– Мой брат ради семьи оставил научную деятельность. И всю жизнь только и делал, что перебивался до зарплаты, чтобы одеть-обуть вот этих двух соплячек, которые ему укоротили жизнь лет на десять.
– Ну, вот! – развела руками я.
– Что вот? – разозлилась старушка. – А знаешь, за что я больше всего не переношу моих племянниц?
– За что?
– За то, что у меня не было своих детей, а у моего брата были! Я все время потратила на то, чтобы пробиться наверх. Я сделала аборт, потому что так было надо. И всю жизнь я чувствовала себя умнее брата, потому что он был измотанным, вечно чего-то добывающим. А ведь он светился счастьем, но я этого не видела. Зато я видела вот эту самую квартиру, которую моя партия выдала мне в благодарность за мою преданность.
– Но что потом вам помешало родить ребенка? – поинтересовалась я. Наверное, потому что себе-то я каждый раз обещаю, что рано или поздно я все-таки это сделаю.
– Ты полагаешь, что мы сами решаем, когда рожать, а когда нет? Но ты ошибаешься, моя дорогая, – несколько более спокойным тоном добавила она. И даже усталым. Разговор ее явно вымотал. – На самом деле дети – это благословение небес. И оно далеко не всем доступно.
– Что, вы не смогли забеременеть? – не поняла я.
– Я не смогла полюбить. Больше никогда мне не встретился тот, от кого Бог дал бы мне дитя. А потом я постарела. Ты мне не поверишь, но старость на самом деле – это большая часть нашей жизни. Женский век короток. И вот, после сорока ты еще полна сил, молода, чувствуешь, что еще все можешь. А вот родить – уже нет.
– Ну, почему же, – не согласилась я. – Сейчас рожают и в пятьдесят.
– Может быть. Может быть, – подавленно кивнула она. – Но в наше время такого не было.
– Может, вам отдохнуть, – обеспокоилась я.
– Машенька, родная. Знаешь, как я переживаю, что не решилась тогда родить. И ничего уже не поменять было. Но у тебя еще есть возможность решить все иначе. Ты имей в виду, я не против. Я за! – я уколола ей реланиум. Но ее слова разбередили мою и без того слезливую душу. Может, и правда, родить? Ну, не оставит же нас уж совсем на улице государство. В конце концов, всегда сниму комнату. Может, все-таки… Да, мне не привыкать забывать. Я отлично умею стирать из памяти то, что там уже не нужно. Я так много времени и сил потратила на то, чтобы научиться это делать. Мужчина? Немного слез, капелька спиртного. Работа, подруги, коллеги по «03». Сигарета с утра и перед сном. Не знаю, умею ли я любить, но вот забывать у меня получается просто прекрасно. Но может быть, хоть раз, хоть один раз попробовать оставить в памяти человека, который, хоть и ушел, но был так прекрасен, так мне нравился. И родить ребеночка с голубыми глазами цвета льда? Может быть, сына.
– Не стоит поддаваться мимолетной слабости. Надо все хорошенько обдумать, – сказала я сама себе перед тем, как лечь спать. – У меня еще есть время.
– Время? С чего ты взяла, что у тебя есть время? – откуда-то извне услышала я мысль.
– Ну, все-таки. До вторника, – отмахнулась я и провалилась в сон.
И приснилось мне, как иду я по горной дороге в сторону перевала. В Грозном только-только начинается веста, и природа наполнена таким ароматом, таким благоуханием, что у меня от этого буйства кружится голова. Дорога идет все вверх и вверх, вокруг всюду видны заснеженные вершины гор, а моя голова кружится все сильнее, потому что вокруг остается все меньше кислороду. И я понимаю, что начинаю задыхаться, потому что дорога кончилась и, оказывается, давно превратилась в тропу. Очень резкую тропу, практически еле заметную змейку, круто поднимающуюся вверх по горе. Вокруг красота, но у меня нет никаких сил смотреть вокруг. Я еле дышу, так мне тяжело идти. А гора нависает надо мной, кажется, скоро я уже не идти буду, а карабкаться. И вдруг я вижу, что на вершине горы стоят мать с отцом. Мать строго смотрит на меня и качает головой, а отец жестами зовет к себе и протягивает руку.
