Аннотация
Избранные стихи из сборника "Стихи духовные".
"Стихи духовные" - парадоксальный комментарий к научным произведениям С.С. Аверинцева. Тут говорится о том, что неизбежно оставалось "за скобками" монографии или статьи. Это не поэзия ученного, и никак не "ученая поэзия", а особенный тип и опыт исповедального слова: "Вот я весь..."
Само название первого поэтического сборника Сергія Аверинцева, в который вошли стихи, разные за формой и за временем написания, отсылает к традиции фольклорных духовных песнопений, которые отличаются исключительной откровенностью и трезвостью переживаний sacrum. Однако, в придерживании канонов духовного стиха автор не последователь, а скорее ученик. В конце концов, само понятие "автор" тут не очень точное; анонимность в этом случае - не в сокрытии имени, а в преодолении "поэтического одиночества самости", в стремлении отойти от переживания - к событию, от факта - к сущности, от себя - к Другому. Среди разнообразия явных и скрытых цитат, контекстов в "Стихах духовных" перед вдумчивым читателем встает вся мировая культура. Но она не самоцель, за ней раскрывается более важная реальность, в которой на "немощность без меры" есть только один ответ - такая же безмерная и неограниченная милость.
Сергей Аверинцев
Из духовных стихов
* * *

Неотразимым острием меча,
Отточенного для последней битвы,
Да будет слово краткое молитвы
И ясным знаком — тихая свеча.
Да будут взоры к ней устремлены
В тот недалекий, строгий час возмездья,
Когда померкнут в небесах созвездья
И свет уйдет из солнца и луны.

Стих об уверении Фомы

Глубину Твоих ран открой мне,
покажи пронзенные руки —
сквозные раны ладоней,
просветы любви и боли.
Я поверю до пролития крови,
но Ты утверди мою слабость:
блаженны, кто верует, не видев,
но меня Ты должен приготовить.
Дай коснуться отверстого Сердца,
дай осязать Твою тайну,
открой муку Твоего Сердца,
сердце Твоего Сердца.
Ты был мертв и вот жив вовеки,
в руке Твоей ключи ада и смерти;
блаженны, кто верует, не видев,
но я ни с кем не поменяюсь.
Что я видел, то видел,
и что осязал, то знаю:
копье проходит до Сердца
и отверзает Сердце.
Кровь за кровь и тело за тело,
и мы будем пить от чаши;
блаженны свидетели правды,
но меня Ты должен приготовить.
В чуждой земле Индийской,
которой отцы мои не знали,
в чуждой земле Индийской,
далеко от родимого дома,
в чуждой земле Индийской
копье войдет в мое тело,
копье пройдет мое тело,
копье растерзает мне сердце.
Ты назвал нас Твоими друзьями,
и мы будем пить от чаши,
и путь мой на восход солнца,
к чуждой земле Индийской,—
и все, что смогу я припомнить
в немощи последней муки:
сквозные — раны — ладоней
и бессмертно — пронзенное — его навеки.

* * *
Он сказал им: довольно.
Лука. 22:38

Что нам делать, Раввуни, что нам делать?
Пять тысяч взалкавших в пустыне —
а у нас только две рыбы,
а у нас только пять хлебов?
Но Ты говоришь: довольно —
Что нам делать в час посещенья,
где престол для Тебя, где пурпур?
Только ослица с осленком
да отроки, поющие славу.
Но Ты говоришь: довольно —
Иерей, Иерей наш великий,
где же храм, где злато и ладан?
У нас только горница готова
и хлеб на столе, и чаша.
Но Ты говоришь: довольно —
Что нам делать, Раввуни, что нам делать?
На Тебя выходят с мечами,
а у нас два меча, не боле,
и поспешное Петрово рвенье.
Но Ты говоришь: довольно —
А у нас — маета, и морок,
и порывы, никнущие втуне,
и сознанье вины неключимой,
и лица, что стыд занавесил,
и немощь без меры, без предела.
Вот что мы приносим, и дарим,
и в Твои полагаем руки.
Но Ты говоришь: довольно —

Стих о святой Варваре.

