Ибо насмешки порождены неудовлетворенным желанием, а мы
свои желания ограничиваем из любви к Господу... Повтори.
- Ибо насмешки рождены... порождены неудовлетворенным желанием...
- буравя меня взглядом, прогнусавил мальчишка, - а мы свои
ограничиваем...
- Из любви к Господу! - строго добавил надзиратель, отвешивая сыну
легкую оплеуху.
- Из любви к Господу! - От обиды у пацана даже голос стал звонким,
детским.
- То-то смотрю, лет десять назад ты не только Господа возлюбил, -
высказал я надсмотрщику. - Как это у тебя получилось, страдалец? Какая
женщина тебя в постели согрела, крыса подземная? Небось шлюха была
дешевая...
Опасное дело - злить своего тюремщика. Уж тем более так злить! Но
надсмотрщик и тут не отреагировал, лишь челюсти сжал, да движения
стали резкими.
Впрочем, не на него мои оскорбления рассчитаны...
- Душегуб! - злобно крикнул мальчишка. - Моя мать достойная
женщина! Моя мать в монастыре живет! Я захохотал.
- Так ты не от простой шлюхи дите прижил, а от монашки? Молодец,
молодец!
От порывистого движения надсмотрщика хлеб разломился и крошками
просыпался вниз. Монах молча сгреб глупого отпрыска и потащил прочь.
Прекрасно!
- Теперь буду знать, куда проштрафившихся монахов да их ублюдков
ссылают!
- радостно крикнул я вслед. - Аскет! А правда, что невесты
Искупителя в постели особенно сладкие и страстные? Расскажи, как она
тебя ласкала?
Грохот закрываемой двери - бежали они по коридору, что ли?
Подобрав яблоко, я вернулся на свое опилочное ложе. Усмехнулся,
подбрасывая в руке твердый, тяжелый плод.
Вкусное, наверное.
От греха подальше я закопал яблоко в труху и улегся спать с
чувством полного удовлетворения. Словно праведник, утешивший в два
раза больше вдов и сироток, чем обычно.
Прошло два дня - если меня и впрямь кормили раз в сутки. Порции
уже не казались мне такими щедрыми, как раньше, хотя надо отдать
должное - надзиратель рацион не уменьшил. Суровый человек, твердый,
даром, что глаза у него неживые.
К сожалению, приходил он теперь без сына, и насмешки приходилось
отпускать лишь в его адрес. Я интересовался, как он замаливал свой
грех, не оскопился ли после проступка, и вообще, произнес больше
гадостей, чем за всю прошедшую жизнь. Но надзирателя, похоже, пронять
было ничем невозможно. Он не отвечал, без лишней суеты пропихивал еду
и уходил, оставляя меня во тьме. На третий день мне повезло.
Я задремал и проснулся от того, что рядом с моим роскошным ложем
что-то шлепнулось. Поднял голову и встретил ненавидящий взгляд сына
надсмотрщика.
Все-таки выдрессировал его монах! Пацан не попытался лишить меня
пайка, он лишь кинул в меня картошкой.
- А, байстрюк... - поприветствовал я его, садясь на опилках. -
Что, ты даже кидаться не умеешь?
Следующая картофелина упала ближе. Я лениво пнул ее ногой и
сказал:
- Ты, видать, руками привык всякие гадости делать, вот и отсыхают
с молодости...
Пацан молчал, тщетно пытаясь придать лицу такую же твердость, как
у отца.
Потом достал кусок соленой селедки - как же она мне надоела!
Смачно плюнул на него и бросил через решетку.
- Водичка есть, отмою, - сообщил я с улыбкой. - Ублюдок
клешерукий.
Удачное оказалось словцо! Обидное.
Пацан достал третью картофелину, которой вроде как и не положено
было быть в пайке. Попытался примериться сквозь узкие дырки решетки. Я
захохотал.
И тогда мальчишка достал связку ключей, злорадно улыбнулся и стал
отпирать замок.
