И чья-то юность, у вокзала От провожающих отстав, Домой по лужам как попало Плетется, прикусив рукав.
3
Хвала измерившим высоты Небесных звезд и гор земных, Глазам - за свет и слезы их!
Рукам, уставшим от работы, За то, что ты, как два крыла, Руками их не отвела!
Гортани и губам хвала За то, что трудно мне поется, Что голос мой и глух и груб, Когда из глубины колодца Наружу белый голубь рвется И разбивает грудь о сруб!
Не белый голубь - только имя, Живому слуху чуждый лад, Звучащий крыльями твоими, Как сорок лет тому назад.
ВЕТЕР
Душа моя затосковала ночью.
А я любил изорванную в клочья, Исхлестанную ветром темноту И звезды, брезжущие на лету. Над мокрыми сентябрьскими садами, Как бабочки с незрячими глазами, И на цыганской масляной реке Шатучий мост, и женщину в платке, Спадавшем с плеч над медленной водою, И эти руки как перед бедою.
И кажется, она была жива, Жива, как прежде, но ее слова Из влажных "Л" теперь не означали Ни счастья, ни желаний, ни печали, И больше мысль не связывала их, Как повелось на свете у живых.
Слова горели, как под ветром свечи, И гасли, словно ей легло на плечи Все горе всех времен. Мы рядом шли, Но этой горькой, как полынь, земли Она уже стопами не касалась И мне живою больше не казалась.
Когда-то имя было у нее.
Сентябрьский ветер и ко мне в жилье Врывается
то лязгает замками, То волосы мне трогает руками.
*********************************************************************
II
РУКИ
Взглянул я на руки свои Внимательно, как на чужие: Какие они корневые Из крепкой рабочей семьи.
Надежная старая стать Для дружеских твердых пожатий; Им плуга бы две рукояти, Буханку бы хлебную дать,
Держать бы им сердце земли, Да все мы, видать, звездолюбцы, И в небо мои пятизубцы Двумя якорями вросли.
Так вот чем наш подвиг велик: Один и другой пятерик Свой труд принимают за благо, И древней атлантовой тягой К ступням прикипел материк.
СЛОВАРЬ
Я ветвь меньшая от ствола России, Я плоть ее, и до листвы моей Доходят жилы влажные, стальные, Льняные, кровяные, костяные, Прямые продолжения корней.
Есть высоты властительная тяга, И потому бессмертен я, пока Течет по жилам - боль моя и благо Ключей подземных ледяная влага, Все "эр" и "эль" святого языка.
Я призван к жизни кровью всех рождений И всех смертей, я жил во времена, Когда народа безымянный гений Немую плоть предметов и явлений Одушевлял, даруя имена.
Его словарь открыт во всю страницу, От облаков до глубины земной. - Разумной речи научить синицу И лист единый заронить в криницу, Зеленый, рдяный, ржавый, золотой...
СТЕПНАЯ ДУДКА
1
Жили, воевали, голодали, Умирали врозь, по одному. Я не живописец, мне детали Ни к чему, я лучше соль возьму.
Из всего земного ширпотреба Только дудку мне и принесли: Мало взял я у земли для неба, Больше взял у неба для земли.
Я из шапки вытряхнул светила, Выпустил я птиц из рукава. Обо мне земля давно забыла, Хоть моим рифмовником жива.
2
На каждый звук есть эхо на земле. У пастухов кипел кулеш в котле, Почемывались овцы рядом с нами И черными стучали башмачками. Что деньги мне? Что мне почет и честь В степи вечерней без конца и края? С Овидием хочу я брынзу есть И горевать на берегу Дуная, Не различать далеких голосов, Не ждать благословенных парусов.
3
Где вьюгу на латынь Переводил Овидий, Я пил степную синь И суп варил из мидий.
И мне огнем беды Дуду насквозь продуло, И потому лады Поют как Мариула,
И потому семья У нас не без урода И хороша моя Дунайская свобода.
Где грел он в холода Лепешку на ладони, Там южная звезда Стоит на небосклоне.
4
Земля неплодородная, степная, Горючая, но в ней для сердца есть Кузнечика скрипица костяная И кесарем униженная честь.