– Давай, Манечка, еще немного. Совсем чуть-чуть!
– Папа, это ты? – столбенею я. Странно, но даже в этом сне я помню, что моего папы давно уже нет в живых.
– Я, маленькая. Я. Иди скорее, я тебе помогу.
– Но ты же умер! – хмурюсь я.
– Ну и что? Это что же, повод не слушаться нас с папой? – с претензией на скандал вопрошает мама.
– Ох, тяжело. Я не дойду до верха, – жалуюсь я. И хотя очевидно, что я уже выросла, мне страстно хочется, чтобы папа взял меня на ручки и донес до вершины.
– Слушай, не задерживайся! – раздраженно говорит мне мать. – Нам и так тут быть не положено!
– Мама, я не могу быстрей. Я устала, – хныкаю я.
– Что ты прицепилась к девочке. Пусть идет, как может, – также как в детстве, заступается за меня отец. Но тут я понимаю, что тропа кончилась и останавливаюсь совсем.
– Куда идти? Тут нет прохода?
– Как нет? – начинает метаться по вершине мать. – Он должен там быть. Должен!
– Слушайте, я пойду вниз и поищу другую дорогу, – кричу я им, но на их лицах отражается паника.
– Не смей спускаться! Нет!
– Но тут нет дороги, гора нависает. Я же не альпинистка.
– Подожди минуту, – волнуется отец, но на небе уже собираются тучи. Я понимаю, что если останусь стоять на месте, то попаду под ливень. А наш южный ливень – это вам не тот маловразумительный подмосковный дождичек. Молнии будут скакать по небу, отпрыгивая от горных вершин, а вода может сорвать сверху не только горную породу, но и огромные валуны. Вырвать с корнем деревья. Или порывом ветра сбить забредшего не ко времени путника с горы вниз, в пропасть.
– Куда это ты направляешься, несносная девчонка? – уже откровенно орет на меня мать. Но я понимаю, что если хочу не попасть в грозу, мне надо спешить. Я торопливо бегу по тропинке вниз, хватаясь руками за кусты.
– Мама, я потом приду, после дождя.
– Эх, если бы ты только знала, до чего же хорошо с той стороны! – восклицает отец.
– Я все понимаю, но мне-то ведь туда никак не попасть! – объясняю я ему, выбираясь на широкую дорогу, по которой пришла. – Там нет хода.
– Посмотри вверх! – кричит мне он. Я поднимаю голову и вижу, что поодаль от тропы, по которой я шла, идет еще одна, спрятанная в камнях. И что по ней действительно можно было пролезть, но тут как раз и начинается ливень. Сначала на мою ладонь падает всего несколько капель воды. Тяжелых, тугих капель мутно-серого цвета, а потом начинается. С неба сплошным потоком на меня падает вода. Она заливает мне рот, нос, мешает дышать. Моментально пропитывает одежду. Я стараюсь увернуться от сплошных потоков, но у меня почти ничего не получается. Вокруг грохочет гром, сверкают молнию, а дорога под моими ногами на глазах размокает и начинает стекать вниз стремительным грязевым потоком. И вот тут я начинаю кричать от ужаса.
– Мама! Мама! Папочка! Спасите! – но они, конечно же меня не слышат, потому что на самом деле я только сплю и вижу страшный сон. Сон, от которого меня отрывает морщинистая рука Полины Ильиничны.
– Маша! Машенька! Что с тобой? Что ты так кричишь?
– А? Что? Где я? Мама! Папа!
– Маша, это я. Полина Ильинична! – мирным тоном говорит она, поглаживая меня по руке.
