В "Истории О" нет недостатка в различного рода мучениях. Удары плетью, и даже клеймение раскаленным железом представлены здесь в избытке, не говоря уже о цепях и наручниках или выставлении на всеобщее обозрение прямо на террасе дома. Здесь почти столько мук, сколько бывает молитв в жизни аскетов, ушедших от мира в пустыню. И так заботливо они все описаны и как бы пронумерованы, словно отделены друг от друга маленькими камешками. Далеко не всегда эти истязания доставляют удовольствие тому, кто их изобретает: Рене отказывается делать это; сэр Стефан, если и соглашается, то делает это так, словно выполняет некий трудный долг. Они вовсе не забавляются, это очевидно; в них нет ничего садистского. Все в конечном счете происходит так, будто сама О - и только она одна - требовала для себя кары постоянным насилием.
В этом месте какой-нибудь не слишком умный читатель захочет поговорить о мазохизме. Я ничего не имею против, это значит всего лишь добавить к настоящей тайне некую ложную тайну, чисто языковой трюк. В чем смысл слова мазохизм? В том, что боль - это в то же врем удовольствие? И страдание - это одновременно радость? Вполне возможно. Эти утверждения относятся к числу тех, к которым часто прибегают метафизики (похожим образом они, например, говорят, что всякое присутствие - это некое отсутствие, и всякое слово - это умолчание), и я, хотя и не всегда их понимаю, совершенно не отрицаю, что они могут иметь свой смысл и, по крайней мере, свою определенную пользу. Но польза эта во всяком случае, не обнаруживается путем простого наблюдения и не может быть предметом изучения ни для врача, ни для простого психолога, специалиста по наукообразной болтовне. Да нет же, скажут мне. Речь идет о боли, которую мазохист умеет трансформировать в довольствие; о страдании, из которого он извлекает при помощи одному ему известных тайн экстракт чистой радости.
Какая новость! Таким образом люди наконец смогли бы найти то, что они во все времена с таким усердием искали в медицине, в теории и практике морали, в различных философских и религиозных системах - средство избежать боли или, по крайней мере, средство ее преодолеть, возможность понять ее (например, увидеть в ней лишь последствия нашей собственной глупости или наших ошибок). Более того, это средство оказалось бы доступным для людей во все времена, ведь мазохисты родились далеко не вчера. И меня в этом случае удивляет лишь то, что им. до сих пор еще не воздали самых больших почестей и. до сих пор еще не смогли раскрыть их секрет. . Быть может, люди во все времена задают себе только те вопросы, на которые уже найдены ответы. И, может быть, было бы достаточно просто свести их друг с другом, вырвать их из их одиночеств (как бы забыв про несбыточность этого древнего человеческого желания). Что ж, вот, по крайней мере, перед нами клетка, и вот в этой клетке эта молодая женщина. Нам остается лишь вслушаться в ее слова.
3. Необычайное любовное письмо
Она говорит: "Ты удивляешься напрасно. Посмотри внимательно паевою любовь. Она пришла бы в ужас, если бы хоть на миг задумалась о том, что я женщина, что я живая. Нельзя забывать о пылающих первоистоках крови, когда ты собираешься их осушать. Твоя ревность тебя не обманывает. Это правда, что ты делаешь меня счастливой, полной сил и в тысячу раз более живой. И, однако, я не в состоянии сделать так, чтобы это счастье не оборачивалось тут же против тебя. Камень поет громче, когда кровь довольна и тело свежо после отдыха. Держи меня лучше в клетке, корми меня впроголодь, если ты только на это осмелишься. Все, что идет ко мне от болезни и от смерти, делает меня верной, и только в те минуты, когда ты заставляешь меня страдать, я нахожусь в безопасности. Не нужно было соглашаться быть для мен я Богом, если обязанности богов пугают тебя; всякий знает, что они тяжелы. Ты уже видел, как я плачу. Тебе остается научиться находить удовольствие в моих слезах. Разве моя шея не красива, когда она сама, помимо моей воли, бьется от сдерживаемого мной крика? Абсолютная правда, что всякий раз, когда идешь к Нам, нужно брать с собой плеть. И пусть она будет большой, пусть она будет с девятью хвостами".
Она тут же добавляет: "Какая безвкусная шутка! Ну конечно же, ты ничего не понимаешь. Но если бы я не любила тебя безумно, неужели ты думаешь, что я осмелилась бы так говорить с тобой? Осмелилась бы предавать себе подобных?"
