крутя пальцем у левой стороны груди, уверяет, что у нее тут что-то оторвалось и покатилось.
Стоит зной, какого уже давно не было. Земля сохнет и трескается. Над деревенской улицей не опускается пыль, а так и держится в воздухе, а на дороге она глубокая, мягкая, горячая. В ней роются куры и садятся в нее, распустив крылья. Кроме кур, на улице никого больше нет. Даже собаки попрятались в тень. Солнце описывает по небу свой самый большой путь и уж как заберется с утра в вышину, так и льет оттуда светом и жаром до самого вечера. Пруд стал мелкий и ушел от берегов. Из колодцев стало трудно доставать воду, а все обычные лужи и трясины так высохли, что от них и следа не осталось, только земля там покрылась целой сетью широких трещин. Прилетит туда воробей, попрыгает, повертится.
– Чирик!
Где вода? Воды нет. Надо лететь напиться в пруду. Экая досада!
Стадо возвращается домой, окутанное тучей. Издали можно подумать, что где-то пожар, так густо и черно, и высоко, точно дым, поднимается пыль. Овцы чихают и кашляют, коровы ревут. Кажется, что вот сейчас это стадо вытянет в свои засохшие, запыленные глотки остаток пруда и уж негде будет напиться и воробью.
Давно не было такой жары и суши, а народ как раз весь на работе: убирают сено. Антон с самого начала сенокоса пьян с утра до ночи, но так как пьянствовать в это время освящено обычаем, то Анисья с этим мирится и только по обычаю же журит своего старика, когда он возвращается домой. Сама Анисья из дома уже давно не отлучается. Целый день возится в избе или около избы и изредка окликает Любку.
– Любка, ты где? Иди, касатка, домой, дождик сейчас пойдет, замочит. Иди, умница!
Любка, по обыкновению, не идет, но она и не убегает никуда, и не шалит, и даже не играет. Она тихо сидит, как курица, в горячей пыли и с чем-то молча возится, лениво без увлечения. Почему-то она теперь кажется совсем маленькой, беспомощной, и даже трудно узнать ее русую головенку без чепца и ее бледное, почти чистое личико.
Любка больна животом. Надо бы свезти ее к доктору, да до больницы шесть верст и время такое тесное: лошадь занята, дед пьян, мать работает. Да ничего: выдуется! Боль детская. По всему селу ребята хворают. На то они и ребята. Беспокоит Анисью только то, что Любка ничего не хочет есть, а только пьет и пьет воду. Без еды умрешь. И поэтому она все придумывает, чем бы соблазнить внучку.
– На лучку-то. Зеленый лучок, сладкий! Ты его с хлебцем. Я сольцы посолю.
Что-то ей скучно. Не хочется даже ругаться. Бабка берет ее в избу и укладывает на лавку. Она там поспит и опять выползет. Приходит ей в голову, что хорошо бы отправиться на усадьбу. Может быть, там кучер коляску моет. Как-то раз он ее мыл, а она смотрела. И все время они перекликались. Она крикнет:
– Дядя!
А он ей:
– Ась?
Она опять:
– Дядя!
А он опять:
– Ась?
Она громче, и он громче. Она протяжно, и он протяжно. Да так без конца.
А потом он поднял ее, посадил в коляску и закатил ее в сарай.
И пошла бы, да ноги что-то не ходят: слабые. Слышно ей, что на пруду крик и гам. Это ребятишки купаются. Купаются они теперь целый день, благо раздеваться не долго.
Любка знает, как это весело, но сама еще не купалась, а полоскалась как-то в луже, рядом с прудом. Там не утонешь. Так же весело было, но очень уж она замаралась, пришла домой вся в грязи.
Лихо купаются мальчишки! Заберутся на перила моста и оттуда летят в воду. Эти ничего не боятся! Смотреть на них жутко, но и интересно. Пошла бы, да не хочется.
Пробует она пореветь, да и реветь лень и бесполезно, потому что никто не слышит.
Но вот опять идет бабка и неожиданно начинает окутывать ее платком.
– Нездоровится, а на ветру сидишь. Как бы не охватило, бормочет она.
Любка не протестует: давно не приходилось ей ходить в этом теплом платке, и ей кажется, у нее в нем богатый вид. Она даже улыбается от удовольствия. Знакомое чувство гордости всем великолепием ее жизни на миг заглушает нездоровье и скуку. Хоть бы пошел кто-нибудь мимо и увидал бы ее!
Бабка, должно, переделала все свои дела: села на порог избы и дремлет.
А солнце закатилось высоко, высоко и, кажется, остановилось. Неподвижны в воздухе зной и духота.
Дед убрал сено и пропил его почти все. Анисья сама ходила к лавочнику Петру Степанову, кланялась в пояс и умоляла, чтобы он, если ее старик будет еще предлагать купить у него сена, гнал бы его, пьяницу, в шею и денег бы ему не давал. С той же просьбой ходила она и к другим купцам и всюду кланялась, плакала и проклинала мужа на чем свет стоит. Над ней все смеются.
По вечерам у Губанов стон стоит от брани, крика и слез. Кончается это тем, что Антона выталкивают на улицу без шапки и он долго топчется перед своей избой, с трудом удерживая равновесие, и с недоумением разводит руками.
– А хозяин кто? -- рассуждает он сам с собой. -- Я хозяин. Это как же? Хозяина, да вон? Кто смеет? А не смеет этого никто.
1 2