Нету сильней агитации,
нету сильней нелегальщины,
если на тюрьмы кидаются
самоубийцами вальдшнепы.
Хорканье в небе истошное...
Что вы задумались, узники,
в самоубийцах восторженных
сами собою узнаны?
Кровью
земля
обрызгана
после полета вашего.
Тяга к свободе убийственна,
будто бы тяга вальдшнепов.
Над молодой повиликою,
мятою и сурепкою
хлещет вас дробь,
перелитая
из тридцати сребреников.
Но, улетев от охотника,
что вы бросаетесь на стену?
Сколько вас дробью ухлопано,
сколько о стены разгваздано!
И над весенними реками
в мире, еще не оттаявшем,
хорканье вальдшнепов
реквием
собственным крыльям отчаянным.
Но, как письмо от подпольщика,
переданное с воли,
вальдшнепа белое перышко
у Федосеева Коли.
Жесткие руки империи
взяли семнадцатилетнего,
Коля,
тебя не первого,
Коля,
тебя не последнего.
В путь, никому не завидуя,
снежные тракты утаптывай!
Совести русской планидою
стала планида этапная.
Крылья о стены каменные
бьются, не сдавшись на милость.
Лучше крылатость в камере,
чем на свободе бескрылость.
Наши марксисты первые,
в тюрьмы спокойно идущие,
вальдшнепов белыми перьями
письма писали
в грядущее.
Были они еще мальчики
даже
в мужской суровости.
Были в одном догматики
не предавали
совести.
Что же случилось, Коля,
если в себя ты выстрелил,
навзничь упав на корни
всеукрывающих лиственниц?
Губы ответить стараются,
а на лице - ни кровиночки,
и муравей взбирается
к солнцу по алой тропиночке.
Тюрьмы, этапы выдюжил
с детской улыбкой Мышкина.
Лишь одного не выдержал
подлости единомышленника.
Спишь с восковыми веками.
Ты застрелился,
сломался,
первый марксист,
оклеветанный,
братом своим во Марксе.
Лиственницы разлапые,
что вы шумите невесело?
Вальдшнепы, стены разламывая,
станут еще буревестниками!
Ну а пока что
валится
снег надо тобой, империя,
словно разбившихся вальдшнепов
тусклые,
мертвые перья.
14. ПЕШКОВ
Когда говорили о народе, я с изумлением
и недоверием в себе чувствовал, что на
эту тему не могу думать так, как думают
эти люди. Для них народ являлся воплощением
мудрости, духовной красоты и добросердечия,
существом почти богоподобным и единосущным,
вместилищем начал всего прекраснодушного,
справедливого, величественного. Я не знал
такого народа. Я видел плотников, грузчиков,
каменщиков, знал Якова, Осипа, Григория, а
тут говорили именно о единосущном народе и
ставили себя куда-то ниже его, в зависимости
от его воли.
М. Горький "Мои университеты"
По Казани купецкой, кабацкой,
азиатской, такой и сякой,
конокрадской, законокрадской,
полицейской и шулерской.
По Казани крамольной, подпольной,
где гектографы и бунтари,
по рабочей и подневольной,
ну а все-таки вольной внутри
мимо щелкания орешков,
мимо звонких пролеток господ
Алексей по фамилии Пешков
хлеб в корзине студентам несет.
Он идет по Проломной, Горшечной,
и, не зная о том ничего,
каждый встречный и поперечный
заграбастан глазами его.
Это горьковские истоки
собирательство лиц и судеб.
Пахнут хлебом горячим листовки
и листовками свежими хлеб.
Пахнет утро поющим рубанком,
и рассвет у дверей кабака
парусит золотою рубахой
отплясавшего Цыганка.
С детства в люди, как в нелюди, отдан,
Пешков знает, как знает суму:
в умилении перед народом
есть частица презренья к нему.
И он видит народ не всеправым
мудрым богом с поднятым перстом,
а шальным Цыганком кучерявым,
надорвавшимся под крестом.
Но в аду мыловарен, красилен
и в цехах под гуденье станков
пролетарское племя России
зарождается из Цыганков.
И с ухваткою мастерового
примет Пешков тот крест на себя,
и он в люди отдаст свое слово,
на дорогу его осеня:
"Отдаю тебя, слово, в люди,
словно душу и плоть мою.
Отдаю тебя, слово, вьюге,
в руки белые отдаю.
Я ли, слово, тебя не холил
и у сердца не грел своего?
Но выталкиваю на холод,
чтобы ты не боялось его.
Там, за дверью моею, - злоба,
там и слава, как западня,
но ты выросло, мое слово,
и уже проживешь без меня.
Ты не будь перед барами в страхе,
уступать этим харям грешно,
и во прахе или на плахе
ты веди себя хорошо!
Околоточным не поддайся
и с лакеями не кумись.
В морду вмажут - а не продайся,
медом смажут - а не купись!
И, как нового гражданина,
не суля несмышленышу рай,
воспитай, мое слово, сына
и опять его в люди отдай!"
