Училки в школе десять лет твердили: «Это плохо, это хорошо, вот то люби, вот это – нет». Без толку! Мама ужасалась, что Алёша не имеет стержня в жизни. Тот отмахивался: «Что ещё за стержень?.. Где его брать?.. Да на что он мне?..». Эх, посмотрели бы сейчас на него предки! Стержень вырос как бамбук – за пару дней. Из Лёшиного рта посыпались «пендосы», «жирные буржуи», «империалисты», «потребители»… Он ещё сам не знал, чего они ему такого сделали. Потом Аркадий объяснил…
Только одна вещь не давала Двуколкину покоя. Что являлось символом всего тупого, буржуазно-потребительского, чуждого Чучхе и Революции? Чипсы, кола, гамбургер. То самое, что он, дурак несчастный, выбрал своей сферой деятельности! «Макдоналдса» в областном центре не было, но его роль успешно исполнял «Мак-Пинк»: жир, отрава, пластик и тупые рожи – там имелось всё, что нужно! Худшим местом для работы геварист и антиглобалист мог выбрать разве что дом президента США! Да кто б его туда пустил… А хуже всего то, что Лёша должен был работать в гнусном заведении не меньше, чем полгода. Договор он подписал за день до въезда в общежитие…
Так Алексей жил двумя жизнями. Тремя даже: если считать учёбу в институте третьей. День он начинал в восемь утра с унылой подготовки зала. Драил чистый пол, заправлял мешки для мусора в контейнеры, тёр раствором ножки столиков, чтобы они заблестели, словно зубы дяди Сэма… И смотрел, как Ксюша, весело потряхивая грудью, наливает кипяток в прилавок, где должны лежать горячие котлетки.
Кстати, с ним недавно приключилась неприятность. Он посеял бейжик «Николай». Менеджер Снежана возмутилась и сказала, чтоб он сам искал себе замену. Всё, что Лёша смог найти – это значки «Татьяна, стюарт» и «Тофик, стюарт». Своим видом он никак не тянул ни на то, ни на другое. Но пришлось нацепить «Тофика».
Ох… Менеджер Снежана! Вот если б с этой фурией Алёша познакомился не в первый день работы, а пораньше, ещё в офисе! Конечно, уж тогда ни о каких кабальных договорах речи бы не было! Бежать, бежать подальше: он, наверно, даже без Гевары понял бы, куда влез…
Менеджер Снежана была дамочкой лет двадцати пяти, не больше, и ужасной стервой. Нет, не той, что в книжках «Стерва хочет замуж» или «Гороскоп для стерв», нет! Настоящей! Злобной женщиной с противной мелкой химзавивкой на каких-то словно мокрых волосах и жёстким взглядом. Эта-то Снежана рассекала по «Мак-Пинку» в брюках, светлой блузке и смотрела на работников так, будто они
а) являлись лично её слугами
и
б) мечтали лишь о том, как бы схалтурить.
А Двуколкин от работы вовсе не отлынивал. Вот только чёрненькая Лиза и бесцветная Ирина успевали каждый раз и поболтать друг с другом, и присесть, и обменяться взглядами с парнями, и сделать вид, что изо всех сил трудятся. А Лёша только-только разгибал натруженную спину – и тут же получал втык за безделье!
В общем, сжавши зубы, Алексей носился, убирал бумажки из-под сэндвичей, тёр отпечатки пальцев на стеклянной двери и лил в трубу недопитые колу, чай, коктейли… Около двенадцати он брал пятнадцатиминутный перерыв – «обед» («Да, можно», – говорила менеджер с презрением). За пищу, непригодную к продаже, и, как следствие, даваемую работникам в столовой, расположенной в подвале, вычитали из зарплаты. Так что Лёша проводил свой перерыв иначе. Он являлся в раздевалку, с наслаждением шлёпался на одну из скамеек, расположенных вдоль стен, вытаскивал из сумки книгу Тайбо и с восторгом погружался в жизнь Че Гевары. Изредка мешали этому кассирши, между сумок и мак-пинковских фуфаек развлекавшие себя беседой об интимной жизни. Но Алёша утешался тем, что смог украсть у корпорации хоть это время, отдав его правому делу.