А где мое грядущее? Бог весть. Изгнание чужое вспоминая, С Овидием и я за дестью десть Листал тетрадь на берегу Дуная.
За желть и желчь любил я этот край И говорил: - Кузнечик мой, играй! И говорил: - Семь лет пути до Рима!
Теперь мне и до степи далеко. Живи хоть ты, глоток сухого дыма, Шалаш, кожух, овечье молоко.
МАЛЮТКА ЖИЗНЬ
Я жизнь люблю и умереть боюсь. Взглянули бы, как я под током бьюсь И гнусь, как язь в руках у рыболова, Когда я перевоплощаюсь в слово.
Но я не рыба и не рыболов. И я из обитателей углов, Похожий на Раскольникова с виду. Как скрипку, я держу свою обиду.
Терзай меня - не изменюсь в лице. Жизнь хороша, особенно в конце, Хоть под дождем и без гроша в кармане, Хоть в Судный день - с иголкою в гортани.
А! этот сон! Малютка жизнь, дыши, Возьми мои последние гроши, Не отпускай меня вниз головою В пространство мировое, шаровое!
ПОСРЕДИНЕ МИРА
Я человек, я посредине мира, За мною мириады инфузорий, Передо мною мириады звезд. Я между ними лег во весь свой рост Два берега связующее море, Два космоса соединивший мост.
Я Нестор, летописец мезозоя, Времен грядущих я Иеремия. Держа в руках часы и календарь, Я в будущее втянут, как Россия, И прошлое кляну, как нищий царь.
Я больше мертвецов о смерти знаю, Я из живого самое живое. И - боже мой! - какой-то мотылек, Как девочка, смеется надо мною, Как золотого шелка лоскуток.
ТИТАНИЯ * (* из "Сна в летнюю ночь" Шекспира)
Прямых стволов благословение И млечный пар над головой, И я ложусь в листву осеннюю, Дышу подспудицей грибной.
Мне грешная моя, невинная Земля моя передает Свое терпенье муравьиное И душу крепкую, как йод.
Кончаются мои скитания. Я в лабиринт корней войду И твой престол найду, Титания, В твоей державе пропаду.
Что мне в моем погибшем имени? Твой ржавый лист - моя броня, Кляни меня, но не гони меня, Убей, но не гони меня.
ШИПОВНИК
Т.О.-Т.
Я завещаю вам шиповник, Весь полный света, как фонарь, Июньских бабочек письмовник, Задворков праздничный словарь.
Едва калитку отворяли, В его корзине сам собой, Как струны в запертом рояле, Гудел и звякал разнобой.
Там, по ступеням светотени, Прямыми крыльями стуча, Сновала радуга видений И вдоль и поперек луча.
Был очевиден и понятен Пространства замкнутого шар Сплетенье линий, лепет пятен, Мельканье брачущихся пар.
ГОЛУБИ
Семь голубей - семь дней недели Сквевали корм и улетели, На смену этим голубям Другие прилетают к нам.
Живем, считаем по семерке, В последней стае только пять, И наши старые задворки На небо жалко променять:
Тут наши сизари воркуют, По кругу ходят и жалкуют, Асфальт крупитчатый клюют И на поминках дождик пьют.
АНЖЕЛО СЕККИ
- Прости, мой дорогой мерцовский экваториал!
Слова Секки
Здесь, в Риме, после долгого изгнанья, Седой, полуслепой, полуживой, Один среди небесного сиянья, Стоит он с непокрытой головой.
Дыханье Рима - как сухие травы. Привет тебе, последняя ступень! Судьба лукава, и цари не правы, А все-таки настал и этот день.
От мерцовского экваториала Он старых рук не в силах оторвать; Урания не станет, как бывало, В пустынной этой башне пировать.
Глотая горький воздух, гладит Секки Давным-давно не чищенную медь. - Прекрасный друг, расстанемся навеки, Дай мне теперь спокойно умереть.
Он сходит по ступеням обветшалым К небытию, во прах, на Страшный суд, И ласточки над экваториалом, Как вестницы забвения, снуют.
