Альмог Рут
Бойкое местечко
РУТ АЛЬМОГ
БОЙКОЕ МЕСТЕЧКО
Про Цилю Кестен можно было сказать, что у нее в жизни были только две вещи: сын Уринька и балалайка.
Что же касается ее мужа Арнольда Танцмана, то их отношения катились, как по хорошо накатанной дороге, которую, однако, если не утрамбовывать ежедневно, потом уже не заровнять.
Вместе с тем Циля Кестен была доброй знакомой разных знаменитостей, таких, как Марсель Рубин, композитор, бежавший из Германии в Мексику, Герман Брох, который добрался до Америки, и таких знаменитых женщин, как Милена Ясенская, которой спастись не удалось (об этом Циля узнала спустя много лет), и как Гертруда Краус, которая тоже приехала в Палестину. Благодаря ей Циля появилась однажды на сцене, хоть и не столичной, на столичную у нее бы не хватило таланта. До сего дня у Цили длинные волосы, кудрявые, перевитые множеством ленточек.
С той же минуты, как Уринька родился, Циле стало ясно, что другого такого не сыскать на всем белом свете. Но Танцман говорил, что младенец слишком много кричит, и по этой причине Циля полночи, а то и всю ночь носила Уриньку на руках. Танцман, однако, был против этого, поскольку в руководстве по уходу за новорожденными было сказано, что это запрещенный прием. При этом сам Танцман спал глубоким сном праведника и, подобно праведникам, просыпался в положенное время. Поэтому все как-то обходилось.
Когда Танцман придирался, Циля говорила ему: "Может, он просто голоден". Но Танцман утверждал, что согласно книге младенца следует кормить в определенные часы и строго определенными порциями, и все тут.
"Может, у меня мало молока", - говорила Циля, но Танцман сообщал, что автор, известный немецкий педиатр, установил, что, если женщина не отрывает ребенка от груди в течение десяти минут, значит, у нее достаточно молока и нет необходимости в прикорме, который может только повредить.
Книгу Танцман высмотрел в букинистическом магазине, где были в основном книги на немецком. Выжившие после холокоста и добравшиеся до Палестины бывшие жители Германии, Австрии и Чехии приезжали с ящиками книг, но без гроша в кармане. В точности как Эльза: Циля поехала ее проведать в Иерусалим, но, как только увидела, в ужасе побежала в ближайшую лавку за продуктами.
Иногда Циля находила в себе что-то, что было в ней глубоко запрятано, подобно осколкам, застрявшим в теле соседа, господина Цахора. Говорили, что врачи пользуются магнитом для извлечения из господина Цахора кусочков металла и что зимой его мучают боли и лицо становится темным, как сумерки сразу после заката. Она осмеливалась сказать Танцману, что такого, как Уринька, не сыскать на всем белом свете. Но Танцман стоял на своем:
- Он всего-навсего маленькая пискля, орет каждую ночь, как мартовский кот. - В голосе его был металл.
Но иногда у Цили доставало духу сказать ему шепотом:
- Может, он просто голоден, может, у меня мало молока.
В ответ на это раздавались звуки, какие бывают, когда по железу бьют железом; от этого пронзительного скрежета у Цили звенело в ушах. Танцман заявлял:
- Я тебе уже все говорил, и кроме того, необходимо внимательно изучить то, о чем так подробно пишется в руководстве по воспитанию детей (эта книга была им куплена в том же букинистическом), - если не начать с первых дней после рождения, то у нас вырастет преступник, такой же, какой была Циля Кестен, пока я не подобрал ее на улице и не женился на ней, что, возможно, было моей ошибкой.
Циля не относилась к этому серьезно - у Танцмана каждый второй был преступником, особенно если тот играл или пел на улице или даже в кафе, как это когда-то делала она сама. Естественно, и Эльза, с его точки зрения, была преступницей, доказательство тому - Господь наказал ее и забрал у нее сына.
- Неправда, - прошептала Циля (люди уже стали забывать, каким сильным и звонким был некогда ее голос), - у него был туберкулез.
Но Танцман крикнул:
- А кто послал ему туберкулез? Разве не Господь? Кто же тогда?
Поэтому, когда Циля ездила в Иерусалим навещать Эльзу, она говорила Танцману, что едет покупать новые струны для своей балалайки, чему Танцман не мог воспротивиться, поскольку в брачном контракте, заверенном нотариусом, доктором Вайксельбаумом, был специально оговоренный пункт относительно игры на балалайке, а Танцман был "человек солидный, человек слова", как он сам о себе любил говорить. В конце концов, это он настоял на заключении контракта.
Циля была крохотулей с круглым, плоским, как у эскимоски, лицом. Скулы ее были плотно обтянуты кожей, тонкой и розовой, как кожура персика, прозрачной, как москитная сетка, защищавшая Уриньку от комаров и мух; вблизи можно было разглядеть тончайшие переплетения сосудов, проступавших сквозь кожу. Носик у нее был пуговкой, а в ее фарфорово-голубых глазках искрился свет.