После работы он бежал в свой институт, съедал обед в столовой, потратив минут столько же, сколько и денег, а потом клевал на парах носом. От усталости знания плохо заходили в голову. Прелесть новизны рассеивалась. Однокурсники болтали кто – о своих школах, кто – о деревнях, кто – о счастливой доле инженера-теплотехника. В общем, с ними было скучно. А в общаге было весело!
Аркадий с Виктором учились на чётвёртом курсе. Первый – Алексей довольно быстро это уяснил себе – был весьма начитан, а особенно по части всякой прогрессивной мысли. Можно так сказать, из всей компании лишь он один знал ту святую цель и чётко представлял те принципы, которые вели героев новой Революции. Конечно, Революции! Никто не говорил о ней как о имеющей свой срок и свою тактику, но все охотно подразумевали это действо в разговорах о Прекрасном и о Правильном. Аркадий направлял, учил и корректировал. Его порою посылали, обзывали болтуном и конформистом, но обычно слушали. Ведь что ни говори, а человек был не дурак. К тому же у Аркадия имелось преимущество: он один из всей, как Витя говорил, ячейки, был гуманитарием. Относительным. Учился на невнятном ФГО – «факультет гуманитарного образования». Кого там всё-таки готовили, наверное, не знал и сам Аркадий. Виктор мрачно намекал, что менеджеров, добавляя, что лучше уж было бы пойти на «эконом»: «Народное хозяйство экономить», – говорил он. Но на эти обвинения получал в ответ цитаты из каких-то Гидеборов и Маркузь.
Виктор был отменно твёрд, незыблем, но однообразен. Говорил он на четыре темы:
а). О том, что пятый сын родителей, прост, беден и имеет корни совершенно пролетарские.
б). О социализме, как всё было хорошо, и как Ельцин развалил всё.
в). Об Америке. Известно, что такой, как Виктор, может про неё сказать!
и
г). О бабушке. Она не получала пенсию (а может, получала очень мало: Лёша плохо слушал) и была для Вити символом всех бедных бабок. Может, даже всей России.
Ещё порою Виктор звал Русь к топору, пугая всех, и даже самых резвых. Глядел он исподлобья, стригся специально коротко, сутулился и презирал всех тех, кто ловит кайф от вида голой попы или же открыто склонен к половой любви.
Когда имелось что поесть и выпить, приходили ещё двое. Программист Серёжа – второкурсник, добрый и прыщавый, как кошмар, и с ним сосед Артём. Последний, впрочем, почему-то пожелал иметь название Артемия, но Витя то и дело обзывался его «Артемоном». Длинноногий, длиннорукий, с головой, похожей на квадрат или прямоугольник, толстыми губами, он являлся с книгами. Двуколкин познакомился с Артёмом, когда тот держал в руках роман «Дерьмо». Без сомнения, там писали что-то очень прогрессивное и, как любил сказать Артемий, «контркультурное». Он сразу подтвердил догадку Лёши. Новый друг пространно рассуждал о книгах, Достоевском, постмодерне и курил: всегда, картинно, непрерывно и как истинный богемщик; часто обижался, но обиды не показывал. А часто откровенно понтовался:
– Субкультура, – говорил он, выпуская кольца дыма и закинув ногу на ногу, – точнее, контркультура… да, в этом всём надо вариться… надо знать людей… И как только она теряет эту вот приставку «контр», становится попсой. Вот я как-то общался с одним челом… Мы с ним на собаках из Москвы…
– На чём? – недоумённо переспрашивал Серёжа.