Еще ребенком я оплакал эту Высокую, мне родственную тень, Чтоб, вслед за ней пройдя по белу свету, Благословить последнюю ступень.
СТАНЬ САМИМ СОБОЙ
Werde der du bist.
Гете
Когда тебе придется туго, Найдешь и сто рублей и друга. Себя найти куда трудней, Чем друга или сто рублей.
Ты вывернешься наизнанку, Себя обшаришь спозаранку, В одно смешаешь явь и сны, Увидишь мир со стороны,
И все и всех найдешь в порядке. А ты - как ряженый на святки Играешь в прятки сам с собой, С твоим искусством и судьбой.
В чужом костюме ходит Гамлет И кое-то про что-то мямлит, Он хочет Моиси играть, А не врагов отца карать.
Из миллиона вероятий Тебе одно придется кстати, Но не дается, как назло, Твое заветное число.
Загородил полнеба гений. Не по тебе его ступени, Но даже под его стопой Ты должен стать самим собой.
Найдешь и у пророка слово, Но слово лучше у немого, И ярче краска у слепца, Когда отыскан угол зренья И ты при вспышке озаренья Собой угадан до конца.
КАРЛОВЫ ВАРЫ
Даже песня дается недаром, И уж если намучились мы, То какими дрожжами и жаром Здесь когда-то вздымало холмы.
А холмам на широкую спину, Как в седло, посадили кремли, И с ячменных полей десятину В добрый Пильзен варить повезли.
Расцветай же, как лучшая роза В наилучшем трехмерном плену, Дорогая житейская проза, Воспитавшая эту страну.
Пойте, честные чешские птицы, Пойте, птицы, пока по холмам Бродит грузный и розоволицый Старый Гете, столь преданный вам.
x x x
Пускай меня простит Винсент Ван-Гог За то, что я помочь ему не мог,
За то, что я травы ему под ноги Не постелил на выжженной дороге,
За то, что я не развязал шнурков Его крестьянских пыльных башмаков,
За то, что в зной не дал ему напиться, Не помешал в больнице застрелиться.
Стою себе, а надо мной навис Закрученный, как пламя, кипарис,
Лимонный крон и темно-голубое, Без них не стал бы я самим собою;
Унизил бы я собственную речь, Когда б чужую ношу сбросил с плеч.
А эта грубость ангела, с какою Он свой мазок роднит с моей строкою,
Ведет и вас через его зрачок Туда, где дышит звездами Ван-Гог.
ПАУЛЬ КЛЕЕ
Жил да был художник Пауль Клее Где-то за горами, над лугами. Он сидел себе один в аллее С разноцветными карандашами,
Рисовал квадраты и крючочки, Африку, ребенка на перроне, Дьяволенка в голубой сорочке, Звезды и зверей на небосклоне.
Не хотел он, чтоб его рисунки Были честным паспортом природы, Где послушно строятся по струнке Люди, кони, города и воды,
Он хотел, чтоб линии и пятна, Как кузнечики в июльском звоне, Говорили слитно и понятно. И однажды утром на картоне
Проступили крылышки и темя: Ангел смерти стал обозначаться. Понял Клее, что настало время С музой и знакомыми прощаться.
Попрощался и скончался Клее. Ничего не может быть печальней! Если б Клее был намного злее, Ангел смерти был бы натуральней,
И тогда с художником все вместе Мы бы тоже сгинули со света, Порастряс бы ангел наши кости! Но скажите мне: на что нам это?
На погосте хуже, чем в музее, Где порой вы бродите, живые, И висят рядком картины Клее Голубые, желтые, блажные...
БАЛЕТ
Пиликает скрипка, гудит барабан, И флейта свистит по-эльзасски, На сцену въезжает картонный рыдван С раскрашенной куклой из сказки.
Оттуда ее вынимает партнер, Под ляжку подставив ей руку, И тащит силком на гостиничный двор К пиратам на верную муку.
Те точат кинжалы, и крутят усы, И топают в такт каблуками, Карманные враз вынимают часы И дико сверкают белками,
Мол, резать пора! Но в клубничном трико, В своем лебедином крахмале, Над рампою прима взлетает легко, И что-то вибрирует в зале.
