"Я для тебя, надеюсь, не яга,
хотя меня ты все же дразнишь малость,
но для меня Валюха дорога -
из Щепочкиных двое нас осталось.
И пусть продлится щепочкинский род,
хотя и прозывается черновским,
пусть он во внуках ваших не умрет,
ну хоть в глазенках -
проблеском чертовским.
Ты парень дельный.
Правда, с холодком.
Но ничего.
Я даже приморожен,
а что-то хлобыстнуло кипятком,
и я оттаял.
Ты оттаешь тоже.
С Валюхой все делили вместе мы,
но разговор мой с нею отпадает.
Так вот:
я дать хочу тебе взаймы.
Тебе.
Не ей.
Взаймы.
А не в подарок.
На кооператив.
На десять лет.
И -- десять тыщ,
Прими.
Не будь ханжою.
Той бабке заколдованной вослед
я говорю:
"Берите -- не чужое..."
Но, целеустремленно холодна,
чуть дергаясь,
как будто от нападок,
черновская возникла голова
на уровне его пропавших пяток.
"Легко заметить нашу бедность вам,
но вы помимо этого заметьте:
всего на свете я добился сам,
и только сам всего добьюсь на свете.
Отец мой пил.
В долгу был, как в шелку.
Во мне с тех самых детских унижений
есть неприязнь к чужому кошельку
и страх любых долгов и одолжений.
Когда перед собой я ставлю цель,
не жажду я участья никакого.
Кому-то быть обязанным -
как цепь,
которой ты к чужой руке прикован".
"Как цепь!
Ну что ж, тогда я в кандалах! -
Петр Щепочкин воскликнул шепоточком.-
Я каторжник!
Я весь кругом в долгах!
Вовек не расквитаться мне,
и точка!
Прикован я к России -
есть должок.
Я к старикам прикован,
к малым детям.
Я весь не человек -
сплошной ожог
от собственных цепей
и счастлив этим!"
"Вы человек такой,
а я другой,..-
Чернов старался быть как можно мягче,-
Вы щедростью шумите,
как трубой
турист-канадец на хоккейном матче.
Бывает, Валя еле держит шприц,
зажата стиркой,
магазинной давкой,
и вдруг вы заявляетесь,
как принц,
швыряясь вашей северной надбавкой,
Но эта щедрость, Щепочкин, мелка.
Мы не бедны.
У вас плохое зренье.
Жалеть людей
наездом,
свысока,
отделавшись подачкой,-
оскорбленье,,,"
И осенило Щепочкинв вдруг:
он,
призывая фильм-спектакль на помощь,
"Я -- труп! -- вскричал,-
Еще живой, но труп!
И рыданул: -
Зачем ты с трупом споришь!
Возьми ты десять тыщ,
потом отдашь,
Какой я щедрый!
Я валяю ваньку.
Тебе открою тайну -
я алкаш.
Моим деньгам, Чернов, ищу я няньку.
Пусть эти деньги смирно полежат,-
не то сопьюсь".
Он пальцы растопырил.
"Ты видишь!"
"Что!"
"Как что!"
"Они дрожат.
Особенная дрожь,
Тоска по спирту".
"Но Валя спирт могла достать,
а вам
шампанского красиво захотелось".
"Чернов,
недопустима мягкотелость
к таким, как я,
отрезанным ломтям!
С копыт я был бы сразу спиртом сбит,
и стало б меньше членом профсоюза.
На Севере,
смешав с шампанским спирт,
мы называем наш коктейль:
"Шампузо".
Но это лишь на скромный опохмел.
Я спирт предпочитаю без разводки.
Чернов, я ренегат,
предатель водки
и в тридцать пять морально одряхлел.
Бывает ностальгия и во рту.
Порой,
как зверь ощерившись клыкасто,
пью,
разболтав с водой,
зубную пасту,
поскольку она тоже на спирту.
Когда тоска по спирту жжет,
да так,
Что купорос могу себе позволить,
лосьоны пью,
пью маникюрный лак.
Способен и на жидкость для мозолей.
Недавно,
в белокаменной греша,
я у одной любительницы Рильке
опустошил флакон "Мадам Роша",
и ничего -
вполне прошло под кильки..."
Оторопев от ужасов таких,
изображенных Щепочкиным живо,
Чернов спросил,
бестактно поступив:
"Но почему не перейти на пиво!"
Петр Щепочкин Шаляпиным в "Блохе"
захохотал,
аж затрясло открытку,
и выразилось в яростном плевке
презрение к подобному напитку,
"У нас его на Севере завал!
Облились пивом!
Спирт, ей-богу, слаще.
Я знал бы раньше -
сорганизовал тебе пивка спецбаночного ящик..."