У меня чуть челюсть не отвисла от удивления. Я-то на деялся, что
за полгода, за год сумею его в неистовство привести. Но дети - они
такие чуткие, раньше повезло!
С неимоверным трудом пацан сдвинул тяжелую решетку до половины. Я
вскочил и испуганно кинулся в угол. Kpикнул с надрывом:
- Эй! Эй, ты чего удумал, мерзавец!
Конечно, у пацана хватало ума, чтобы не пытаться лезть в камеру.
Он просто поднял рясу, спустил штаны и принял" мочиться, метясь в мою
сторону. Но напора явно не хватало - Ты даже ссать не умеешь, -
уведомил я.
Пацан торопливо заправил штаны, схватил картофеля и чуть
наклонился, целясь.
Вот он, мой шанс!
Яблоко, твердое зеленое яблоко, которое так хотелось было у меня в
правой ладони. Я бросил его одновременно мальчишкой. Изо всей силы,
будто речь о моей жизни шла.
Впрочем, так оно и было. Второй раз пацан бы на удочку не попался.
Картофелина больно ударила меня в щеку - мальчишка-то оказался не
бесталанный! Но и мой снаряд не промазал - звезданул его прямиком в
лоб. Самое обидное было бы, отшатнись мальчишка назад или упади на
полусдвинутую решетку.
Но все получилось великолепно!
Он вскрикнул, всплеснул руками, хватаясь за голову я рухнул прямо
в люк.
- Спасибо, Сестра! - завопил я, бросаясь к поверженному врагу. -
Господи, да благословенны дети малые, таковых будет Царствие Небесное!
Пацан хныкал, елозя на полу и пытаясь подняться. Он, видно, еще не
оценил до конца размеров катастрофы. Я рывком поднял его, встряхнул,
заботливо спросил:
- Не ушибся, дружок?
- А... - заныл пацан, сообразив, что попал прямо в лапы к
душегубу.
Похоже, он был цел, хранила Сестра.
- Не ори, поздно уже кричать, - утешил я его, сдирая с пацана
рясу, Хорошая ряса. Крепкая, почти новая. И башмаки крепкие, на
деревянной подошве.
Штаны оказались похуже, изрядно прохудившиеся и явно послужившие
не одному монашку, а рубашка - совсем уж гниль. Отпустив беззвучно
разевающего рот пацана, который тут же на четвереньках отполз к моим
любимым опилкам, я еще раз прикинул расстояние до потолка - и принялся
рвать рясу на полосы. Отчаяние придало мне силы: срывая ногти и
помогая себе зубами, я справился за несколько минут. Связал полученные
полосы по двое, потом - между собой. Подергал, что было сил. Выдержит?
Будет на то воля Сестры - выдержит...
Я потер щеку - она болела, и вроде как даже вкус крови был во рту,
Неужто ухитрился зуб расшатать, паршивец? Нет, похоже щеку прикусил.
- Лопнет веревка! - плаксиво сообщил мальчишка. - Тогда стану из
тебя веревки вить. - Я поднял башмак, привязал к концу веревки.
Примерился и бросил в люк. С первого же раза башмак застрял на
решетке. Я осторожно повис на веревке - держит...
Малолетний тюремщик с воплем бросился на меня, повис на ноге - я
едва успел отцепиться. Его небольшой вес мог послужить той последней
каплей, что переполнит чашу.
- Тебя убьют, убьют! - колотя меня кулачками по груди, кричал
мальчишка.
Тоже мне пророк...
Рукавом рубашки я заткнул ему рот, а порванной рубашкой связал
руки и ноги. Накрепко, уж узлы вязать я умею.
Уложил на опилки - зверствовать не к чему, зачем простужать
мальца? И вернулся к веревке.
Сейчас - или никогда...
Веревка потрескивала, но держала. Я лез, пытаясь двигаться как
можно более плавно, но притом быстро. Решетка немного накренилась, но
вроде бы застряла в проеме надежно.
