II
Я прибыл к ним без всякой протекции. Я мог бы получить рекомендации, но это не входило в мои скромные и беспритязательные планы. Я искал облегчения от тоски и томления духа и явился просто в чине ожидателя. Как человек средний, я был помещен по непосредственному усмотрению дам в маленькой комнате верхнего этажа.
Не зная, как здесь лучше вести себя, я присматривался во всем к другим и старался делать то, что делают опытные люди. Только таким - образом я и мог попасть в господствующий тон приютившего меня учреждения, что было необходимо. Я не хотел обнаруживать никакого диссонанса в чувствах и настроении группы необыкновенных людей, по лицам которых было видно, что все они прибыли сюда с очень большими и смелыми надеждами и хотят во что бы то ни стало получить, что кому нужно. Я "припадал" с ними везде, где они припадали, и держался сколь можно ближе всех их обычаев, и скоро ощутил, что это невыразимо тяжело и неописуемо скучно. Притом мне казалось, что здесь все особенно друг друга остерегаются и боятся и что я приехал, очевидно, напрасно, потому что пребывание здесь не может мне представить ничего интересного.
Я ошибался.
Вечером я погулял немножко в одиночестве по городу и это произвело на меня еще более удручающее впечатление: изобилие портерных и кабаков, группы солдат, испитые тени какой-то бродяжной рвани и множество снующих по тротуарам женщин известной жалкой профессии.
Я должен бы помнить, что благодать преобладает там, где преизбыточествует грех, но я это забыл и возвратился домой подавленный и с окончательно расстроенными нервами; я наскоро напился чаю в "беседной" и потом вышел постоять на крыльцо, но, кажется, потревожил кухарку в тальме. Она разговаривала с какою-то военною особою и все повторяла: "Ну так что!.. А мне хоть бы чтошеньки". Чтобы не сердить ее, я ушел в свой номер с решительным намерением уснуть как можно крепче до утра, а завтра встать пораньше и уехать восвояси утром же, ничего не дожидаясь.
Усталость и скука сильно клонили меня к изголовью довольно сносной постели, которую я, впрочем, на всякий случай посыпал порядком порошком персидской ромашки.
Намерение хорошо спать, однако, не удалось. Сначала мне все страшно казалось: нет ли в кровати клопов, с которыми я в моей кочевой жизни имел много неприятных столкновений на русских ночлегах, а потом стало лезть в голову желание определить себе: в какую это я попал компанию, что это за люди - больше дурные или больше хорошие, больше умные или больше глупые, простаки или надувалы? И никак я этого не мог разобрать и не знал, как их назвать и к какой отнести категории. А между тем сон развеялся, и мне вместо отдыха угрожала раздражающая тоска бессонной ночи. Но, по счастию, едва все стихло в коридорах, как по обе стороны моей комнаты пошли ночные звуки. У меня оказалось разговорчивое соседство, на которое я сначала сердился, а потом увлекся и начал слушать.
Справа пришлись у меня соседи только досадительные и даже, кажется, не совсем с чистою совестью. По говору слышно было, что тут, должно быть, помещены какой-то старичок со своею старушкою. Они все что-то перекладывали и бурчали, причем старик употреблял букву ш вместо с и ж вместо з, а также он употреблял что-то и из "штакана" и называл это "анкор". У них, очевидно, было какое-то беспокойное домашнее обстоятельство, которое они приехали уладить и кому-то угрожать, но при этом они и сами ощущали какой-то большой страх за себя. Впрочем, больше беспокоилась одна старуха, которая была, очевидно, довольно трусливого десятка, а старик был отважен.
- Ничего, мама, - говорит он старушке, - ничего, "не робей, воробей". Это штарая наша кавкажская поговорка. Ты увидишь, что он нам дашт непременно дашт... плохо-плохо, что четвертную дашт. Меньше ехать не штоило.
- Хорошо, если даст!