15. ШПИК
Если царь был первый сыщик в государстве,
то каждый желавший сделать карьеру
становился сыщиком, - и канцелярии Российских
университетов фактически превратились в
отделения жандармских управлений.
Из воспоминаний профессора
Н. Н. Фирсова
Пока крамольничали лодыри
эх, на язык бы им типун!
топтал у окон снег до одури
Его Величества топтун.
С глазами песьими, скулежными,
с продрогшим в варежке свистком,
в казенных чесанках с галошами,
он сам крамольничал тайком.
И, с бульбой носа помидорного,
припоминал, страдая, страж
вальяж Матрены Дормидонтовны,
не умещавшийся в трельяж.
Припоминал стерлядку жирную
и самовитого сига,
и политическою жертвою
охранник чувствовал себя.
Ну а зубровочка, рябиновка,
ну а груздочки - каково!
И клял правительство родимое
личарда преданный его.
Он рассуждал, соплю прикусывая,
как будто свисший сталактит:
"Пусть лучше будет революция,
но лишь бы не радикулит".
И сыпанул бы рысью с искрами,
когда б не схвачен был уздой,
шпик - самовластия российского
так неустойчивый устой.
Но с орденами, словно с цацками,
за ним самим следить должны,
топтали Русь министры царские
в хорьковых шубах топтуны.
И величаво, как приличествует,
в почтенном облаке седин
топтал страну Его Величество
топтун под номером один.
Они следили за смутьянами,
давя зеленые ростки,
и за Володею Ульяновым,
как за врагом всея Руси.
О вы, топтавшие отечество!
Вас нет, а он сегодня встал
в тужурке бронзовой студенческой,
"смутьян", взойдя на пьедестал.
Так, предвкушая с маком бублички
и то селянку, то блины,
места для памятников будущего
вытаптывали топтуны.
16. СХОДКА
Собрало нас сюда не что иное, как
сознание невозможности всех условий, в
которые поставлена русская жизнь вообще
и студенческая в частности...
Из петиции казанских студентов
4 декабря 1887 года
В Москве или Казани,
нафабривши усы,
преподают казаки
историю Руси.
Студентов кони давят,
и, сжата в пятерне,
нагайка смачно ставит
отметки на спине.
И что призыв к прогрессу,
и что наивный бунт,
когда в нагайке весу,
пожалуй, целый фунт.
Нагаечка, нагайка,
казаческая честь.
В России власть - хозяйка,
пока нагайка есть.
И против нагаек,
штыков,
государственной страшной махинищи
студенты,
мальчишечки.
Но если боится чего-то
такая махина,
то, значит, лишь сверху тверда,
а внутри - как мякина.
От страха
в ручищах лабазников ломы и гири.
От страха - цензура,
от страха - остроги Сибири.
Боятся суков,
на которых сидят,
своих же шпиков
и своих же солдат.
И Зимний дворец
как штыками утыканный торт,
где морды сидят
за оградой из морд.
Гитара поет,
притишая струну,
в студенческой тесной каморке:
"О, если б все морды сложились в одну
и дать бы по морде той морде!"
И кто-то кричит в молодом озорстве,
заусенцы кусая:
"Пощечину славно влепили в Москве,
а что мы, безруки в Казани?!"
На сходку!
Еще не загинул народ,
пока среди рабства и скотства
в нем дочь новгородского веча живет
студенчества русского сходка!
"Хотят кнутовище нагайки
засунуть нам в глотку?"
"На сходку! На сходку!"
"Россию навек уподобить хотят околотку?"
"На сходку! На сходку!"
"Политзаключенных по тюрьмам вгоняют в чахотку?"
"На сходку! На сходку!"
"Забрали и право и власть,
а народу оставили водку?"
"На сходку!
На сходку!"
И юная лава,
кипящая неудержимо,
и слева и справа
летит на Помпею режима.
И гневно,
упрямо
в котле мятежа,
в клокотанье
Володя Ульянов
со вскинутыми кулаками.
И в актовом зале,
как будто бы в зале Конвента,
за выкриком выкрик
взлетают несметно,
кометно.
"Клянитесь спасти наш народ,
историческим рабством клейменный!"
"Клянемся!
Клянемся!"
"Клянитесь,
что в этой борьбе не допустит никто вероломства!"
"Клянемся!
Клянемся!"
Инспектор Потапов,
примите награду почетную
пощечину!
И выстрел "Авроры"
над питерскими проспектами,
как эхо пощечины,
влепленной в морду инспектору!
Студенчество мира,
лети по-казански вулканно
на морды и мифы
со вскинутыми кулаками!
Уже не нагайку
дубинку суют полицейские в глотку,
но ты продолжаешь
казанскую вечную сходку.
И юно и яро,
отчаянно спрыгнувший с полки,
Володя Ульянов
бушует в Мадриде и Беркли.
В ответ на несущие смерть
самолеты, эсминцы, подлодки:
от сходки студентов
до всечеловеческой сходки!
Все морды планеты
сложились в глобальную сальную морду.
К черту!