Веселая по натуре, она больше всего на свете любила музыку. Когда Танцмана не было дома, она клала младенца на коврик в большой комнате и слушала пластинки, одну за другой, пока у нее не начинала болеть рука оттого, что она крутила ручку патефона.
После рождения Уриньки она заметно растолстела, но походка у нее осталась легкой и стремительной. Теперь Циля напоминала катящийся шарик, и становилось ясно, что на сцене ей уже не танцевать. Но это было и не так важно. Во-первых, Циля была к тому же певицей, а во-вторых, в ее контракте с Танцманом значился пункт, запрещающий ей появляться на сцене. Сначала Танцман называл ее Цилей, как все вокруг, потом Цецилией, и, когда ее друзья слышали, как он ее величает, ей делалось неловко.
Танцман был невелик ростом, однако рядом с Цилей выглядел молодым гладкоствольным деревцем, из тех, что сажают у ворот и чью листву садовник выстригает полукругом или трапецией. Таким он казался из-за волос, росших обильно во все стороны, прямых, густых и буйных. Если он забывал надевать на ночь черную сеточку, его волосы утром делались похожими на булавки, торчащие из подушечек для шитья.
У Танцмана были ввалившиеся щеки, его глаза непримиримо взирали на мир из затененных щелей. Его заостренное лицо было в беспрестанном движении, а красноватые губы, проступающие из-под жидких, будто углем нарисованных усов, были в таком явном противоречии со всем его обликом, что прочитывались на лице как знак вопроса.
Сначала Циля называла его Лисенком.
- Но не потому, что ты похож на лиса, - объясняла она, - а потому, что тебе удалось поймать глупую гусыню. - Но тут же отступала от своих слов: - Вообще-то это не очень подходит, потому что ты не растерзал ее.
- Пока еще нет,- отвечал Танцман смеясь.
При всем том она довольно долго звала его Лисенком, так как Арнольдом звали одного ее приятеля, двоюродного брата Стефана, который сейчас жил в Хайфе на горе Кармель; его, в отличие от другого ее друга Лео, в которого она некогда была влюблена по уши, музы не покидали.
Ах, Лео, Лео! Он женился на такой красивой и такой элегантной женщине! Все свои роскошные шляпки и потрясающие шелковые платья та привезла с собой в Тель-Авив. Разбитое сердце Цили истекало кровью до той поры, пока у нее не родился Уринька. Жена Лео часто сидела в том самом кафе на побережье, где Циля выступала по вечерам, туда же в то время приходил Танцман играть в шахматы. Стоя на маленькой сцене и распевая полные страсти цыганские песни, Циля не сводила глаз с этой женщины. Может, это и побудило ее согласиться на дополнительные условия в брачном контракте.
Танцман был специалистом по выделке кож. Ему принадлежала маленькая мастерская на окраине города. Каждое утро он отправлялся туда на велосипеде, Циля оставалась одна и кормила Уриньку, когда тот плакал. Детский врач сказал, что в таком возрасте, - а Уриньке было пять месяцев, - уже можно прикармливать молоком и молочными смесями, нужно только тщательно все это кипятить. Возможно, тогда ребенок перестанет плакать по ночам.
Однажды Танцман вернулся неожиданно рано, наверное потому, что у него разболелась голова. Он застал Цилю в большой комнате, в кресле, с Уринькой на руках. Танцман заметил, что она кормила его с ложечки чем-то густым и белым.
Танцман посмотрел на часы и сказал:
- Мало того, что время кормления еще не пришло, ты еще даешь ему то, что даже на первый взгляд выглядит как молочная смесь!
Циля испугалась и не ответила. Танцман взял у нее младенца и уложил его в кроватку, в детской. Уринька разревелся. Танцман принялся трясти его, крича "Тихо, тихо!", но младенец не унимался.
- Я изобью тебя, если ты сейчас же не прекратишь! - заорал Танцман и стал трясти его еще сильней. Но и это не помогало. Тогда Танцман, с трудом сдерживая себя, вернулся в большую комнату. Циля неподвижно сидела в кресле.
- Смотри, что ты творишь, преступница! - сказал Танцман, склоняясь над ней.
На щеке у Цили вдруг проступило безобразное синее пятно. Она сидела неподвижно, вцепившись в ручки кресла.
Танцман сказал:
- И ради этого, ты думаешь, я взял тебя с улицы? Такую дрянь, как ты?
Танцман снова наклонился, и синее пятно на Цилиной щеке сделалось еще безобразней.
Танцман пошел принять душ. В этот день было очень жарко (может, поэтому у него была мигрень), и от него разило потом и запахом шкур.
