Брехт Бертольд
Аугсбургский меловой круг
Бертольд Брехт
Аугсбургский меловой круг
Во время Тридцатилетней войны некий швейцарский протестант по имени Цингли владел в вольном имперском городе Аугсбурге на Лехе большой кожемятней и кожевенной лавкой. Он был женат на уроженке этого города, и у них родился ребенок. Когда к Аугсбургу подошли католики, друзья посоветовали ему немедленно бежать, но то ли он не хотел разлучаться со своей маленькой семьей, то ли боялся бросить на произвол судьбы свою кожемятню, только он своевременно не уехал. И вот случилось, что он был еще в городе, когда нагрянули королевские войска. Вечером, как только начались грабежи, Цингли спрятался у себя во дворе, в яме, где хранились краски. Его жена с ребенком должна была перебраться к родственникам в предместье, но она до тех пор собирала свои вещи-платья, украшения и постели,-пока не увидела вдруг в окно первого этажа королевских солдат, ворвавшихся во двор. Вне себя от страха, она бросила все как было и убежала из дому через заднюю калитку.
Ребенок остался в доме один.
Он лежал в колыбели, стоявшей в большой горнице, и играл деревянным шаром, который свисал на шнуре с потолки. В доме осталась только молодая служанка. Она возилась в кухне с медной посудой и вдруг услыхала шум на улице. Кинувшись к окну, она увидела, как солдаты, забравшиеся в дом напротив, выбрасывали на улицу из окон первого этажа Награбленное добро. Она побежала в горницу и только хотела взять ребенка из колыбели, как услышала тяжелые удары в дубовую дверь. В великом страхе бросилась она вверх по лестнице.
Горница наполнилась пьяными солдатами. Они знали, что это дом протестанта; и перерыли и разграбили все до основания; Анне только чудом удалось спрятаться от них. Но вот вся эта орава ушла, и Анна, выйдя из шкафа, где она простояла все время, спустилась в горницу к ребенку, который тоже остался невредим. Она схватила его и прокралась во двор. Между тем настала ночь, но багровое зарево горевшего поблизости дома освещало двор, и она с ужасом увидела изувеченный труп своего хозяина. Солдаты вытащили его из ямы и убили.
Лишь теперь стало ясно служанке, какая опасность ей грозит, если ее схватят на улице с ребенком протестанта. С тяжелым сердцем положила она его обратно в колыбель, напоила молоком, укачала и отправилась в ту часть города, где жила ее замужняя сестра.
Было уже около десяти часов вечера, когда она в сопровождении зятя пробиралась сквозь толпы пирующих победителей, чтобы разыскать в предместье фрау Цингли - мать ребенка.
Анна постучала в дверь большого дома. После долгого ожидания дверь слегка приоткрылась, и маленький старичок, дядя фрау Цингли, высунул голову наружу.
Анна, задыхаясь, сообщила ему, что господин Цингли убит, а ребенок невредим и остался в доме. Старик посмотрел на нее холодными рыбьими глазами и сказал, что племянницы его здесь нет, а сам он не желает связываться с протестантским отродьем. Сказав это, он снова захлопнул дверь. Уходя, зять Анны заметил, как на одном окне шевельнулась занавеска, и догадался, что фрау Цингли там. Видно, она не постыдилась отречься от своего ребенка.
Некоторое время Анна и ее зять шли молча. Наконец Дина сказала, что хочет вернуться в кожемятню и забрать ребенка. Зять, спокойный, степенный человек, пришел в ужас и пытался отговорить ее от опасной затеи. Какое ей дело до этих людей? Ведь они даже не обра
щались с ней по-человечески.
Анна молча выслушала его и обещала быть благоразумной. Но все же ей хотелось бы на минуточку заглянуть в кожемятню, посмотреть, не нужно ли чего ребенку. Она предпочитала пойти одна.
И она сумела настоять на своем.
Посреди разоренной горницы ребенок спокойно спал в колыбели. Анна устало опустилась рядом и долго смотрела на него. Она не посмела зажечь свет, но дом поблизости все еще горел, и при этом свете она хорошо видела ребенка. На шейке у него было небольшое родимое пятнышко.
После того как служанка некоторое время, может быть час, смотрела, как малютка дышит, как он сосет свой крошечный кулачок, она поняла, что слишком долго сидела и слишком много видела, чтобы уйти без ребенка. Она тяжело поднялась, медленно завернула его в льняное покрывало, взяла на руки и, робко оглядываясь, будто у нее совесть нечиста, как воровка, покинула с ним этот дом.
Спустя две недели, после долгих обсуждений с сестрой и зятем, она увезла ребенка в деревню Гроссайтинген, где крестьянствовал ее старший брат. Все хозяйство принадлежало его жене, он был взят в дом. Было решено, что Анна только брату, откроет, откуда этот ребенок; никто в семье еще в глаза не видел молодую крестьянку. кто знает, как она примет такого опасного маленького гостя.