Тряситесь от страха,
все морды планеты.
Вы душите правду,
но вам вопреки
тот юноша
вечно семнадцатилетний,
поднявший тогда
и на вас кулаки!
17. ПЕРВЫЙ АРЕСТ
Для спасения благомыслящих не
щадите негодяев.
Телеграмма министра просвещения
И. Д. Делянова в Казань после
студенческой сходки
Как георгиевскому кавалеру
самый памятный
первый крест,
так и революционеру
самый памятный
первый арест.
Арестованный
это званье.
Круг почета
тюремный круг.
Арестованным быть
признанье
государством твоих заслуг.
Где один человек настоящий
не под слежкой
ну хоть бы один?!
В подозрительных не состоящий
подозрителен
как гражданин.
В государстве рабов и хозяев
поднят лозунг незримый на щит:
"Для спасения негодяев
благомыслящих не щадить".
Косит глазом конь булатный
и копытами частит.
Арестованный Ульянов
не особенно грустит.
Почему должно быть грустно,
если рот хотят зажать?
Пусть грустят в России трусы,
кого не за что сажать.
Рот пророческий, зажатый
полицейским кулаком
самый слышимый глашатай
на России испокон.
Страшно, брат, забыть о чести,
душу вывалять в дерьме,
а в тюрьме не страшно, если
цвет отечества в тюрьме.
В дни духовно крепостные,
в дни, когда просветов нет,
тюрьмы - совести России
главный университет.
И спасибочко, доносчик,
что властям, подлец, донес,
и спасибочко, извозчик,
что в тюрьму, отец, довез.
Вот уже ее ворота.
Конь куражится, взыграв.
Улыбается Володя.
Арестован - значит, прав.
Благодушный рыхлый пристав
с ним на "вы", а не на "ты".
У него сегодня приступ
бескорыстной доброты.
Мальчик мягкий, симпатичный,
чем-то схож с его детьми.
Сразу видно - из приличной,
из начитанной семьи.
Замечает пристав здраво:
"Тюрем - много, жизнь - одна.
Что бунтуете вы, право?
Перед вами же стена".
Но улыбка озорная
у Володи:
"Да, стена,
только, знаете, - гнилая.
Ткни - развалится она".
Обмирает пристав, ежась:
"Это слышу я стрезва?
Неужели есть возможность,
что она того... разва..."
Для него непредставимо,
что развалится режим,
как давным-давно для Рима,
что падет прогнивший Рим;
как сегодня на Гаити
для тонтонов Дювалье,
и в Мадриде на корриде,
и на греческой земле.
Топтуны недальнозорки.
Заглянуть боясь вперед,
верят глупые подпорки,
что стена не упадет.
А смеющийся Ульянов
ловит варежкою снег,
и летит буланый, прянув,
прямо в следующий век.
Там о смерти Че Гевары,
как ацтеки о богах,
мексиканские гитары
плачут, струны оборвав.
Но за ржавою решеткой
нацарапано гвоздем
по-Володиному четко:
"Мы пойдем другим путем".
Может, слышно в Парагвае:
"Перед вами же стена...",
а в ответ звучит: "Гнилая...
Ткни - развалится она".
И в отчаянном полете
карусельного коня
продолжается, Володя,
вечно молодость твоя.
Бедный пристав - дело скверно.
Не потей - напрасный труд.
Что ломает стены? Вера
в то, что стены упадут!
ЭПИЛОГ
Спасибо, стены города Казани,
за то, что вы мне столько рассказали.
Мне вновь планида оказала милость,
и, вновь даря свой выстраданный свет,
как в Братской ГЭС,
Россия мне раскрылась
в тебе, Казанский университет.
Фантазия моя весьма слаба.
Я верю только фактам. Я не мистик.
История России есть борьба
свободной мысли с удушеньем мысли.
История - не в тезоименитствах,
а в скрытых соках матери-земли,
и сколько ни рождалось бы магницких,
в России Лобачевские росли.
...Апрель в Казани. Ледоход на Волге.
Жизнь продолжает вечную игру,
и девочка с лицом народоволки
прощается со мною на углу.
Чистейшая, как выдох твой, природа,
она летит по воздуху легко.
Два голубых осколка ледохода
заполонили все ее лицо.
Она - как веткой по небу рисунок,
а с крыш гремит серебряный каскад:
блистательная временность сосулек
кончается раздрызгом об асфальт.
Ах, молодость, лети, хрусти по льдинкам,
живи и властвуй в мире молодом
и будь всегда прекрасным поединком
души с бездушьем и огня со льдом.
Но нарастает на душе короста,
и постаренья ход неуследим.
Быть молодым, когда ты молод, - просто,
и подвиг - быть бессмертно молодым.
Люблю тебя, Отечество мое,
не только за частушки и природу
за пушкинскую тайную свободу,
за сокровенных рыцарей ее,
за вечный пугачевский дух в народе,
за доблестный гражданский русский стих,
за твоего Ульянова Володю,
за будущих Ульяновых твоих.
Казань - Москва
1970

1 2 3 4