– Мама, ну давай с тобой жениться. Папа же уже старый.
– Маш, вот и ты дождалась, – засмеялась Катька, подвигая ближе к елке большую квадратную коробку из-под телевизора, – рано или поздно все сыновья делают мамам предложение.
– В таком случае, пусть лучше рано. Если бы он сказал такое в восемнадцать…
Да уж… О новом браке стоит задуматься. После моего неудачного побега из Гольхема прошли сутки. Антон все еще со мной не разговаривал.
– Хорошо, Гришаня, я подумаю, – честно сказала я. – Пойди, пожалуйста, надень колготки. Дядя Дима обещал нас завтра повезти в Германию гулять, а если ты простудишься, то мы никуда не поедем.
– Почему?
– Потому что ты всех немцев соплями распугаешь.
– Мама, а рыцари будут?
– Обязательно. Их тут полно, как собак нерезаных.
Гришка на секунду задумался, вероятно, представив, как завтра выйдут ему навстречу в полном облачении древние воины, развернув знамена и сомкнув неприступной стеной блестящие щиты, потом встрепенулся и ускакал в гостевую. Скоро мы услышали, как он ворочает тяжелые дорожные чемоданы, – ищет колготки.
Катюха медленно и осторожно, чтобы не потревожить малыша в животе, опустилась на пол на коленки. Блаженно улыбаясь, распахнула складные уши большой картонной коробки. Сверху лежал слой старой желтой ваты, с прожилками разноцветного елочного дождика, с маленькими пятнышками круглых конфетти и узлами колючего новогоднего снежка.
– Это настоящие игрушки. Из детства, – шепотом сообщила Катька. – Не то что нынешние. Представляешь, они здесь делают шары, которые даже не бьются. Ф у, гадость какая! Ты его фигак об пол в сердцах, а ему хоть бы хны. Ты его опять об пол, а он скачет, как мячик. Так можно и в психиатрическую лечебницу угодить.
Катюха отложила в сторону слежавшийся блин желтой ваты и аккуратно начала выкладывать из ящика свои богатства – старые елочные игрушки, которые ей в Гольхем передала с оказией мама.
Первым появился стеклянный космонавт в розовом скафандре с облупившейся на космической попе краской, затем поблекшая шишка с ободранным боком. За ней скрученная, как сверло электродрели, сосулька – таких давно нет в продаже. Теперь сосульки гладкие и мутные, словно обледеневшие в полете пренебрежительные плевки.
Рядом с ними Катька положила удалого Деда Мороза, скорее похожего на Мизгиря в период загула, чем на скромного старца, посвятившего себя благотворительности и детям.
– Класс! – с придыханием сказала Катя. – Я их помню столько же, сколько себя. Без них не может быть праздника.
Я снисходительно улыбнулась: Катька при всей ее напускной грубости всегда была чересчур сентиментальна.
И вдруг… Катерина вытащила зайчика. Стеклянный заяц на железной лапке с желтыми поролоновыми ушами и розовым поролоновым шарфиком накрест вокруг несуществующей шеи. Именно такой заяц, вернее его гибель, обусловил много лет назад мой выбор профессии. Это душещипательная история.
Дело было зимой. Меня водили в первый класс, старшая сестра Ольга училась в десятом. После школьного новогоднего вечера она принесла домой елочную игрушку – стеклянного зайца, больше похожего на снеговика. Я назвала зверюшку Зикой, полюбила и обустроила игрушечную кровать в коробочке из-под дидактического материала для счета – разноцветных палочек и геометрических фигурок. Однажды вечером, уложив Зику спать, я поставила ее кровать на выступающую полочку книжного шкафа, плотно заселенного папиной медицинской литературой. И только Зика уснула, моя мама, а она была женщиной крупной, проходя, задела кровать…
Коробочка упала, постель разметалась по старым дорожкам, стекляшки от зайца рассыпались по полу…
– Остались от Зики уши и шарфик, – весело подытожила сестра.
Я горько плакала. Мама меня утешала, говорила, что попробует склеить зайчика. Однако было ясно, что реанимировать Зику не удастся. Я взяла тонкую тетрадку в клеточку и написала про Зику сказку. Начиналась она так: «Прошла зима. Наступило утро». Жизнеописание Зики велось потом лет восемь. Часть этого триллера сохранилась в школьных тетрадках с рисунками головастых зайцев в платьях.
Так стеклянный заяц определил мою судьбу – я начала писать. Сначала сериал про Зику, потом рассказы и повести, позже – романы. Обнародовать нетленное долго не решалась. Жуткая стеснительность и безумный клубок из комплексов и страхов держали сознание почти в полном параличе.