"Как -- баночного!"
"Думаешь, вранье!"
"Почти.
Из фантастических романов".
"А я, товарищ,
верю в громадье,
как говорят поэты,
наших планов,
Все будет.
Все, быть может, даже есть,-
лишь выяснится это чуть попозже,
но в том прекрасном будущем -
похоже
не выпить мне уже
и не поесть.
Чернов, Чернов,
меня не понял ты.
До Сочи я еще в Москву заеду.
Мне там вошьют особую "торпеду",
чтоб я не пил.
А выпью -- Мне кранты,
Но при бутылках,
а не при свечах
я лягу в гроб,
достойнейший из трупов.
И как не выпить,
если там, в Сочах,
на стольких бедрах
столько хулахупов!
Инстинкты пожирают нас живьем.
Они смертельны,
но неукротимы.
Прощай, товарищ!
В поясе моем
зашита смерть моя -
аккредитивы..."
Чернов его у двери -
за рукав:
"Постойте,
ну, куда вы на ночь глядя!"
И зарыдал,
детей предсмертно гладя,
Петр Щепочкин,
трагически лукав;
"Прощайте, дети...
Погибает дядя..."
Стальные волчьи зубы не разжав
на горле у Чернова -
он молился:
"Рожай, дружок, решеньице,
рожай...
Ну, ну, родимый,
раз -- и отелился!.."
Чернов отер со лба холодный пот.
Задергался кадык,
худущ,
синеющ:
"Да,
вы в нелегком положеньи,
Петр,..".
И Щепочкин услужливо:
"Савельич..."
"Я знаю ваше отчество и сам.
Так вот что, Петр Савельич,
в этом деле
теперь все ясно.
Принимаю деньги.
С условием -
я вам расписку дам".
"А как же!
Без расписочки нельзя!
А где свидетель!" -
с радостным оскальцем
Петр Щепочкин куражился,
грозя
кривым от обмороженностей пальцем.
"Бюрократизм проник и в алкашей",-
Чернов подумал сдержанно и грустно,
но документ составил он искусно
под чмоканье невинных малышей.
В охапке гостем дед был принесен,
болтающий тесемками кальсон,
за жизнь цепляясь,
дверь срывая с петель
при слове угрожающем:
"Свидетель".
Вокруг себя распространяя тишь,
легли без обаянья чистогана
в аккредитивах скромных десять тыщ
на мокрый круг от чайного стакана.
Там были цифры прописью ясны,
и гриф "на предьявителя" был ясен.
Петр Щепочкин застегивал штаны
и размышлял;
"Чернов еще опасен.
Возьмет он деньги -
и на срочный вклад.
А через десять лет вернет проценты.
До отвращенья ч'еетен этот гад.
В Америку таких бы,
в президенты.
Вернусь на Север -
вскоре отобью
про собственную гибель телеграммку.
Валюха мой портрет оправит в рамку -
я со стены Муслиму подпою...
Приеду к ним лет эдак через пять -
все время спишет...
Даже странно как-то.
Но мы--живые люди,
то есть факты.
Нас грех списать.
Нас надо описать.
Жаль, не пишу.
Есть парочка идей,
несложных,
без особых назиданий.
Вот первая -
нет маленьких страданий.
Еще одна -
нет маленьких людей.
Быть может,
несмышленый мой племяш,
ты превратишься в нового Толстого,
и в будущем ты Щепочкину дашь
им в прошлом неполученное слово.
И пусть продлится щепочкинский род,
в России, слава богу, нам не тесной,
и пусть Россия движется вперед
к России внуков -
новой,
неизвестной...
"Во мне, как в пиве, пены до хрена.
Улучшусь.
Сам себя возьму я в руки.
Какие мы -
такая и страна.
Мы будем лучше -
лучше будут внуки".
Кончалась ночь.
В ней люди,
и мосты,
и дымкою подернутые дали,
казалось,
ждали чьей-то доброты,
казалось,
расколдованности ждали.
Цистерна,
оказав бараку честь,
прогрохотала мимо торопливо,
но не старался Щепочкин прочесть,
что на боку ее -- "Квас" или "Пиво".
Он вспомнил ночь,
когда пурга мела,
когда и вправду, в состояньи трупа
тащил в рулоне карту,
где была
пунктиром -
кимберлитовая трубка.
Хлестал снежище с четырех сторон.
"Вдруг не дойду!" -
саднила мысль занозой.
Но Щепочкин раскрыл тогда рулон,
грудь картой обмотав,
чтоб не замерзнуть.
Ко сну тянуло,
будто бы ко дну,
но дотащил он все-таки до базы
к своей груди прижатую страну,
и с нею вместе -
все ее алмазы...