– Ну, на электричках…
– Это где так говорят? – не унимался программист, приятно улыбаясь всей прыщавой рожей. – В Москве, что ли?
– Да нет, старое хиповское, – бросал Артём вальяжно. И опять рассказывал о связях в среде контркультурных сочинителей.
– Идеи мы должны в народ нести, – уныло отзывался Виктор. – А не загнивать среди интеллигентов нафиг.
– Интеллектуалов! – поправлял его Аркадий. – Это разное!
– Какая нафиг разница…
– Что толку разносить идеи, – говорил Артём, – когда наш современный человек, наш потребитель, так и так не может стать революционером? Не такой он…
– «Одномерный человек» Маркузе, – бормотал Аркадий.
– «Не способен»! – возмущался Виктор. – Да чего вы знаете-то!? Книжек начитались! А народа и не видели! Вот мой папа – это да, народ! А знаете, у нас семья какая? Пятеро детей! Я младший! И не одного интеллигента, все рабочие! А бабушка, блин, при советской власти, блин, как вол работала! А щас чего имеет?
Иногда к ним заходила девушка Артёма – Катя, или Мориэль, или Радистка, или Компаньера. Алексей был сильно впечатлён ей: в теле Кати, если не считать естественных, имелось семь отверстий. В каждом – по серёжке. Кажется, она была из той странной породы, что и в восемнадцать, и в шестьдесят восемь выглядят всё так же – средненько. С одного взгляда трудно было бы сказать не только, сколько лет Радистке, но какого она пола. Тем не менее, Двуколкин не сдержался от того, чтобы мысленно раздеть эту девицу. Без серёжек, мешковатых шмоток цвета хаки, всех цепей и без чёрной помады, Катя получилась простенькой крестьяночкой из Малороссии. Алёша не поверил. На другой раз он ещё раз мысленно раздел Радистку. Вышло то же самое. Алёша удивился. К счастью для Радистки, он проникся дружескими чувствами к Артемию, решив, что в третий раз позволить себе неприличные фантазии не может, и поставил прекратить эксперименты, ну, и, так и быть, воспринимать Катюху как крутую неформалку.
Вид у Кати был такой, словно ей известен сам Секрет Земного Бытия: к примеру, в чём смысл жизни, кто мы есть, что делать и кому на Руси жить хорошо. Она активно убеждала всех, что нормы, а особенно нормы морали, – буржуазный предрассудок, залезала к парню на колени, зажигала сигарету от его, как будто бы целуясь, после в самом деле целовалась, а затем, душевно затянувшись, сообщала:
– Ненавижу этот чёртов мир условностей!
И все с ней соглашались. А ещё, наверно, как Алёша, ощущали зависть к её парню. Повезло же отхватить такую клёвую, духовную, сознательную девушку! Катюха изо всех сил демонстрировала всем, что её внутренний мир прямо-таки ломится: курила за двоих, пила как слон, ругаться могла даже на эльфийском языке и часто говорила: «У меня депруха!».
Так-то вот, среди бесед о будущем и настоящем, мрачных обобщений, романтических надежд, жестоких мыслей и железных банок сладко потекла студенческая жизнь. Алёша пристрастился к пиву, разговорам о борьбе и ощущению себя как части некоего единства: сильного и правого. «Вот, настало! – говорил он сам себе. – Да разве тех, с кем я водился в школе, можно было бы назвать друзьями? Разве можно сравнивать игызские тусовки с настоящим, человеческим общением с близкими людьми, идейно близкими?». Возникло разом всё, о чём мечтал Алёша: свобода от родителей, жизнь в большом городе, крутая двухэтажная кровать, на нижнем лежбище которой он теперь спал, друзья – такие взрослые, продвинутые! Ну, разве только не было любви. Двуколкин, впрочем, так был увлечён идеями, что девушки как будто отошли на второй план.