Анна пришла в деревню около полудня. Брат, его жена и работники как раз обедали. Приняли Анну неплохо, но достаточно было ей взглянуть на новую невестку, как она сразу же решила выдать ребенка за своего. И только когда она рассказала, что ее муж работает на мельнице в одной дальней деревне и ждет ее с малышом через недельку-другую, крестьянка оттаяла и стала, как и подобает, восхищаться ребенком.
После обеда Анна пошла с братом в рощу набрать хворосту. Они присели на пенек, и она рассказала брату всю правду. Она заметила, что ему это известие не слишком пришлось по душе. Его положение в доме не было еще достаточно прочным, и он похвалил Анну за то, что Она ничего не сказала невестке. Видно было, что он не ждет от своей молодой жены особого великодушия по отношению к ребенку протестанта. Он предложил сестре и впредь от нее таиться.
Однако долго держать это в секрете было не так-то просто.
Анна работала в поле, но каждую свободную минуту, пока остальные отдыхали, убегала к "своему" ребенку. Малыш рос и поправлялся. Он радовался, завидев Анну, и подымал головку на крепенькой шейке. Но когда пришла зима, невестка начала снова справляться о муже Анны.
В сущности, Анна могла бы остаться в усадьбе, где для нее всегда нашлось бы дело. Но плохо было то, что соседи не переставали дивиться отцу, который так ни разу и не приехал проведать сынишку. Если она не покажет людям отца ребенка, обо всей семье пойдут пересуды. В одно воскресное утро крестьянин запряг лошадей и, громко окликнув Анну, предложил ей поехать в соседнюю деревню за теленком. Покуда они тряслись в телеге, он сообщил ей, что искал и нашел для нее мужа. Это был тяжело больной бедняк, такой изможденный, что он едва мог поднять голову с засаленной подушки, когда гости вошли в его низкую хижину.
Он согласился взять Анну в жены. У изголовья постели стояла желтолицая старуха-его мать. Она должна была получить деньги за услугу. Дело было слажено в десять минут, и Анне с братом можно было ехать дальше покупать теленка.
В конце недели их обвенчали. Пока священник бормотал слова обряда, больной ни разу не повернул к Анне остекленелых глаз. Ее брат ждал, что со дня на день должно прийти свидетельство о смерти. Тогда можно будет объявить, что муж Анны и отец ребенка умер в пути, в деревушке под Аугсбургом, и никто не удивится, если вдова останется в доме у брата.
Счастливая возвратилась Анна со своей странной свадьбы, на которой не было ни колокольного звона, ни духового оркестра, ни подружек, ни гостей. Вместо свадебного угощения она подкрепилась в кладовке куском хлеба с садом и подошла вместе с братом к корзине, где лежал ребенок, у которого теперь было имя. Она поправила его простынку и улыбнулась брату.
Однако свидетельство о смерти заставляло себя ждать.
Ни на следующей неделе, ни неделю спустя известие от старухи не приходило. Анна уже рассказала всем, что ждет на днях мужа. Теперь, если ее спрашивали, она отвечала, что глубокий снег, очевидно, задержал его в пути. Так прошло три недели, и, наконец встревоженный брат поехал в деревушку под Аугсбургом.
Он вернулся поздно ночью. Анна еще не спала и, услышав скрип телеги во дворе, бросилась к двери. Она смотрела, как брат, не торопясь, распрягал лошадей, и сердце у нее сжалось.
Он привез плохие вести.
Войдя в хижину бобыля, он увидел, что приговоренный к смерти сидит за столом в одном жилете и уписывает за обе щеки свой ужин. Он был совершенно здоров.
Рассказывая дальше, крестьянин избегал смотреть Анне в глаза.
Бобыль - кстати, его звали. Оттерер - и его мать были, казалось, не меньше его изумлены поворотом событий и еще не решили, что делать дальше. Оттерер произвел на гостя скорее приятное впечатление. Он говорил мало, но, когда его мать начала жаловаться, что теперь у него на шее нежеланная жена и чужой ребенок, он велел ей замолчать. Во время беседы он продолжал задумчиво есть свой сыр, и, когда крестьянин уходил, он все еще ел.
В последующие дни Анна места себе не находила от огорчения. Отрываясь от домашней работы, она учила мальчика ходить. Когда он выпускал прялку и с вытянутыми вперед ручонками ковылял к ней. Она, подавляя беззвучное рыдание, подхватывала его и крепко прижимала к себе.
Как-то раз она спросила брата, что за человек Оттерер. Она видела его только на смертном одре, да и то вечером, при свете слабой свечи. Теперь она узнала, что ее муж - вымотанный работой пятидесятилетней человек, словом, бобыль бобылем.
Скоро она его увидела.
Какой-то разносчик весьма таинственно сообщил ей, что "один известный ей человек" просит ее в такой-то день и час прийти в такую-то деревню, туда, где пешеходная дорога сворачивает на Ландсберг. Так встретились супруги между своими селениями, подобно древним полководцам, которые сходятся между своими полками, на открытой равнине, занесенной снегом.
