– Если не считать Бестужева-Рюмина.
– Того самого? Почему же вы не поставили его в числе первых? Он не показал себя выдающимся дипломатом – и тем не менее.
– Нет, милорд, его сына.
– Кто он такой?
– Алексей Бестужев-Рюмин. Девятнадцать лет. Воспитывался в западных странах, преимущественно в Вене. Владеет в совершенстве четырьмя языками. Отличный наездник и танцор. Фехтует, хотя избегает поединков и ссор. Расположен к Англии.
– Еще один дворянин-переводчик при посольстве.
– Полагаю, милорд, царь делает именно на него большую ставку.
– Доказательства?
– У Алексея есть старший брат Михаил, воспитывавшийся вместе с ним, также владеющий иностранными языками и не менее образованный. Однако выбор царя пал на Алексея.
– Обратите на него внимание. Хотя возраст юноши исключает возможность сколько-нибудь серьезных дипломатических поручений. Надеюсь, вам не надо напоминать, какое значение для нашего королевства будет иметь предстоящий Утрехтский конгресс. Конец войны за Испанское наследство – это не только мир, но и перспективы наших отношений со всеми европейскими государствами далеко вперед. Русские никак не представляют исключения. К тому же их войска успешно действовали в Финляндии, Померании, Дании.
– Не сомневаюсь, милорд, переговоры затянутся надолго, и мы успеем составить личное представление о каждом из русских дипломатов, независимо от их положения и возраста.
– Кстати, какова судьба Бестужева-сеньора?
– После участия в свадьбе царевича Алексея в Торгау назначен гофмейстером к герцогине Курляндской.
– Да, Курляндия остается для русских неразрешенной задачей. Герцогиня Анна прав на власть не имеет, зато постоянно там живет, герцог Фридрих, дядя ее супруга, права имеет, но пребывает постоянно за пределами страны. Если бы Анна обладала политическими амбициями…
– Но ими может обладать ее куратор.
– Тем более возможный супруг.
– Если русские дадут согласие на ее повторный брак.
– На политической ярмарке все варианты, в конце концов, оказываются возможными. Полагаю, Бестужев-сеньор заслуживает неменьшего внимания, чем его подающий надежды младший наследник.
– Время покажет, милорд.
– Время! Это не позиция для дипломата. Мы обязаны знать, чем именно собирается поразить наше воображение время, иначе наш проигрыш неизбежен или, во всяком случае, слишком вероятен. Я могу ошибаться, но мне представляется по вашим же докладам, что Бестужев-сеньор не просто слепой исполнитель царской воли. Он способен на самостоятельные действия.
– Очень может быть.
– Остается предугадать – когда и какие.
Митава
Дворец герцогини Курляндской
Герцогиня Курляндская Анна Иоанновна и П. М. Бестужев-Рюмин
– Петр Михайлыч, батюшка, не чаяла тебя в наших краях увидеть! Год с небольшим прожил – и след простыл.
– Воля государя, ваше герцогское высочество, хотя душою все время пребывал у ног ваших.
– Ну уж – душою! Больно много захотел, чтоб я в то поверила.
– Как не поверить, государыня, отпросился из Гааги к твоему двору, а ведь дела досматривал там важные, политические. Государь Петр Алексеевич не так легко согласие дал.
– Чем же тебе Митава-то показалася?
– Тебе хотел служить, государыня, твоей державе.
– Так и государю сказал?
– Так и сказал. Осерчал он было, да потом поостыл, согласился.
– Ты, Петр Михайлыч, не обижайся, только уж не девка я неразумная, чтоб в каждую байку, как в святой образ, верить. Не иначе пришло дело государское, коли тебя из Гааги да сюда. Чего дяденька государь-то измыслил? К нам не будет ли? Сколько лет Курляндию стороной обходит.
– Не гостевать ведь ездит, государыня. Пока полтора года в Утрехте об мире толковали, где только не побывал – войска наши в Померании и Мекленбурге смотрел, в Карлсбаде и Теплице на водах лечился, Дрезден и Гамбург навестил, Ганновера не миновал, в Берлине с новым их королем совет держал. А дальше, гляди-тко, в финляндский поход ушел, с флотом победу при Гангуте одержал – легко ли? Как Бог силу дает?
– А нынче где пребывает?
– На флот балтийский собирался, да с Катериной Иоанновной, сестрицей твоей, забот хватает. Сама знаешь, в Мекленбурге женишка ей сыскал.
– Слыхала. Вот и Катерина станет герцогиней, в чужих краях окажется. Каково-то ей с мужем поживется. Собой-то хорош? Обходительный?
– Вот уж чего не скажу, государыня. Знаю только: от живой жены под венец идет.
– Господи помилуй, да как же можно?
– Была бы воля государская, а там все можно. Развод Петр Алексеевич хочет устроить, значит, и устроит. Кто ему в Европе теперь перечить станет, да из-за таких пустяков: та жена, эта ли.