Наконец я смог протянуть руку - и вцепиться в край люка. Еще
мгновение - и выбрался в коридор. Голый, грязный, страшный, трясущийся
от возбуждения и, чего скрывать, страха.
- Спасибо, Сестра... - еще раз прошептал я, глядя в темную дыру,
где едва угадывался ворочающийся на опилках мальчишка.
Факел торчал из выемки в стене и, похоже, собирался скоро
догореть. Под ним стояла корзина с остатками снеди - не я один обитал
в каменном мешке, валялась связка из трех ключей и благословенное
яблоко. Я поднял его, отер о тряпицу, которой были прикрыты пайки в
корзине, откусил.
Кислое. И совсем невкусное.
С факелом и ключами в руке, с веревкой вокруг пояса, я пошел по
коридору.
Не прекращая грызть яблоко.
На все решетки в коридоре был один ключ. Я открыл одну, за которой
заметил шевеление. Позвал. Присел, вглядываясь в темноту и покрепче
держась - не поймали бы меня на собственном приеме!
Но человек, распростершийся на тонком слое чего-то слежавшегося,
когда-то бывшего опилками, не реагировал. Тупо смотрел на меня, сжимая
в руке надкушенный кусок хлеба. Потом медленно повернулся спиной,
съежился и продолжил есть. Он весь был в грязи, длинные волосы
прикрывали спину до лопаток.
Ему уже не помочь. Его под руку выведи из темницы - обратно
поползет.
- Эх, святые братья... - прошептал я. - Лучше бы на плаху... все
добрее.
На связке оставалось еще два ключа. Я подошел к двери, ведущей в
комнату надсмотрщика, прислушался.
Тихо...
Подобрав ключ, я осторожно провернул его в замке. Ни скрипа, ни
шороха - механизм был заботливо смазан.
Готовый и к схватке, и к бегству, я заглянул внутрь. От Света трех
факелов - четвертый недавно догорел и тихонько чадил - у меня заболели
глаза. Да... привыкать придется. Меня сейчас на белый свет выпустить -
хуже крота буду.
Надсмотрщик спал. Лежал в одном исподнем на нерасправленной койке,
на спине, тихонько похрапывал. Человек как человек, когда глаза
закрыты...
Я осторожно обошел комнату. Нашел небольшую дубинку - вряд ли
предназначенную для усмирения узников, скорее крыс гонять. Но чем
человек хуже крысы?
Подойдя к надсмотрщику, я без лишних церемоний огрел его по
голове. Не в полную силу, спящего убить - это грех смертный, а чтобы
на четверть часа, на полчаса вырубить.
Оказалось - слабо бил! Монах дернулся, открыл глаза и мгновенно
выбросил вперед руку, целясь в шею. Я едва успел отшатнуться, иначе он
разбил бы мне горло. И врезал дубинкой еще раз, теперь уж покрепче.
Сознания надсмотрщик не потерял, но обмяк. Я быстро связал ему
руки, прикрутил к кровати. Рот заткнул тряпицей, валявшейся на
неприбранном столе.
Там же был и кувшин с остатками вина. Глотнул чуток - голова
закружилась.
Крепкое винцо монахи пьют!
Подтащив к койке стул, я уселся и спросил:
- Ну что? Кляп выну - будешь кричать? Надсмотрщик смотрел на меня
своими пустыми глазами и не шевелился. От него пахло спиртным вот с
чего он сынка арестантов кормить послал...
- Подумай, - предложил я. Пошел к рукомойнику в углу, смочил
полотенце и обтерся с ног до головы. Остатки воды просто на голову
вылил, тщательно рясой надсмотрщика вытерся. Вроде бы и умывался в
камере каждый день дармовой водичкой, а все равно кажется, будто
грязью с головы до ног покрыт!