Муж не понравился Анне. У него были мелкие нечистые зубы. Он окинул Анну взглядом с головы до ног, хотя она была закутана в овчинную шубу и не очень-то много можно было увидеть, и заговорил о "таинстве брака". Она коротко ответила ему, что должна подумать, а он тем временем пусть передаст ей через какого-нибудь торговца или мясника, кто ни пройдет через Гроссайтинген, и по возможности в присутствии ее невестки, что теперь он скоро приедет и только прихворнул по дороге.
Оттерер вяло, как и все, что он делал, кивнул ей. Он был выше ее на голову и, разговаривая, смотрел в одну точку на ее шее, и это сильно раздражало Анну.
Но известие не приходило, и Анна уже подумывала просто уйти с ребенком со двора и поискать места где-нибудь дальше к югу, в Кемптене или Зонтхофе. Если бы не то, что на дорогах пошаливали, о чем тогда много говорили, да не середина зимы, она непременно ушла бы.
Жить в усадьбе становилось все труднее. Невестка за обедом в присутствии всех работников задавала ей испытующие вопрос о ее муже. Когда она однажды, глядя на ребенка, с притворным сочувствием громко сказала "бедный крошка", Анна решила уйти. Но тут ребенок заболел. Беспокойно лежал он в колыбели, весь горячий, как огонь, с печальными глазками, и Анна бодрствовала над ним все ночи, переходя от отчаяния к надежде. Когда же дело наконец пошло на поправку и он снова стал улыбаться, как-то среди дня в дверь постучали и вошел Оттерер.
Хорошо еще, что в горнице никого не было, кроме Анны и ребенка, не то ей нужно было бы притворяться, а при ее состоянии это вряд ли. бы ей удалось. Они долго стояли молча, затем Оттерер сообщил, что он, со своей стороны, все обдумал и приехал за ней. Он снова упомянул о "таинстве брака".
Анна рассердилась. Твердым, хотя и приглушенным голосом сказала она мужу, что и не думает жить с ним; она вступила в этот брак только ради сына, и ничего ей не надо, только чтобы он дал имя ей и ребенку.
Когда она заговорила о ребенке, Оттерер взглянул в ту сторону, где он лежал в своей корзине и лепетал, но не подошел к нему. Это еще больше настроило Анну против Оттерера.
Он промычал что-то невразумительное: пусть она снова все обдумает, а ему-де приходится не сладко. Мать его может спать на кухне...
Тут вошла хозяйка, она с любопытством поздоровалась с Оттерером и позвала его обедать. Уже сев за стол, он небрежно кивнул хозяину, не делая вида, будто не знаком, но и не выдавая, что знает его. На вопросы хозяйки он отвечал односложно, не поднимая глаз от тарелки. Он нашел место в Меринге, и Анна может переехать к нему. Однако он не сказал, что это должно быть сейчас же.
Пообедав, Оттерер уклонился от разговора с хозяином и пошел колоть дрова за домом, чего никто от него не требовал. После ужина, за которым он опять молчал, хозяйка сама принесла в каморку Анны перину, чтобы он мог переночевать, но он неуклюже поднялся и пробормотал, что сегодня же вечером должен отправиться обратно. Прежде чем уйти, он рассеянно уставился на корзину с ребенком, но ничего не сказал и не дотронулся до него.
Этой ночью Анна заболела, у нее началась лихорадка, которая продолжалась несколько недель. Она лежала безучастная в постели и только иногда по утрам, когда жар немного отпускал ее, ползком добиралась до корзины и подтыкала ребенку одеяльце.
На четвертой неделе ее болезни во двор въехал Оттерер на телеге и увез ее и ребенка. Анна покорно приняла все это.
Очень медленно к ней стали возвращаться силы; да при жиденьких похлебках. Какие варили в хижине бобыля, это было и неудивительно; Но как-то утром она увидела, в какой грязи содержится ребенок, и решительно встала.
Малыш встретил ее своей милой улыбкой, которую, по словам ее брата, унаследовал от нее. Он очень вырос и с невероятным проворством ползал по каморке, хлопал в ладоши и, падая носом, только слегка вскрикивал. Она выкупала его в деревянном корыте и вновь обрела привычную уверенность.
Прошло несколько дней, и ей стало невмоготу в этой убогой хижине. Она завернула малыша и одеяло, взяла немного хлеба с сыром и убежала.
Она хотела добраться до Зонтхофа, но не далеко ушла. Ноги у нее подкашивались от слабости, а на дороге лежал талый снег. К тому же война озлобила народ в деревнях, люди стали скупыми и недоверчивыми.
На третий день своих странствий она провалилась в канаву и вывихнула себе ногу. Много часов пролежала так Анна, трепеща за ребенка, пока, наконец, ее не отнесли в какой-то двор, где ей пришлось валяться в хлеву.
1 2