- Дашт, нельзя, чтобы не дал, я уж шамую жадобрил, и ключницу тоже. Шама-то вше поняла, как я могу ей и вред и польжу шделать, - могу штаратьша вше ужнавать, и она будет жа наш штаратьша,
- Очень ты ей нужен!
- Нет, мамка, нужен. Ей надо жнать, кто ш какими мышлями приежжает, а я, жнаешь... я вше што ешть в человеке - вше это могу ужнать и шкажать. Я буду чашто шуда публику шопровождать и шо вшеми ражговаривать и от каждого его прошлую жижть ужнавать, а они потом будут их этим удивлять, что вше жнают. Я им хорошо придумал. Я надобный! Ну, давай же анкор!
- А ты теперь как ей сказался?
- Как? Как мы ш тобой решили, так я и шкажался:
иж благородных, кавкажшкой армии, брошены - непочтительный шын - шкажок начиталша... Ну, давай анкор!
- Что он богу не молится, ты это сказал?
- Да, шкажал: шкажал, что и богу не молитша и что шлужить не жахотел, а шапоги шьет... и у жидов швечки пошле шабаша убирает, Я вше шкажал и дай мне жа это шомужки и анкор!
А старушка отвечала:
- Семужки на, а анкор не надо.
- Отчего же не надо? Я именно хочу анкор.
- Так, нельзя анкор.
- Что жа так! что жа нельжа!.. Налей, налей мне, мама, штаканчик! Я умно, хорошо вждумал, - мы теперь уштроимша.
Она налила, а он выпил и крякнул.
- Тише! - остерегла его старушка.
- Чего ты вше так боишьша?
- Всего боюсь.
- Не бойша, вше пуштаки... ничего не бойша.
- Скандал может выйти.
- Какой шкандал? Отчего?
- Еще спрашивает: отчего? будто не знает.
- Да, не жнаю.
- Ведь мы с чужою рекомендациею приехали.
- Да, ну, так што ж такое?
- Те, соседние жильцы, ее теперь небось ведь хватились - своей рекомендации-то.
- Может быть, и хватилишь...
- Ну, они сюда и придерут,
- АН не придерут,
- Почему?
- Дай анкор, тогда шкажу-почему.
- Пьяница!
- Шовшем нет, а я умный человек. Дай анкор,
- Отчего же жильцы не могут приехать?
- Налей анкор, так шкажу.
Она налила, а он выпил и сказал, что подал вчера "подозрение" на каких-то своих соседних жильцов, у которых этими супругами, надо думать, была похищена какая-то блистательная рекомендация.
Старушка промолчала: очевидно, средство это показалось ей годным и находчивым.
Через минуту она спросила его: советовался ли он с кем-то насчет какого-то придуманного сновидения и что ему сказали?
Старичок отвечал, что советовался, и тотчас же понизил голос и добавил:
- Она меня отлично научила, как про шон говорить.
- А как?
- Шмотреть на него, как он шлушает, и ешли он вожмет шебе руку в бок, то тогда шейчаш перештать и больше не шкаживать. Ешли вжал руки в бок по-офицершки - жначит шердитша. А что ж ты мне анкор? Ведь я беш того не ушну.
Я закрыл голову подушкой и пролежал так минут двадцать. Стало душно. Я опять раскрыл голову и прислушался. Разговор не то продолжается, не то кончен, и старички даже, кажется, спят. Так и есть: слышны два сонные дыхания: одно как будто задорится вырабатывать "анкор", а другое пускает в ответ тоненькое "плипли".
- Encore! Еще! (франц.).
- Пли-пли...
Травят кого-то или даже, может быть, казнят-расстреливают, что ли, кого-то во сне.
Будь наше место свято!
Я тихо встал с постели и поскорее завесил своим пледом дверь, из-за которой до слуха моего доползала эта затея.
Жадный тарантул и его ехидна, обнявшиеся на супружеском ложе, для меня исчезли.
III
Зато, чуть стихла эта сцена справа, совсем другая начала обнаруживаться за стеною слева.