– Мне приснился страшный сон, – бормочу я.
– Ну-ну, все прошло. Ты дома. Все хорошо, – успокаивает меня она. Но тут я всем телом почувствовала, что далеко не все хорошо. И не в порядке. И не прошло.
– Полина Ильинична, я вас напугала? – я села и включила свет моей прикроватной лампы.
– Да уж, есть немного, – усмехнулась она. – Давненько тебе не снились кошмары.
– Мне приснились родители. К чему бы это? – я судорожно пыталась восстановить в памяти все повороты моего сна, но он неотвратимо таял, превращаясь в туманное воспоминание, ощущение, набор эмоций с минимумом фактов.
– А они что делали?
– Звали меня к себе. Я что, умру? – испугалась я.
– Ну что ты, Маша. Что ты, – замахала на меня она.
– А что, ведь сегодня пятница! Вдруг это вещий сон! – Полина Ильинична, как и положено всякой старухе, тоже была суеверна. С четверга на пятницу – это серьезно. Мы помолчали каждая о своем.
– Что это? – вдруг совершенно изменившимся голосом закричала она. Я опустила взгляд туда, куда показывала ее трясущаяся рука. Мои глаза тут же расширились от ужаса. Вся простыня подо мной была странного, темно-багрового цвета. А ведь еще вечером я стелила ее на постель, и она была совершенно белой. Ну, по крайней мере, настолько белой, насколько я ее отстирала, ибо я не мастер высшего пилотажа стирки.
– Кровь? – побледнела я. Оказалось, что сон был действительно в руку. Видимо, Всевышнему надоело смотреть на мои несуразные метания и жалобы на жизнь. Он решил распорядиться ситуацией самостоятельно, и, заодно, показать мне, кто в доме хозяин. В ночь с четверга на пятницу я потеряла нашего с Митей ребенка, причем сама, безо всякой помощи медицины. По собственной, так сказать, дури, и всего за три дня до даты официально назначенного аборта, который я уже подумывала отменить. И это, к моему сожалению, был уже далеко не сон.
Глава вторая, в которой я оказываюсь по другую сторону баррикады
– И вот, когда мы уже совсем устали, можно сказать, измучились, спасая народонаселение от верной гибели…
– Ну, не надо гнать!
– Хорошо, не от гибели, а в основном от похмелья, драк и прочего ОЖ, но все равно, мы были измотаны, нам хотелось чаю с калорийной булочкой и, ясное дело, поспать хоть по полчаса, нас вдруг посылают в Бибирево.
– В пятницу?!
– Ага. Вечером. В чужой огромный район, в котором целое море старушек и алкоголиков. В общем, сама понимаешь, мы опечалились.
– Опечалились? – усмехнулась я.
– Ну, не то слово. В общем, уныние полнейшее, тем более что пробка на дороге сплошная, дачники в погоне за свежим воздухом запрудили все светофоры, все повороты. Только что по подземным переходам еще не поехали, но уже около того. На мигалки реакция нулевая, никого мы, сироты, не волнуем, кроме центральной диспетчерской, которая визжит и плюется.
– Виртуально?
– Прямо через тамагочи! Восьмое чудо света. Слушай, я тебе не надоел? Может, тебе спать надо или там на уколы?
– Ничего мне не надо. Ну, рассказывай дальше, – замотала головой я.
– В общем, мотает нас по Бибирево, как собаку на цепи. Вроде движение есть, а все на том же месте. Подстанция так же далека, как плато Фрамауер на луне. А время к полночи, и тяга пожрать становится непреодолимой.
– Спасайся, кто может! – рассмеялась я. От смеха живот немедленно заболели, и я поморщилась.
– В общем, начали мы мечтать, как бы встретить на своем скорбном подходящего пьяного избитого мужчину, немедленно нуждающегося в госпитализации. Ну, чтобы выдраться из этого чертова Бибирева. И тут видим – он. Лежит, родимый, на лавочке около автобусной остановки. Спит.