Сценической чуши магический ток Находит, как свист соловьиный, И пробует волю твою на зубок Холодный расчет балерины.
И весь этот пот, этот грим, этот клей, Смущавшие вкус твой и чувства, Уже завладели душою твоей. Так что же такое искусство?
Наверно, будет угадана связь Меж сценой и Дантовым адом, Иначе откуда бы площадь взялась Со всей этой шушерой рядом?
КАКТУС
Далеко, далеко, за полсвета От родимых долгот и широт, Допотопное чудище это У меня на окошке живет.
Что ему до воклюзского лавра И персидских мучительниц-роз, Если он под пятой бронтозавра Ластовидной листвою оброс?
Терпеливый приемыш чужбины, Доживая стотысячный век, Гонит он из тугой сердцевины Восковой криворукий побег.
Жажда жизни кору пробивала, Он живет во всю ширь своих плеч Той же силой, что нам даровала И в могилах звучащую речь.
ПОЭТ
Жил на свете рыцарь бедный...
А.С.Пушкин
Эту книгу мне когда-то В коридоре Госиздата Подарил один поэт; Книга порвана, измята, И в живых поэта нет.
Говорили, что в обличьи У поэта нечто птичье И египетское есть; Было нищее величье И задерганная честь.
Как боялся он пространства Коридоров! постоянства Кредиторов! Он как дар В диком приступе жеманства Принимал свой гонорар.
Так елозит по экрану С реверансами, как спьяну, Старый клоун в котелке И, как трезвый, прячет рану Под жилеткой на пике.
Оперенный рифмой парной, Кончен подвиг календарный, Добрый путь тебе, прощай! Здравствуй, праздник гонорарный, Черный белый каравай!
Гнутым словом забавлялся, Птичьим клювом улыбался, Встречных с лету брал в зажим, Одиночества боялся И стихи читал чужим.
Так и надо жить поэту. Я и сам сную по свету, Одиночества боюсь, В сотый раз за книгу эту В одиночестве берусь.
Там в стихах пейзажей мало, Только бестолочь вокзала И театра кутерьма, Только люди как попало, Рынок, очередь, тюрьма.
Жизнь, должно быть, наболтала, Наплела судьба сама.
СНЫ
Садится ночь на подоконник, Очки волшебные надев, И длинный вавилонский сонник, Как жрец, читает нараспев.
Уходят вверх ее ступени, Но нет перил над пустотой, Где судят тени, как на сцене, Иноязычный разум твой.
Ни смысла, ни числа, ни меры. А судьи кто? И в чем твой грех? Мы вышли из одной пещеры, И клинопись одна на всех.
Явь от потопа до Эвклида Мы досмотреть обречены. Отдай - что взял; что видел - выдай! Тебя зовут твои сыны.
И ты на чеьем-нибудь пороге Найдешь когда-нибудь приют, Пока быки бредут, как боги, Боками трутся на дороге И жвачку времени жуют.
В ДОРОГЕ
Где черный ветер, как налетчик, Поет на языке блатном, Проходит путевой обходчик, Во всей степи один с огнем.
Над полосою отчужденья Фонарь качается в руке, Как два крыла из сновиденья В средине ночи на реке.
И в желтом колыбельном свете У мирозданья на краю Я по единственной примете Родную землю узнаю.
Есть в рельсах железнодорожных Пророческий и смутный зов Благословенных, невозможных, Не спящих ночью городов.
И осторожно, как художник, Следит приезжий за огнем, Покуда железнодорожник Не пропадет в краю степном.
ДЕРЕВО ЖАННЫ
Мне говорят, а я уже не слышу, Что говорят. Моя душа к себе Прислушивается, как Жанна Д'Арк. Какие голоса тогда поют!
И управлять я научился ими: То флейты вызываю, то фаготы, То арфы. Иногда я просыпаюсь, И все уже давным-давно звучит, И кажется - финал не за горами.
Привет тебе, высокий ствол и ветви Упругие, с листвой зелено-ржавой, Таинственное дерево, откуда Ко мне слетает птица первой ноты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9