– Друг дружке-то полюбились ли?
– Откуда ж им встречаться, герцогинюшка? Персону для порядка жениху показали, а за Катерину Иоанновну государь сам все вызнал. Будет ей герцог шесть тысяч ефимков шкатульных платить, а Петр Алексеевич за то герцогу помогать город Висмар воевать.
– Свадьбу-то где играть станут?
– Толковали, в Данциге. Туда и жених, и король Польский приехать должны.
– Вона как Радуется, поди, Катерина. И то сказать, засиделась в девках – тремя годами меня старе. А ну как герцог Мекленбургский Прасковью бы присмотрел, вот когда слезы лить горючие. Да помиловал Бог, обошлось. В Москве-то не побывал, как сюда ехал?
– Не довелось, государыня, хоть и нужда. Двор у меня там в Замоскворечье. Скоро уж и дорогу к нему забуду.
– А мне все Москва по ночам снится. Измайлово… Как куранты часовые над воротами бьют – звон мягкий, бархатный, за Серебрянку плывет, словно марево над садом стоит… Узнать бы, щуки с колокольцами не перевелись еще…
– О каких щуках толкуешь, государыня?
– С сережками золотыми. Позвонишь в колокольцы, а они к берегу спешат, корм с руки берут. Сказывали, ими еще тетенька покойная, в бозе почившая царевна Софья Алексеевна, развлекалась. Почитай, каждый день к тому пруду приходила. Они уж будто и голос ее признали, сами плыли…
– О тетеньке-то ты, государыня, зря вспомнила, бог с ней совсем. А рыб и сама завести можешь. Эка невидаль – щука!
– Какие тут рыбы! Курляндцы смеяться начнут, оговаривать. Не хочу. Знаешь, Петр Михайлыч, годков осемь мне было, приезжал в Москву живописец один знаменитой из Голландии. Путешествовал по всем землям, как в сказке, везде виды срисовывал, портреты писал. Вот и через Москву ему в Персию и Индию дорога лежала. Корнилий де Бруин назывался. Так государь дяденька приказал, чтобы списал Корнилий нас с сестрицами на персоны, да чтоб побыстрее да понаряднее. Хоть и не заневестились мы еще, а уж о сватовстве дело шло. В платья большого выходу нас нарядили с вырезами, бархатные, мантии горностаевые накинули, куафюры сделали, каменья, бриллианты надели. Мы еще тогда промеж собой повздорили, которой посчастливится замуж выйти. До крику. Вот мне и посчастливилось. Сестрицы завидовали, особливо Катерина: в девках, мол, не сидеть, маменькиных окриков не слушать. А герцог покойный как приехал, тут на меня глаз положил – на них и глядеть не стал. Все розочкой своей называл: мейн рёзхен.
– Сколько тебе покойника-то, государыня, поминать. Ну жил с тобой без году неделя, ну преставился – и господь с ним. Живым о живом думать. Молодая ты, знатная, еще судьбу свою встретишь.
– Смеешься, что ли, Петр Михайлыч!
– Какой смех! Ты только согласье дай, а уж я расстараюсь, женишка не хуже мекленбургского сыщу. Пожил в Европе, всех их повидал, знаю, где сети раскидывать, невод заводить.
– Так ты всерьез?
– А то как же. Мне с тобой, государыня, шутки шутить не пристало.
– А дяденька, государь Петр Алексеевич? Как без него-то? Разгневается, совсем без денег оставит, в Москву ходу не даст.
– Да ему-то до поры до времени и знать не след. Ты, государыня, знай себе помалкивай, а мне лишнее говорить и вовсе ни к чему. Вот как женишка подберем, тогда и с государем речь вести будем. Глядишь, еще похвалит, не то что благословенье даст.
– Господи, да я что, да я бы с радостью. Кажется, и смотрин не надо – только б не одной, только б за мужней спиной.
– Вот и ладно, государыня, вот и славно. Оно и верно, как это без мужской-то руки.
– За заботу тебе спасибо, Петр Михайлыч.
– Что уж, государыня, какие такие мои труды – лишь бы тебе благоугодить да нужным быть.
Конечно, Екатерине, самодержице Всероссийской, можно было в задний след напомнить о претерпленных ради нее «безвинных мученьях». Но это никак не объясняло причины заказа первого, «ссыльного», портрета, написанного безвестным Иваном Титовым.
Крепостной Бестужева-Рюмина, как утверждал каталог Третьяковской галереи. Крепостные художники – сколько их было, безвестных и безымянных, совмещавших подчас незаурядное профессиональное умение с обязанностями простых дворовых людей от лакея и камердинера до скотника и огородника, погибавших от тоски по любимому делу, когда злая воля владельца лишала последних возможностей занятий живописью. Расписывали потолки аллегорическими композициями и цветами кареты, церкви и наддверные панно-десюдепорты, красили садовые «чердачки»-беседки, подбирали колеры для стен в покоях и много реже писали портреты. Да и сколько «персон» могло понадобиться в обычном семейном быту!