Так Щепочкин,
стоявший у окна,
глядел,
как небо тихо очищалось.
Невидимой вокруг была страна,
но все-таки была,
но ощущалась. 6
Большая ты, Россия,
и вширь и в глубину.
Как руки ни раскину,
тебя не обниму.
Ты вместе с пистолетом,
как рану, а не роль
твоим большим поэтам
дала большую боль.
Большие здесь морозы -
от них не жди тепла.
Большие были слезы,
большая кровь была.
Большие перемены
не обошлись без бед.
Большими были цены
твоих больших побед.
Ты вышептала ртами
больших очередей:
нет маленьких страданий,
нет маленьких людей.
Россия, ты большая
и будь всегда большой,
себе не разрешая
мельчать ни в чем душой.
Ты мертвых, нас, разбудишь,
нам силу дашь взаймы,
и ты большая будешь,
пока большие мы... 7
Аэропорт "Домодедово" -
стеклянная ерш-изба,
где коктейль из "Гуд бай!"
и "Покедова!"
Здесь можно увидеть индуса,
летящего в лапы
к Якутии лютой,
уже опустившего уши
ондатровой шапки валютной.
А рядом -- якут
с невеселыми мыслями о перегрузе
верхом восседает
на каторжнике-арбузе.
"Je vous en prie..." -
"Чего ты,
не видишь коляски с ребенком,-
не при!"
"Ме gusta mucho
andar a Sibeia..."
"Зин, айда к телевизору...
Может, про Штирлица новая серия..."
"Danke schon! Aufwiedersehen!.."
"Ванька, наш рейс объявляют -
не стой ротозеем!"
Корреспондент реакционный
строчит в блокнот:
"Здесь шум и гам аукционный.
Никто не знает про отлет,
Что ищет русский человек
в болотах Тынд и Нарьян-Маров!
От взглядов красных комиссаров
он совершает свой побег..."
Корреспондент попрогрессивней
строчит,
вздыхая иногда:
"Что потрясло меня в России -
ее движенье...
Но куда?
Когда пишу я строки эти,
передо мной стоит в буфете
и что-то пьет -
сибирский бог,
но в нашем,
западном кремплине.
Альтернативы нет отныне -
с Россией
нужен диалог!"
А кто там в буфете кефирчик пьет,
в кремплине импортном,
в пляжной кепочке!
Петр?
Щепочкин?
Пьющий кефир?
Это что -
его новый чефирь?
"Ну как там,
в Сочи?"
"Да так,
не очень..."
"А было пиво?"
"Да никакого.
Новороссийская квасокола".
"А где же загар!"
"Летит багажом".
"Вдарим по пиву!"
"Я лучше боржом".
"Вшили "торпеду"
Сдался врачу?!"
"Нет, без торпед...
Привыкать не хочу".
И когда самолет,
за собой оставляя свист,
взмыл в небеса,
то внизу,
над землей отуманенной,
еще долго кружился списочный лист,
Щепочкиным
не отоваренный:
"Зам. нач. треста Сковородин -
в любом количестве валокордин.
Завскладом Курочкина,
вдова,-
чулки из магазина "Богатырь".
Без шва.
Братья - геодезисты Петровы -
патроны.
Подрывник Жорка -
нить для сетей
из парашютного шелка.
Далее -
мелко -
фамилий полста:
детских колготок на разные возраста.
Завхоз экспедиции Зотов -
новых анекдотов.
Зотиха -
два-
для нее и подруги -
японских зонтика.
Для Анны Филипповны -
акушерки -
двухтомник Евтушенки.
Дине-
дыню.
Для Наумовичей -
обои.
Моющиеся.
Воспитательнице детсада -
зеленку.
Это -- общественное.
Личное -- дубленку.
Парикмахерше Семечкиной -
парик.
Желательно корейский.
С темечком.
Для жены завгара -
крем от загара.
Для милиционера
по прозвищу "Пиф-паф" -
пластинку Эдит
(неразборчиво]
Пьехи или Пиафф.
Для рыбинспектора
по прозвищу "едрена феня" -
блесну "Юбилейная"
на тайменя.
Для Кеши-монтера -
свечи для лодочного мотора.
Для клуба -
лазурной масляной краски,
для общежития -
копченой колбаски,
кому -
неизвестно -
колесико для детской коляски,
меховые сапожки типа "Аляски",
Ганс Христиан Андерсен "Сказки".
Летал и летал
воззывающий список,
как будто хотел
взлететь на Луну,
и таяло где-то,
в неведомых высях:
"Бурильщику Васе Бородину -
баночку пива.
Хотя бы одну".
1976--1977.

1 2