В шкафу нашлись еще две рясы, бельишко, пара штанов. С каким же
удовольствием я оделся! Это только в постели или на пляже приятно
голым поваляться. Накинув на голову капюшон, я подошел к своему
тюремщику. Тот уже немного отошел, подергивался.
- Будешь говорить? - спросил я. И уточнил:
- Тихим голосом?
Он энергично закивал, и я вынул кляп.
- Душегуб... - прошептал надсмотрщик.
- Очень приятно, Ильмар. Ну так что? Жить хочешь?
- Где мой сын?
Не за себя волнуется... значит, есть у него что-то человеческое в
душе.
- В камере. Живой он, живой.
Надсмотрщик кивнул. Что-то уж больно по-доброму я с ним!
- Лежит на опилках, связанный... - добавил я. И приврал:
- А сток заткнут.
Как ты думаешь, часа за три наберется столько воды, чтобы
мальчонку с головой покрыть?
- Ду... - заревел было монах, но я мгновенно прикрыл ему рот
ладонью.
Через пару мгновений надсмотрщик одумался, перестал дергаться, и я
убрал руку.
Сказал:
- А еще я думаю, что вовсе не надо трех часов ждать. Вода-то
ледяная.
Полчаса, час - да и высосет все тепло. Он молчал. Думал.
- Хочешь жить сам и сына спасти?
- Мне уже не жить... - бесцветным голосом сказал монах.
- Неужто святые братья казнят друг друга за провинности?
- Кто в чем повинен, тот такое же наказание и примет... -
прошептал тюремщик.
- На мое место попадешь? - понял я. Надсмотрщик размышлял.
- Тебе решать, - сказал я. - Мне все одно. Так и так в бега уйду.
Получится - хвала Сестре, схватят - живым не дамся. От тебя одно
зависит, что с тобой и твоим сынком станет.
- Мне не жить... - вяло сказал надзиратель.
- А ты до этого жил? - почти весело спросил я. Вроде и торопиться
мне надо было... но сидела внутри какая-то злобная жажда поглумиться
над поверженным врагом.
Монах посмотрел мне в глаза и вдруг кивнул:
- Нет. Я уж лет десять, как умер. Твоя правда, вор. Все желание
издеваться над ним пропало.
- Объясни, как бежать отсюда, - сказал я. - Тогда сток открою,
будет жить твой сын. И тебя не трону, связанным оставлю - и все.
- Разве ты моим словам поверишь? - тяжело спросил монах. - Да и
объяснить это... ночи не хватит.
- Тогда прощай, - сказал я. Потянулся за кляпом.
- Про сток ты наврал, - неожиданно сказал монах. - Знаю, что
наврал, глаза тебя выдают. Жив мой сын?
Я бы ему и так сказал, что ничего ребенку не грозит, конечно...
- Живой он, - признался я.
- Убей его, душегуб.
- Что? - Едва я руку удержал, чтобы не огреть его дубинкой за
такие речи.
- Вина на нем, душегуб. Я с ума не сошел, чтобы послать сына
волков кормить. Видно... видно, понял, что я пьян. Или над тобой
поглумиться решил.
Найдут его в камере, меня здесь... все поймут. Меня в монастырь на
севере, за недосмотр. Его - в камере и оставят. Лучше убей его,
Ильмар-вор. Пусть этот грех на мне будет.
- Что ж вы, святые братья, способны такого мальца в зиндан упечь?
- Я не поверил своим ушам.
- Он не малец, он святой брат, как все мы...
Вот уж не было печали!
Когда бежишь, когда дерешься - тут все едино. И если б пацан шею
сломал, в камеру падая, принял бы я этот грех. Но вот так, уйти, зная,
что мальчонка сгниет заживо в каменном мешке!
- Не смогу убить, рука не поднимется, - прошептал я. - Вор я, а не
душегуб! Понимаешь? Вор!
Надсмотрщик застонал. От той боли, что разрывает сердце, а не от
ударов моей дубинки.
1 2 3 4 5 6 7