Имена – кто бы пытался их запомнить, сохранить, если даже самые известные русские мастера не имели обыкновения оставлять на холстах своих фамилий. И все же путь к крепостным мастерам в XVIII веке существовал. Может быть, не путь – торная тропинка, трудно пробивавшаяся в дремотных зарослях бумаг, отчетов, рапортов, расходных ведомостей единственного в своем роде учреждения – Канцелярии от строений.
Все начиналось с нехватки рук. Со времен Ивана Грозного Оружейная палата думала о мастерах, ведая помимо оружейного дела множеством искусств и ремесел. Иконописцы нужны были не для одних церквей – для украшения теремов и палат, для «устройства» предметов быта, столов, поставцов, стульев, ларцов, подголовников, налойцов для книг, кроватей, цветных окон. Всего и не перечтешь. Тем более ценились мастера невиданного до XVII столетия в Московском государстве вида искусства – живописи.
Обходиться своими – штатными – удавалось далеко не всегда. Каждый большой заказ, а видела их Оружейная палата немало, требовал многих художников. Их выискивали в городах и посадах, среди вольных и крепостных. Проверяли, аттестовывали, вносили в список, и дальше дело воевод было обеспечить быстрый приезд в столицу запонадобившегося мастера. Перед царской волей воля помещика не значила ничего. Оружейная палата держала на работах художников годами, самых талантливых и нужных выкупала.
Канцелярия от строений появляется в последние годы петровского правления. Ее задача – строить Петербург, прежде всего дворцы городские и загородные, учреждения. У нее огромный штат всех родов строителей, архитекторов, но и живописная команда, которая по примеру Оружейной палаты держит на учете всех сколько-нибудь обученных и способных живописцев в стране. Укрывать художника от царской службы считалось государственным преступлением, тем более задерживать его приезд, если Канцелярия от строений посылает ему вызов.
В беспросветном существовании крепостного – это единственная надежда обрести пусть временную, пусть относительную свободу, заниматься только любимым делом, стоять наравне с вольными. Для многих пребывание на работах Канцелярии затягивалось так долго, что они доживали до старости и умирали, не вернувшись к хозяевам. Иван Титов несомненно обладал уровнем, достаточным для того, чтобы на него обратила внимание Живописная команда. Среди крепостных он не числился. Более того, в многочисленных документах Канцелярии от строений он неизменно упоминался как «вольный живописец». Музейных работников ввела в заблуждение стоявшая на обороте холста формула: «служитель графа Бестужева-Рюмина». Но надпись эта все в той же формулировке повторялась во всех копиях титовского портрета, и главное – везде она была сделана одной и той же рукой. Вряд ли можно было сомневаться – она принадлежала кому-то из приказчиков дипломата и не имела отношения к художникам. «Служитель» в понимании второй половины XVIII века, как, впрочем, и раньше, не означал крепостного, но человека, состоявшего на службе.
Только в этом доказательстве в принципе не было нужды. В момент написания горетовского портрета ни Иван Титов, ни Артемий Бутковский, ни любой другой художник не могли быть крепостными бывшего канцлера: никаких душ и состояния в 1759 году Бестужев-Рюмин не имел. Его положение мало чем отличалось от положения Меншикова в Березове, которому были оставлены счетом на семью ложки и ни одной вилки, оловянные миски и ни одной тарелки, единственный кафтан – в нем «светлейшего» положили в гроб – и две пары штопаных нитяных носков. За попытку захватить в далекий сибирский путь лишний бумажный ночной колпак последовало очередное суровое наказание. И никакой переписки, никаких письменных принадлежностей – в отношении государственных преступников это было первое жесточайшим образом соблюдаемое условие.
Если через какое-то время после начала ссылки и могли появиться известные послабления, то для этого должно было пройти по крайней мере несколько лет. Но Бестужев только что избежал казни, только что начал отбывать пожизненное наказание – о смягчении условий ссылки еще не могло быть речи. Легкомысленная на первый взгляд императрица Елизавета на деле мало уступала в жестокости расправ с политическими преступниками Анне Иоанновне.
Вопросы нарастали как снежный ком. Каким образом Бестужев-Рюмин обратился к Ивану Титову со столь необычным для положения ссыльного заказом? Откуда появились средства, пусть и незначительные, для того чтобы оплатить работу? Как Иван Титов, согласившись на заказ, сумел попасть в находившееся под караулом солдат сельцо вблизи Можайска? Как, даже оказавшись там, мог втайне «списывать» с натуры ссыльного хозяина?
«Писан в селе Горетове в 1759 году» – не отвечало правде.
1 2 3 4 5 6 7 8 9