Диоскор говорит к Варваре,
к дочери обращает слово:
— Варвара, дочь моя, Варвара,
я велю рабам выстроить башню.
У самого берега моря
башню для твоего девства.
Рабы мои выстроят башню
по мысли своего господина.
Два окна они в башне устроят,
одно — на сушу и одно — на море:
одно — во славу богов суши,
одно — во славу богов моря.
Таков приказ господина,
смерть — кара за ослушанье.
— Диоскор, Диоскор, отец мой,
что увижу я в окна башни?
— В окно ты увидишь сушу,
в другое увидишь море.
Косны устои суши,
буйны пучины моря.
Род приходит, и род проходит,
но земля и море — вовеки;
что было, то и будет вечно,
и нет нового под солнцем.
— Диоскор, Диоскор, отец мой,
что увижу я в окна башни?
— Большие звери терзают малых
на суше и в пучине моря;
кривого прямым не сделать,
и человек — злее зверя.
Сердца людей — жесткие камни,
и слава Кесаря — над миром.
Рука его легла на сушу,
другая рука — на море.
— Диоскор, Диоскор, отец мой,
что услышу я в окна башни?
— Услышишь, как поют на свадьбе
услышишь, как воют над гробом.
Богатый и бодрый пляшет,
убогий и хворый плачет.
Голос сильного — грозен,
голос слабого — робок.
Голос Кесаря — над миром,
и никто ему не прекословит. —
Диоскор уехал из дома,
в доме — дочь его Варвара.
Рабы отца моего Диоскора,
примите от меня ласку.
Я накормлю вас досыта
и сама послужу вам на пире,
я сама вам ноги омою
и вынесу отборные яства;
после отпущу вас на волю
на четыре стороны света.
Только сотворите мне милость,
три окна мне устройте в башне,
во имя Отца и Сына
и Господа Святого Духа. —
Диоскор в дом свой вернулся
и на третье окно дивится:
— Варвара, дочь моя, Варвара,
что в третье окно ты видишь?
— Я вижу в рубище славу
и свет — в темнице непроглядной.
Рабы ликуют в оковах,
и дитя смеется под розгой.
До крови, до кости, до боли,
до конца и без конца — радость.
И земля, и море проходит,
но любовь пребывает вовеки.
— Варвара, дочь моя, Варвара,
что в третье окно ты видишь?
— Я вижу лицо Друга
за сквозными просветами ставней:
на челе Его — кровавые росы,
и в кудрях Его — влага ночи.
Голова Его клонится тяжко,
и нет ей на земле покоя.
Я отворила Ему сердце,
я вкусила от ломимого хлеба.
— Варвара, дочь моя, Варвара,
что в третье окно ты слышишь?
— Я слышу, как поет дева
в руках мучителей, в темнице:
отнята ее земная надежда,
и Жених ее с нею навеки.
И никто не научится песни,
что поют перед престолом Агнца;
кто однажды ее услышал,
пойдет за нею навеки.
— Варвара, дочь моя, Варвара,
меч мой творит Кесаря волю.
Моею отцовскою рукою
сотворю я Кесаря волю.
— Да будет воля Отца и Сына
и Господа Святого Духа!