Звуки льющейся воды почти заглушили плач ребенка. Циля встала, взяла балалайку и вышла на улицу. Она сидела во дворе на маленькой табуретке и играла до заката. Соседи слышали, как она щиплет струны, и говорили: "Как хорошо она играет!" Но голоса ее слышно не было. Когда солнце зашло, она вернулась домой и приготовила салат и яичницу. Нарезала черный хлеб и поставила на стол бутыль с холодной водой. Когда Циля посмотрела на часы, Танцман сказал:
- Поскольку ты его раньше накормила, теперь ты кормить его не будешь, хотя и пришло время, и пусть это будет наказанием для вас обоих. - На его лице появилась улыбка, расплывшаяся сразу после того, как он закончил фразу.
Конечно же, и в эту ночь Циля взяла Уриньку на руки. Груди ее были полны молока, капли молока проступили на сосках. И хотя Циля слышала, что Танцман храпит, она не осмелилась покормить младенца. Когда на мгновение ее отпускали горечь и боль, она задремывала, но все остальное время ее обуревали мысли, которые приходят на ум человеку, заблудившемуся в пустыне. Она думала, например, что продала себя, как брат Иакова, - как там его звали, - тот, что продал себя за простую похлебку. Еще она думала о цене лжи, и она не казалось ей такой уж ужасной. Ведь Циля была артисткой и привыкла к обману. Весь мир - театр, думала она, театр и игра. Так что же? Это не страшно. Нет. Ее занимало другое: что заставляет людей превращать жизнь в театр? Ну что ж, сказала она самой себе, мне уже ничто не поможет. Волна боли и стыда захлестнула ее, и она стала молиться за Уриньку, чтобы он был свободным, как птица.
Так вырос Уринька - на пухленьких и заботливых руках Цили Кестен, певшей ему песни Шуберта, и при отеческой помощи мозолистых ладоней Танцмана, от которых постоянно пахло сырыми кожами, не ставшими еще туфельками и кошельками.
Когда Уриньке исполнилось пять лет, Циля купила ему губную гармошку, на которой он сразу же выучился играть и покорял сердца слушателей.
Иногда Циля в шутку говорила Уриньке:
- Как ты думаешь, что если нам выйти на главную улицу, приискать себе бойкое местечко и играть там вдвоем, а я еще и спою - так мы подкопим деньжат и удерем в другую страну, теперь это реально, сам знаешь, война уже кончена, и даже Арнольд убежал отсюда, а Лео каждое лето ездит в Вену.
Когда она сказала об этом впервые, Уринька спросил ее, что такое "бойкое местечко", и Циля объяснила ему, что это такое место, где всегда полно народу.
В другой раз Уринька спросил: "А зачем?", и она засомневалась, стоит ли отвечать ему. Тогда Уринька сказал ей:
- Мам, когда я вырасту, я буду выделывать кожи, и у меня будет большой завод по изготовлению кошельков и туфель. Я буду их шить из крокодилов и змей. И у меня будет много денег, и тогда я возьму тебя в кругосветное путешествие, в которое отправились мистер Фог со своим слугой, не помню, как его звали.
Циля тоже не помнила, как звали слугу. Она сказала:
- Разве тебе не жалко будет погубить свой талант?
На это Уринька ответил:
- Я люблю запах звериных шкур.
Между тем он продолжал играть на губной гармошке и еще научился собирать и разбирать всевозможные бытовые приборы. И хотя Циля приучила его к чтению книг, - вся мировая культура заключалась для нее именно в книгах, написанных ее ближайшими друзьями: Лео, Францем, Арнольдом и, конечно же, Эльзой, - Уринька предпочитал чинить соседские радиоприемники, часы, патефоны и даже холодильники. Соседи наперебой приглашали Уриньку, и он целыми днями ходил от одних к другим.
Когда Уринька приходил к соседям, чтобы что-нибудь починить, Танцман (если он случайно оказывался дома) говорил ему:
- Надеюсь, что ты не оказываешь услуг даром. Это было бы аморально.
У Уриньки была своя система работы: сначала он разбирал прибор, выяснял для себя его устройство, рисовал схему, после чего собирал прибор, и каким-то чудом все, что было испорчено, начинало работать. Соседи изумлялись, и иногда Циля позволяла себе заметить Танцману, что Уринька - гений, просто Эйнштейн. Но Танцман пугался этого и отвечал: "Он просто маленький преступник, весь в тебя". Он говорил так, поскольку Уринька учился плохо, хулиганил на уроках, бил других детей, кидался камнями. Несколько раз он разбивал стекла, и Танцману приходилось возмещать убытки, а однажды он сломал руку одному мальчику. Суд обязал Танцмана заплатить штраф, но и Уриньке пришлось дорого заплатить за свои дела.
После этого Циля вновь сказала Уриньке, что им стоит приискать себе бойкое местечко.
- Тогда, - сказала она, - тебя никто больше не тронет.
Но Уринька не соглашался ни в какую. Он твердил, что ему нравится запах кож и что после армии он непременно займется их выделкой.
- Сначала закончи гимназию,- сказала Циля, и Уринька согласился с ней.
Соседи говорили, что у мальчика золотые руки, хотя он сорванец, каких мало, совершенно невыносим и опасен для окружающих;
1 2