Говорили две дамы; одна, младшая, называла старшую: Марья Мартыновна; а другая, старшая, звала эту: - Аичка. (По купечеству в Москве "Аичка" делают в ласкательной форме из имени Раиса). Они говорили тихо и так мирно и обстоятельно, что я сразу мог понять даже, как они теперь размещены в своей комнате и как друг к другу относятся.
Старшая, то есть Марья Мартыновна, вкрадчивым, медовым голосом говорила младшей, Аичке:
- Вот мой ангел, я и рада, что вы у меня улеглись на покой в постельку. Эта комнатка своей чистотой здесь из всех выдающаяся, и постелька мякенькая. И вы понежьтесь, моя милочка. Вы должны хорошенько отдохнуть, иначе вам немыслимо. Вставать вам ни за чем не нужно. Я ваши глазурные очи при лампадочке прекрасно вижу, и что только вы подумаете - я сейчас замечу и все вам подам на постельку.
- Нет, я сама встану и лампад закрою, - отвечала Аичка молодым голосом с московской оттяжкой.
- Ан вот же и не встанете, - вот я лампад уж книжкой и загородила.
- Да уж вы известная - пожилая, да скорая.
- Да, я и не могу иначе: у меня ведь игла ходит в теле.
- Какая игла в теле?
- Самая тонкая, одиннадцатый нумер.
- Зачем же она вам в тело попала?
- По моей скорости: шила и в ладонь ее воткнула - она и ушла в тело. Лекаря ловили, да не поймали. Сказали: "Сама выйдет", а она уж тридцать лет во мне по всем местам ходит, а вон не выходит... Вот теперь вашим глазурным очам не больно, и я покойна и буду здесь же у ваших ножек сидеть и потихоньку вас гладить, а сама буду что-нибудь вам рассказывать.
- Нет, не надо меня гладить, я это не люблю! Садитесь в кресло и из кресла мне что-нибудь рассказывайте, - отвечала Аичка.
- А я непременно здесь хочу! Это мое самое любимое - услужить милой даме, в чем приятно, и у ее ножек посидеть и помечтать с ней о каких-нибудь разностях! Вспоминается, как еще, бывало, сами мы молоденькими девушками, до невестинья, все так-то по ночам друг с другом шу-шу про все свои тайности по секрету шушукались, и так, бывало, расшалимся, что и заснем вместе, обнявшись.
- А по-моему, женщине с женщиной обнявшись ласкаться никакой и особенной радости нет, даже и мечтать не о чем.
- Ласки, мой ангел, сами и мечты привлекут, и которые дружные, те для того, уединясь, и мечтают. Разумеется, не со всякой такая дружба возможна, но если у которой есть настоящий друг, выдающийся, то "сколько счастья, сколько муки"!.. Это испытать и не позабыть!
- Ничего не понимаю.
- Удивляюсь! Но я понимаю: у меня в девушках был такой заковычный друг, Шура. Ах, какая была прелесть приятненькая, и зато уж мы любили друг друга! Мамаша, бывало, сердится и говорит: "Не расточайте вы, дурочки, попусту свои невинные нежности - мужьям ласки оставьте". А мы и замуж не хотели, да и что еще ждет замужем-то! Я только и свету видела, что до замужства, а уж как двум Пентефриям в жертву досталась, так и не обрадовалась.
- Как же вы это двум достались? Это интересно.
- Одного закопала, а за другого вышла.
- Ах... так!.. Вы за одного после другого вышли!
- Да, а то как же?
- Вы сказали, что "двум досталась".
- А уж ты подумала, что я вместе была за двумя разом!
Марья Мартыновна рассмеялась дробным горошком и весело проговорила:
- Ах ты, шалуша, шалуша! Ты думала, что у меня один муж был праздничный, а другой для будни?
- Да ведь это ж тоже бывает.
- Бывает, мой друг, бывает. В нынешнем свете чего не бывает, но со мной не было.