В возрасте пятнадцати лет – решилась. Проштудировав телефонный справочник, я сверилась с картой и выяснила, где находятся редакции газет. Аккуратным каллиграфическим почерком переписала в тетрадь рассказ и два стиха. Один стих был очень актуальным – посвящен какому-то мировому сборищу молодежи, уж не помню, что там было в восемьдесят шестом году, но и сейчас могу процитировать строчку из того поэтического шедевра: «Сей форум молодых сынов свободы…»
Несколько раз я отправлялась в путь и сходила с половины дистанции. Но однажды я все же сделала это. Вахтерша, взглянув на мои тощие до неприличия коленки, сказала:
– Печататься? Это тебе на седьмой этаж надо.
На седьмом располагалась «Вечерка», первая дверь налево – отдел литературы. За козырным столом, что у окна – завотделом, поэт. Тяжела судьба поэта из глубинки, что там говорить. Про свою судьбу, он, судя по глазам, уже все понял. К отрокам нежным, обуреваемым смутными желаньями, был настроен скептически. Взял в руки мою тонкую тетрадку, вздохнул глубоко и тяжко, вынул из ящика стола стандартный лист А4.
– Вот, – сказал. – Когда будешь ходить по редакциям, всегда пиши только на такой бумаге. Обязательно – с одной стороны.
И углубился в чтение. Я решила умереть сразу, на месте. А чтобы было не страшно, закрыла глаза. Так и сидела, крепко скрестив ножки под стулом, сжав тонкие пальчики в кулачки и закрыв глаза.
– Ладно, пусть полежит. Я посмотрю. – И он отправил мою тетрадку в большую вечную стопку бумаг. Такие стопки есть на столе у каждого, кто имеет дело со словоблудным производством. Они растут, жиреют, покрываются толстым слоем пыли. Оттуда пахнет мертвечиной. Это никогда не печатают.
Но у моего убогого рассказика оказалась добрая судьба. Он был опубликован в газете «Добрый вечер». Счастлива я была несказанно, до слез. Мои чувства поймет только тот, кто знает, что это значит – видеть свое слово напечатанным впервые. Я смотрела в газетный лист, который дрожал у меня в руках, и не верила своим глазам. В рубрике «Проба пера» украшенный витиеватым изображением оного (жалкая подделка под пушкинские рисунки!) был напечатан мой рассказ. Заголовка не помню, текст прошел практически без правки, объем – около 800 знаков. Счастья – полные штаны. Равноценного ощущения в жизни с тех пор не было.
А много лет спустя, волоча Гришку по талому московскому снегу, я заметила россыпь дидактического материла – разноцветные геометрические фигурки. Кто-то растерял мелкие символы детства.
И тот же день в ящике со старыми елочными игрушками (в каждом доме есть такой ящик, можете проверить, обычно он стоит в дальнем углу большой антресоли) был обнаружен стеклянный заяц на железной лапке. С поролоновыми ушами и шарфиком… Точно такой, как вытащила сейчас Катерина.
Из воспоминаний меня вернул веселый смех мужа, донесшийся из кухни. Если муж, с которым ты не разговариваешь со вчерашнего дня, вдруг начинает громко смеяться, это не предвещает ничего хорошего.
– Кать, а кто там, на кухне? – поинтересовалась я.
– Кажется, Алина, – Катюха нахмурилась. – Ей поручено смотреть за индейкой, а не за твоим мужем. Антон, похоже, распустил перед ней хвост.
– Какой хвост, Кать, я тебя умоляю! Там уже пара жалких облезлых перьев, смешных и куцых.
– Ну, это тебе так кажется. А для Али он – непознанные душа и тело. Сколько прошло лет с того счастливого момента, как тетка в ЗАГСе объявила вас мужем и женой?
– Семь…
– Это ж самый критический возраст для брака!
Нда… Время идет. Нет, не идет, оно бежит. Оно летит и несется как ненормальное, и никто не в силах догнать это жестокое беспощадное чудовище – время. Семь лет назад 31 мая в 10 утра невыспавшаяся и слегка обалдевшая от неожиданного счастья, я стояла в Вернадском ЗАГСе. В руках – букет бордовых роз, на голове – крупные неестественные кудри, по левую руку чисто выбритый мужчина, который мне предлагался теперь навсегда. Торжественность моменту добавляли моя Катерина в черной длинной юбке и молчаливый юноша со взором горящим, которого она в то время пасла. Молодого человека звали Дима, был он тих, скромен и еще носил вместо линз очки. Катерина с Димкой были свидетелями нашего брака и единственными гостями на свадьбе.
От этого торжественного дня я хотела три вещи: обручальное кольцо, вальс Мендельсона и новую фамилию. Кольцо – чтоб все знали, даже пассажиры метро, в котором я буду ездить, что меня взяли замуж. Вальс – чтоб все «как у людей», я же слышу, что он весь день надрывается, этот несчастный Мендельсон. А фамилию – чтоб была причина поменять паспорт с неудачной фотографией.
– А кто такая Алина? – поинтересовалась я на всякий случай.
– А пес ее знает. Московская подруга наших франкфуртских друзей.
– Замужем?
– Конечно, у нее же сын.
– Кать, думаешь к деторождению причастны канцелярские крысы из ЗАГСа, штампующие паспорта?