Она продолжает: "Мое воображение, мои смутные грезы, вот кто каждое мгновение предает тебя. Доведи меня до изнурения. Избавь меня от моих снов. Выдай меня. Опереди меня, чтобы я не успела даже подумать, что я тебе не верна. (Реальность, во всяком случае, не так страшна.) Но позаботься о том, чтобы вначале пометить меня твоим шифром. Пусть на мне будут следы твоей плети и твоих цепей, пусть на меня будут надеты кольца. Пусть будет очевидно для всех, что я принадлежу тебе. И все то время, пока меня будут бить, пока меня будут насиловать от твоего имени, я буду жить одной только мыслью о тебе. Это то, чего ты хотел, я думаю. Ну вот, я люблю тебя, я тоже этого хочу.
Если я раз и навсегда потеряла право распоряжаться собой, если мой рот, и мой живот, и мои груди мне больше не принадлежат, - в этом случае я становлюсь созданием из другого мира, в котором все поменяло смысл. Может быть, когда-нибудь я больше ничего уже не буду знать о себе. Что значит для меня отныне удовольствие? Что значат для меня ласки стольких мужчин, твоих посланцев, которых я не отличаю друг от друга, которых я не могу сравнивать с тобой?" Именно так она говорит. А я-я слушаю ее и отлично вижу, что она не лжет. Я стараюсь идти за ней (что мне долго мешало - так это проституция). Но, возможно, огненная туника из древних мифологий - это просто аллегория; так же, как и священная проституция, особая достопримечательность истории. Возможно, что цепи в наивных песнях и признания "я люблю тебя так, что могу умереть от любви",- это не просто метафора. Так же, как и слова искательниц вечной любви, обращенные к их возлюбленным: "Ты во мне, в моей коже, делай со мной все, что ты хочешь". (Забавно, чтобы избавиться от какого-нибудь смущающего нас чувства, мы наделяем этим чувством злодеев и Проституток.) Возможно, что Элоиза, когда она писала Абеляру: "Я буду твоей продажной женщиной",- не просто хотела сказать красивую фразу. По-видимому, "История О" - это самое неистовое, самое жестокое любовное письмо, которое когда-либо получал мужчина.
Мне вспоминается тот Голландец, который должен носиться по океанским волнам до тех пор, пока не найдет девушку, согласную отдать свою жизнь, чтобы спасти его; и рыцарь Гигемар, раны которого сможет -излечить только женщина, готовая страдать ради него так, "как никогда не страдала ни одна женщина". Конечно, "История О" длиннее, чем рыцарская поэма или легенда, и гораздо более пространна, чем простое письмо. Возможно также, что здесь, для того чтобы прийти к тому же самому, пришлось уйти гораздо дальше. Возможно, сегодня труднее, чем когда бы то ни было, просто даже понять то, что говорят парни и девушки с улицы, что, как я думаю, говорили рабы с острова Барбадос. Мы живем в эпоху, когда самые простые истины способны вернуться к нам лишь совершенно голыми (как абсолютная нагота О), голыми под маской совы. Ибо мы часто слышим, как люди, ведущие жизнь, которую принято называть нормальной и даже осмысленной, охотно говорят о любви как о чем-то легком, как о чувстве не влекущем за собой никаких серьезных последствий. Они говорят, что любовь доставляет большое удовольствие, что этот контакт двух эпидермисов не лишен очарования. Они добавляют, что ее очарование и удовольствие полностью раскрываются человеку, который умеет делать так, чтобы любовь сохраняла фантазию, свои капризы, свою естественную свободу.
Я лично ничего не имею против; и если людям разного пола (или одного и того же) так легко бывает давать друг другу радость, пусть они делают это как можно больше, им совершенно незачем стеснять себя. Во всем этом есть только одно или два слова, которые мне мешают: это слово "любовь" и слове "свобода ". С этими понятиями, разумеется, все обстоит совершенно наоборот. Потому что любовь - это когда человек зависит (и не только в своем удовольствии, но в самом своем существований, в том, что предшествует его существованию, - в самом желании существовать) от множества странных вещей: от губ (и от гримасы или от улыбки, в которую они складываются), от плеча (от того, как оно поднимается или опускается), от двух глаз (от какого-нибудь более теплого или, наоборот, сухого взгляда), наконец, от этого чужого тела целиком, вместе с духом, или душой, которые оно носит в себе, от тела, которое может в любой миг стать ослепительным, словно солнце, леденящим, как снежная лавина. Испытывать все это далеко не так весело, все ваши муки в сравнении с этим могут вызвать только улыбку. Это очевидно для каждого, кого пронизывает дрожь, когда это тело наклоняется, чтобы поправить застежку своей туфельки или ботинка, и кажется, что в этот миг все смотрят на вас и видят, как вы дрожите. Лучше уж плеть и кольца, вставленные в плоть! Что же касается свободы, любой мужчина и любая женщина, если они прошли через это, скорее всего не захотят повторения, воспротивятся этому изо всех сил, вплоть до крика, до ругательств, до возгласов ужаса. Да, в "Истории О" нет недостатка в ужасных вещах. Но мне иногда кажется, что на самом деле не столько молодая женщина, сколько некая идея, некий образ мысли, некая точка зрения оказывается здесь отданной на муки.