- Иные ведь обманывают: женатый, да скроет про первую жену, и еще раз женится. Ему за это достанется, а второй женщине ничего.
- Да, если она отведет от себя, что не знала, то тогда ей особенно выдающегося наказания нет, но только все-таки в суде ее защитники-то процыганят, и прокурор о постыдных вещах расспрашивать будет.
- А какая беда, что спрашивают? через это женщина-то, когда о себе расскажет, так после еще всем интереснее делается; да и с тем же, с кем разведут, после опять жить можно.
- Да, но только уж придется жить все равно как невенчанные.
- Извините-с, настоящий развод пред престолом нынче не делают, в церкви венцов не снимают, а только и всего, что в суде прочитают.
- А все уж по отдельному виду надо прописываться"
- Это не важность!
- Да; по полицейским правилам это все равно, но прислуга меньше уважает.
- Платите больше, и отлично уважать будет.
- Все - как при законе - так жить нельзя.
- А при капитале как хочешь жить можно, так это еще и лучше.
- Разумеется, при твоем капитале, как выдающемся, и ты молодая вдова, в двадцать четыре года, так тебе все пути не заказаны, делай что хочешь. И я тебе совет дам: не губи время и делай.
- Советуете?
- От всей моей души советую. Век молодой надо чем помянуть; тоже ведь за стариком-то ты пять лет промучилась - это не шутка.
- Не вспоминайте мне про него!
- Прости, милуша, прости! Я не знала, что ты про покойников вспоминать боишься.
- Я его не боюсь, а... мне противно вспомнить, как он храпел ночью.
-Да, уж, мужчина, который если храпит, - это немыслимая гадость.
- Я, бывало, целые ночи не сплю, заверну голову одеялом и сижу в постели, да и плачу. А теперь если приснится, как он храпел, сразу весь сон и пропадет.
- Да, кто храпит, им и не стоит жениться, тем больше что это при твоей молодости и при капитале, да еще и при выдающейся красоте...
- Ну, вы мне про мою красоту много не льстите, - я ведь сама себя в зеркало видывала... Разумеется, я так себе - не урод, но аляповата.
- А чем же вы нехороши?
- Не о том, что нехороша, а я не люблю, если ко мне с лестью подъезжают. Это ведь не ко мне, а все к капиталу.
- Ну, мой друг, я ведь у вас сколько живу, а вы мне про свой капитал до сих пор никогда ничего не объясняли.
- И не обязана. Я и никому никогда о капитале ничего не скажу. Капитал - дело скрытное.
- Я и знать не стараюсь. Я взялась быть при вас компанионкою и по хозяйству - в том и состою, и что вы хотите, я то и делаю: в сад - так провожаю в сад, в театр - так в театр, а сюда захотели ехать - я и здесь пригодна, потому что я и здешние порядки знаю; а о чем ваше сердечное прошение и желание совершения завтрашней успешной молитвы-этого я не знаю.
- И тоже и это вы никогда не узнаете. О чем я хочу молить - это мое одно дело.
- Да я и не любопытствую.
- Конечно! И если не будете любопытничать, то вам же спокойней у меня жить будет. А вы мои мечты оставьте - лучше что-нибудь про себя мне рассказывайте.
- Что же, мой ангел?
- Что-нибудь "выдающееся".
- Ишь, шалуша, как мое слово охватила!
- Да, я люблю, как вы рассказываете.
- Нравится?
- Не то что нравится, а как-то... так, бывало, у нас в доме одна монахиня про Гришку Отрепьева рассказывала... сейчас смешно и сейчас жалостно.
- Да, я говорю грамматически. Это многие находили. Николай Иванович Степенев, деверь вдовы, который всеми их делами управляет, когда, бывало, болен после гуляньев, всегда, бывало, просит меня, чтобы с ним быть и разговаривать.
- А у него не было ли чего другого на уме-то?

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":


1 2 3