– Устал, видно.
– Ага. Не иначе. Вот тут я понимаю, что мысль материальна. Мы с Сашкой выскакиваем из кареты и под белы рученьки затаскиваем мужика в кузов. Мужик, кстати, сопротивляется, хотя сам реально пьян в стельку. Просто совершенно своих от чужих не отличает.
– А побои? – уточнила я, ибо и ребенку известно, что за одно только состояние опьянения, пусть даже и до свинского состояния, никого в больницу не принимают. Дураков нет.
– С побоями сложнее. Чистый нам пьянчуга попался, як младенчик. Просто не «алик», а лежачая реклама клерасила. В общем, казус налицо.
– И вы? – уже не сдерживая смех, кивнула я.
– Ну, естественно. Дали мужику аккуратно между глаз. Так, чисто для появления гематомы. Да ты не ржи, мы же для его же блага старались. Чтобы ему не на заплеванной лавчонке отсыпаться, а как белому человеку, на белых простынях, под капельницей! – с умилительным выражением заботы пояснил Костик, мой коллега по Скорой Помощи, с которым мы часто катались до того славного периода, когда все мои смены приватизировал Большаковский. По случайности именно Косте выпала честь увозить меня с Песчаного переулка по вызову, и теперь он, как участник событий, навещал меня, передавая приветы и апельсины от всего коллектива подстанции.
– И что мужик?
– Ну, мужик удивился, конечно, но не сильно. И недолго, ибо отрубился он от удара-то, – ухмыльнулся Костя. – А когда в себя пришел, уже не возражал. Лежал тихонечно.
– Н-да, заботливы вы, доктора!
– Подожди расслабляться, моя прелесть, это еще не конец истории о врачах-оборотнях в белых халатах, – сделал страшные глаза Костик.
– Не конец? Что, вам показалось мало, и вы избили его до полусмерти? Чтобы он уже никому не открыл страшной правды, как вы не дали ему спать на лавочке.
– Ну что ты! – разобиделся он. – Как можно. Наоборот. Мы набрали подстанцию, и когда Сашка уже совсем собрался сказать, что за клад мы нашли и собираемся доставить в ближайший госпиталь, как из трубки раздается: бригада – вызовов нет. На подстанцию.
– Ха! – хлопнула себя по коленке я. Впрочем, хлопок получился так себе. Сил у меня было с гулькин хрен.
– Именно! – с восторгом кивнул коллега. – То есть вместо того, чтобы напрямую поплыть к еде и, главное, горячему чаю с койкой, мы сами обрекли себя на еще одну беспонтовую госпитализацию. Ну, и как ты думаешь, какое правильное решение мы приняли?
– Только не говори мне, что вы его выкинули обратно!
– …
– Что, выкинули? Правда?
– Между прочим, не выкинули, а аккуратно положили на ту же самую лавочку. И даже бодягой обработали гематомку. Ну, а что мы должны были по-твоему делать?
– Не знаю даже, что и сказать. Может, дать ему денег, чтобы опохмелился? – предложила я.
– Вот еще. Денег у нас и у самих кот наплакал. Но мужик, кстати, судя по всему все-таки опохмелился. Потому что теперь по всему Бибирево ходят эти легенды об оборотнях в белых халатах. О нас, то есть! – Костик гордо закончил рассказ.
– Н-да, история. Слушай, я так соскучилась по работе, – искренне призналась я.
– Отдыхай, успеешь еще наработаться. Вот, кушай йогурты, – ткнул пальцем в увесистый пакет он. Я поморщилась. Оказывается, что потеря ребенка самым отрицательным образом сказывается на аппетите. Мне не хотелось йогуртов. Мне не хотелось парных Тамарочкиных котлеток. И печенья-курабье я тоже не ела. И вообще, мне хотелось, как в песне – кофе и сигареты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31