Истина о бунте
Странная вещь: счастье в рабстве в наши дни приобрело статус нового понятия. Семьи уже больше не владеют правом на жизнь и смерть, своих членов, в школах уже нет ни телесных наказаний, ни существовавших в древности жестоких испытаний, про супружеские наказания мы знаем в основном из учебников истории. Людей, которым в ушедшие века рубили голову на городских площадях, сегодня предпочитают гноить заживо в прозаических сырых подвалах. Мучения, которым людей подвергают сегодня, почти всегда анонимны и ничем не заслужены. И в то же время сегодня они в тысячу раз более жестоки, чем когда бы то ни было, сегодня война единым махом может превратить в груды обугленного мяса население целого города. Чрезмерная нежность отца, учителя или любовника оплачивается водопадом бомб, напалмом и ядерными взрывами. Все происходит так, словно в мире существует некий таинственный противовес жестокости, подлинный вкус которого мы полностью утратили, так же, как, впрочем, и смысл. И мне вовсе не претит, что именно женщина находит их вновь. Меня это даже не удивляет.
Честно говоря, я не могу похвастаться обилием идей по поводу женщин, которыми обычно щеголяют мужчины. Меня как бы застал врасплох тот факт, что они существуют (женщины), и какое-то смутное изумление перед ними никогда не покидает меня. Возможно, именно это является причиной того, что они кажутся. мне чудесными и что я не перестаю им завидовать. Но чему же реально я завидую?
Иногда я с сожалением думаю о своем детстве. Но я жалею не о сюрпризах и откровениях, о которых так часто говорят поэты, Нет, Мне вспоминается время, когда я был ответствен за всю землю. По очереди: чемпион по боксу или повар, красноречивый пошляк (да, да), генерал, вор или краснокожий и даже дерево или скала. Вы скажете мне, что это была игра. Да, для вас, взрослых, это было бы так, но не для меня. Именно тогда я держал весь мир в своей руке, со всеми заботами и опасностями, которые отсюда вытекали; именно тогда я был универсален. Но вот к чему я веду этот разговор. Дело в том, что женщинам на протяжении всей их жизни дано, по меньшей мере, быть похожими на детей. Женщина отлично ладит с тысячью вещей, которые от меня ускользают. Она обычно умеет шить, готовить. Она знает, как расположить мебель в квартире и какие стихии могут ужиться друг с другом, а какие нет (я не говорю, что всем этим она владеет в совершенстве, но краснокожий, которым я был, тоже был небезупречен). Она умеет гораздо больше. Она прекрасно чувствует себя в обществе собак и кошек; она умеет разговаривать с детьми, этими полусумасшедшими, которых мы допускаем жить к себе: она учит их космологии и хорошим манерам, правилам гигиены и волшебным сказкам - дело может доходить даже до пианино. Говоря попросту, мы с самого детства, не переставая, мечтаем о человеке, который был бы одновременно всеми людьми. Но каждой женщине, как мне кажется, это дано - быть всеми женщинами (и всеми мужчинами) одновременно. И есть еще более необычайные вещи.
В одной пословице говорится, что, для того чтобы все простить, достаточно все понять. Так вот, мне всегда казалось, что у женщин - как бы универсальны они ни были - все происходит совершенно наоборот. У меня было много друзей, и они всегда принимали меня за того, кто я есть на самом деле, и я, в свою очередь, принимал их так же. Но нет на свете женщины, которая не старалась бы изменить своего любимого мужчину и измениться при этом сама. Так, словно пословица лжет, и им достаточно все понять, чтобы совершенно ничего не простить.
Нет, Полин Реаж не прощает себе почти ничего. И если быть до конца откровенным, я даже спрашиваю себя, не преувеличивает ли она немного; и действительно ли женщины, существа "ей подсобные", похожи на нее в такой степени, как она это предполагает. И, однако, очень многие мужчины слишком охотно признали бы ее правоту.
Нужно ли жалеть о пропаже списка, составленного рабами с острова Барбадос? По правде говоря, я опасаюсь, что добрый анабаптист, который записал его, мог испортить ту его часть, которая относилась к апологетике, множеством общих мест и давно избитых плоских истин: что рабы, например, будут существовать всегда (это, во всяком случае, очевидно любому, у кого есть глаза); что они всегда будут абсолютно одинаковыми (об этом, впрочем, можно поспорить); что нужно смириться со своим положением, а не сетовать на судьбу, тратя без толку время, которое можно было бы посвятить играм, размышлениям и обычным своим удовольствиям.
1 2 3 4