В день, когда компания собралась отметить день рождения Агостиньо Нето, славного поэта и борца за независимость Анголы, всё шло даже лучше, чем обычно. Приняли по пиву, Виктор рассказал о своей бабушке, и все сошлись на том, что отрицают буржуазную систему.
– Мы живём в эпоху потребления! – сообщил Аркадий с верхней полки, возлежа на ней с бутылочкой, как римлянин. – Дело ведь не в том, что всё вокруг за деньги: продаётся, покупается… Народ живёт по принципу «иметь»: нет больше настоящей радости, нет настоящих впечатлений, настоящей жизни! Человек не путешествует, не познаёт мир, не вживается в Париж или какой-нибудь Египет, а лишь прибывает туда, чтобы сняться где-нибудь на фоне пирамиды, привезти домой и показать всем фотку: «Я там был. У меня есть фотка с Египтом». Типа, поимел его…
– Точно, точно, – подтвердил Серёжа, поедая маленький сухарик «Кириешки» с ароматом колбасы.
– А прикиньте, случай был, – добавил Алексей. – Девчонки у меня знакомые… в Игызе… Говорит одна другой: смотри, вот, дескать, платье у меня какое новое. Другая, типа: «Так себе». А та ей: «Ты чего, это же фирма»… Ну, забыл, какая. «А, раз так, тогда хорошее!»
Ребята рассмеялись.
– Вот дура, блин! – сказала Катя. – Правда, солнце?
Левая рука её лежала между животом и грудью, правая держала сигарету.
– Да уж, – подтвердил Артемий.
Он уселся прямо на полу, смешно согнув свои длиннющие конечности. Рядом была книга. «Дурь» – прочёл Алеша на обложке.
– Рекомендую, – указал Артемий на своё новое чтение. – Это прям шедевр контркультуры.
– А про что? – просил Алёша.
– Да про всё! Чувак буквально растоптал нафиг условности, всю западную хрень! Реально, выражение протеста!
Радистка извлекла том из любимых рук и важно принялась его рассматривать.
– Да, вещь довольно жёсткая, – продолжил парень. – Но тут вся жизнь как она есть!
Радистка отложила книгу, снова положила руку между животом и грудью и, откинув голову, картинно выпустила дым. «Уж я-то знаю жизнь, как она есть», – сказала эта поза Алексею.
– Чего там? Беллетристика… – с иронией отозвался программист. – Не этим надо заниматься!
– Точно! – вставил Виктор. – Надо дело делать, а не из пустого, блин, в порожнее…
– Нет, так-то я не против беллетристики, – поправился Серёжа. – Только вот что толку? Кто нынче её читает? Вот мы, шестеро. А масса потребителей – им ведь этого не надо. То есть, надо, только они сами… ну… знать не желают. У них телек есть.
– Да. Общество тотального спектакля, – подтвердил Аркадий. – Засорённые рекламами мозги.
По лицу Артёма пробежала тень обиды, тут же скрывшись. Между тем он закурил шестую:
– Я считаю, мы должны пропагандировать. Это наш долг. И вот что: с обществом спектакля следует бороться его собственными методами. Мм? Ты как, Алёша?
– Я согласен.
Почему-то все переглянулись.
– Лёха, там, наверно, уж твои пельмени-то сварились, – вдруг сказал Аркадий.
Алексей поднялся и пошёл на кухню. Затворив дверь своей комнаты, он где-то на секунду задержался: почему – и сам не мог понять. Оттуда долетел голос Аркадия:
– Артемий, ни к чему. Пока что рано.
Дальше побежал обычный разговор. Смутившись от того, что вновь подслушивал, Алёша побежал на кухню. От пельменей оставалась половина (остальное кто-то уже выловил). Сложив в тарелку, что осталось, Алексей пошёл обратно.
В комнате, меж тем, политбеседы кончилась, пошло одно веселье. Программист терзал гитару, выпевая что-то о подъездах, сигаретах и ларьках.
1 2 3 4 5