– А разве нет? – засмеялась Катюха, вдевая нитку в железную петельку над белой стеклянной луковицей.
Старый год проводили украинской водкой, салатиком оливье и малосольными огурчиками. Не дожили до боя курантов и бутерброды с красной икрой, соте мурманского приготовления – кулинарный шедевр Катиной мамы и немецкие хлебцы с отрубями. Грузная индейка еще млела в духовке и источала запахи, будоражившие воображение гостей.
Русский новый год обещал прийти в Гольхем через сорок пять минут. Напротив меня сидела московская Алина в блестящем изумрудном платье с хвостом, с открытыми плечами и картонной розой на пышной груди. Носик картошечкой, жидкие волосики гладенько зализаны назад и собраны в щуплую фигушку. Улыбается. Зубки мелкие. Очень напоминает ящерку с широким торсом.
Гришка с Костиком, сыном Алины, баловались: щипали друг друга и корчили рожи. Костику шесть лет, он очень похож на маму. Папа в Германию не поехал – очень занят. Чем интересно, если в России с 25 декабря по 14 января мертвый для бизнеса сезон?
Алина здесь только потому, что ее некуда деть. Она приехала с франкфуртскими друзьями Димки – Мишей и Аллочкой. Они настоящие университетские мыши, поглощенные своими научными изысканиями. Глаза горят вечным детством, влюблены в мир, в каждого первого, равно как и второго встречного, даже если он последняя сволочь.
Миша поет под гитару костровые песни, поддерживая инструмент возрастным брюшком. Есть такие люди, обычно очень милые и приятные в общении, которые из года в год поют под гитару одни и те же песни, вспоминают одни и те же события, рассказывают все время пару-тройку беспроигрышно веселых историй. Вокруг происходят мировые катаклизмы, случаются всплески солнечной активности, меняются общественно-политические формации и космические корабли с улитками достигают огненной планеты Марс, а эти милые люди все поют под гитару, не важно, в какой стране и по какому случаю. Одно непонятно: почему они меня так раздражают.
Естественно, Миша и Аллочка были в одинаковых джинсах, не один раз пересекавших границы, и в майках с университетской символикой. Я как водится пожалела денег на приличное платье, поэтому втиснулась в старую кофту с блесками и черные брюки, в которых ходила на работу. Конкурентов ящеричному платью Алины не было.
– Дед Мороз! – завопили подвыпившие взрослые и захлопали в ладоши.
Дети захихикали, видимо, уже понимая, что из спальни если кто и появится, то это будет точно не холодный старец с мешком халявных подарков.
– Я иду, детки. Я уже иду, – послышался голос моего мужа.
– Ура! Дед Мороз сказал, что он уже идет! – закричала Алина так, словно хотела сказать: «Господин назначил меня любимой женой».
Мы с Катей, сидевшей во главе стола, переглянулись.
Из спальни появился Антон в красном Катькином халате, отороченном старой сбитой ватой из коробки с игрушками, и в красном колпаке. На подбородке Антона резинкой была зафиксирована борода из той же ваты, а в руках он держал большой черный мешок для мусора.
– Ура! Здравствуй, дедушка Мороз, – завизжали дети и Алина.
– Здравствуйте, детишки. Я принес много подарков.
– А почему в мусорном мешке? Они вообще хорошие, твои подарки? – прошипела я, но никто не обратил на это внимания.
– А сначала я хочу узнать, хорошо ли вы себя вели, слушались ли родителей.
– Да! – немедленно соврали в один голос Гришка и Костик.
Халат, переделанный Катериной в шубу для Деда Мороза, был шелковый, поэтому пояс все время соскальзывал, и старец вынужден был придерживать полы рукой.
– А кто прочитает дедушке стишок? – продолжал занудствовать он.
Меня всегда возмущало такое отношение к детям. А если ребенок забыл стишок или стесняется выступать при чужих людях, то ему и шоколадку с копеечной машинкой не дадут?
– Я! Я прочитаю стишок про елочку! – запрыгал на табуретке Костик.
И прочитал. Громко, скороговоркой прочитал песню «В лесу родилась елочка».
– Молодец, хороший мальчик, – сказал Дед Мороз и полез в мусорный мешок за подарком.
Разумеется, в этот момент полы распахнулись, и взорам гостей предстало исподнее «дедушки» – широкие хлопчатобумажные трусы с трахающимися крокодильчиками. Дети не обратили внимания на сей конфуз, зато взрослые радостно захлопали, а Алина прыснула в кулачок, вжав голову в голые бледные плечи.
– Ой, – сказал Антон, стыдливо прикрывая беснующихся крокодильчиков. – Айн момент.
Он попытался завязать пояс, но уронил мешок, и из него вывалилась часть подарков: танк в маскировочной окраске, скатерть с голубыми снеговиками и ароматическая хвойная свеча, формой и размером с добротный дилдо.
Алина вскочила и, хихикая, как школьница возле раздевалки старшеклассников, подбежала к Антону.
1 2 3 4 5