БЛАГОВЕЩЕНИЕ

Вода, отстаиваясь, отдает
осадок дну, и глубина яснеет.
Меж голых, дочиста отмытых стен,
где глинян пол и низок свод; в затворе
меж четырех углов, где отстоялась
такая тишина, что каждой вещи
возвращена существенность: где камень
воистину есть камень, в очаге
огонь — воистину огонь, в бадье
вода — воистину вода, и в ней
есть память бездны, осененной Духом, —
а больше взгляд не сыщет ничего, —
меж голых стен, меж четырех углов
стоит недвижно на молитве Дева.
Отказ всему, что — плоть и кровь; предел
теченью помыслов. Должны умолкнуть
земные чувства. Видеть и внимать,
вкушать, и обонять, и осязать
единое, в изменчивости дней
неизменяемое: верность Бога.
Стоит недвижно Дева, покрывалом
поникнувшее утаив лицо,
сокрыв от мира — взор, и мир — от взора;
вся сила жизни собрана в уме,
и собран целый ум в едином слове
молитвы.
Как бы страшно стало нам,
когда бы прикоснулись мы к такой
сосредоточенности, ни на миг
не позволяющей уму развлечься.
Нам показалось бы, что этот свет
есть смерть. Кто видел Бога, тот умрет, —
закон для персти.
Праотец людей,
вкусив и яд греха, и стыд греха,
еще в Раю искал укрыть себя,
поставить Рай между собой и Богом,
творенье Бога превратив в оплот
противу Бога, извращая смысл
подаренного чувствам: видеть все —
предлог, чтобы не видеть, слышать все —
предлог, чтобы не слышать; и рассудок
сменяет помысл помыслом, страшась
остановиться.
Всуе мудрецы
об адамантовых учили гранях,
о стенах из огня, о кривизне
пространства: тот незнаемый предел,
что отделяет ум земной от Бога,
есть наше невнимание. Когда б
нам захотеть всей волею — тотчас
открылось бы, как близок Бог. Едва
достанет места преклонить колена.
Но кто же стерпит, вопрошал пророк,
пылание огня? Кто стерпит жар
сосредоточенности? Неповинный,
сказал пророк. Но и сама невинность
с усилием на эту крутизну
подъемлется.
Внимание к тому,
что плоти недоступно, есть для плоти
подобье смерти. Мысль пригвождена,
и распят ум земной; и это — крест
внимания. Вся жизнь заключена
в единой точке словно в жгучей искре,
все в сердце собрано, и жизнь к нему
отхлынула. От побелевших пальцев,
от целого телесного состава
жизнь отошла — и перешла в молитву.
Колодезь Божий. Сдержана струя,
и воды отстоялись. Чистота
начальная: до дна прозрачна глубь.
И совершилось то, что совершилось:
меж голых стен, меж четырех углов
явился, затворенную без звука
минуя дверь и словно проступив
в пространстве нашем из иных глубин,
непредставимых, волей дав себя
увидеть, — тот, чье имя: Божья сила.
Кто изъяснял пророку счет времен
на бреге Тигра, в огненном явясь
подобии. Кто к старцу говорил,
у жертвенника стоя. Божья сила.
Он видим был — в пространстве, но пространству
давая меру, как отвес и ось,
неся в себе самом уставы те,
что движут звездами. Он видим был
меж голых стен, меж четырех углов,
как бы живой кристалл иль столп огня.
И слово власти было на устах,
неотвратимое. И власть была
в движенье рук, запечатлевшем слово.
Он говорил. Он обращался к Ней.
Учтивость неба: он Ее назвал
по имени. Он окликал Ее
тем именем земным, которым мать
Ее звала, лелея в колыбели:
Мария! Так, как мы Ее зовем
в молитвах: Благодатная Мария!
Но странен слуху был той речи звук:
не лепет губ, и языка, и неба,
в котором столько влажности, не выдох
из глуби легких, кровяным теплом
согретых, и не шум из недр гортани, —
но так, как будто свет заговорил;
звучание без плоти и без крови,
легчайшее, каким звезда звезду
могла б окликнуть: "Радуйся, Мария!"
Звучала речь, как бы поющий свет:
"О, Благодатная — Господь с Тобою —
между женами Ты благословенна."
Учтивость неба? Ум, осиль: Того,
Кто создал небеса. Коль эта весть
правдива, через Вестника Творец
приветствует творение. Ужель
вернулось время на заре времен
неоскверненной: миг, когда судил
Создатель о земле Своей: "Добро
зело", — и ликовали звезды? Где ж
проклятие земле? Где, дочерь Евы?
И все легло на острие меча.
О, лезвие, что пронизало разум до
сердцевины. Ты, что призвана:
как знать, что это не соблазн? Как знать,
что это не зиянье древней бездны
безумит мысль? Что это не глумленье
из-за пределов мира, из-за грани
последнего запрета?
Сколько дев
языческих, в чьем девстве — пустота
безлюбия, на горделивых башнях
заждались гостя звездного, чтоб он
согрел их холод, женскую смесив
с огнем небесным кровь; из века в век
сидели по затворам Вавилона
служанки злого таинства, невесты
небытия; и молвилась молва
о высотах Ермонских, где сходили
для странных браков к дочерям людей
во славе неземные женихи,
премудрые, — и покарал потоп
их древний грех.
Но здесь — иная Дева,
в чьей чистоте — вся ревность всех пророков
Израиля, вся ярость Илии,
расторгнувшая сеть Астарты; Дева,
возросшая под заповедью той,
что верному велит: не принимать
языческого бреда о Невесте
превознесенной. Разве не навек
отсечено запретное?
Но Вестник
уже заговорил опять, и речь
его была прозрачна, словно грань
между камней твердейшего, и так
учительно ясна, чтобы воззвать
из оторопи ум, смиряя дрожь:
"Не бойся, Мариам; Ты не должна
страшиться, ибо милость велика
Тебе от Бога".
О, не лесть: ни слова
о славе звездной: все о Боге, только
о Боге. Испытуется душа:
воистину ли веруешь, что Бог
есть Милостивый? — и дает ответ:
воистину! До самой глубины:
воистину! Из сердцевины сердца:
воистину! Как бы младенца плач,
стихает смута мыслей, и покой
нисходит. Тот, кто в Боге утвержден,
да не подвижется. О, милость, милость,
как ты тверда.
И вновь слова звучат
и ум внимает:
"Ты зачнешь во чреве,
И Сын родится от Тебя, и дашь
Ему Ты имя: Иисус — Господь
спасает".
Имя силы, что во дни
Навиновы гремело. Солнце, стань
над Гаваоном и луна — над долом
Аиалон!
"И будет Он велик,
и назовут Его правдиво Сыном
Всевышнего; и даст Ему Господь
престол Давида, пращура Его,
и воцарится Он над всем народом
избрания, и царствию Его
конца не будет".
Нет, о, нет конца
отверстой глуби света. Солнце правды,
от века чаянное, восстает
возрадовать народы; на возврат
обращена река времен, и царство
восстановлено во славе, как во дни
начальные. О, слава, слава — злато
без примеси, без порчи: наконец,
о, наконец Господь в Своем дому —
хозяин, и сбываются слова
обетований. Он приходит — Тот,
чье имя чудно: Отрок, Отрасль — тонкий
росток процветший, царственный побег
от корня благородного; о Ком
порой в загадках, а порой с нежданным
дерзанием от века весть несли
сжигаемые вестью; Тот, пред Кем
в великом страхе лица сокрывают
Шестикрылатые —
Но в тишине
неимоверной ясно слышен голос
Отроковицы — ломкий звук земли
над бездной неземного; и слова
текут — студеный и прозрачный ток
трезвейшей влаги: Внятен в тишине,
меж: голых стен, меж четырех углов
вопрос:
"Как это будет, если Я
не знаю мужа?"
— Голос человека
пред крутизной всего, что с человеком
так несоизмеримо. О, зарок
стыдливости: блюдут ли небеса,
что человек блюдет? Не пощадит —
иль пощадит Незримый волю Девы
и выбор Девы? О, святой затвор
обета, в тесноте телесной жизни
хранимого; о, как он устоит
перед безмерностию, что границ
не знает? Наставляемой мольба
о наставлении:
1 2