Стэнтор и Дж.Г.Хаулер, репортеры
ЮПИ, с текстом ноты правительства США относительно похищенных
дипломатов. Нота была составлена на обычном дипломатическом
языке, и ни зубы, ни нога не назывались в ней прямо. Джим сказал,
что правительство может решиться на крайние меры. Стоящий у
власти генерал Аполлон Диас склоняется к мнению "ястребов" - на
насилие ответить насилием. На заседании (правительство заседало
непрерывно) было предложено нанести контрудар, то есть вырвать у
политзаключенных, выдачи которых требуют экстремисты, по два зуба
за зуб и - поскольку адрес их штаб-квартиры неизвестен -
послать эти зубы до востребования. В экстренном выпуске "Нью-Йорк
таймс" обозреватель газеты Сульцбергер взывал к человеческому
разуму и солидарности. Стэнтор под большим секретом сообщил мне,
что Диас конфисковал принадлежащий правительству США поезд с
военным снаряжением; он шел транзитом через Костарикану в Перу.
Экстремисты еще не напали на мысль похищать футурологов, что с их
точки зрения было бы вовсе не глупо, ведь в тот момент
футурологов в Костарикане насчитывалось больше, чем дипломатов.
Впрочем, стоэтажный отель - организм до того огромный и столь
комфортабельно изолированный от всего света, что вести извне
доходят сюда, словно с другого полушария. Пока что футурологи не
проявляли ни малейших признаков паники; никто не штурмовал бюро
путешествий отеля - желающих немедленно вылететь в Штаты или
другую страну было не больше обычного.
На два часа был назначен банкет по случаю открытия, а я не
успел еще переодеться в вечернюю пижаму; итак, я поехал к себе, а
потом, задыхаясь от спешки, спустился на 46-й этаж, в Пурпурный
зал. В фойе меня встретили две прелестные девушки в одних
шароварах (их бюсты были расписаны незабудками и подснежниками) и
вручили сверкающий глянцем проспект. Не взглянув на него, я вошел
в пустой еще зал; при виде накрытых столов у меня перехватило
дыхание. Не потому, что они ломились от яств, нет - шокировали
формы всех закусок без исключения; даже салаты имели вид
гениталиев. Обман зрения полностью исключался, ибо невидимые
глазу динамики грянули популярный в определенных кругах шлягер:
"Лишь кретины и каналии ненавидят гениталии, нынче всюду стало
модно славить орган детородный!" Появились первые гости,
густобородые и пышноусые, впрочем, люди все молодые, в пижамах
или без оных; а когда шестеро официантов внесли торг, то при виде
этого непристойнейшего в мире творения кулинаров мне стало
окончательно ясно: я ошибся этажом и попал на банкет
Освобожденной Литературы. Сославшись на то, что потерялась моя
секретарша, я поспешил улизнуть и спустился на этаж ниже, чтобы
перевести дух в подобающем месте; Пурпурный зал (а не Розовый,
куда меня занесло) был уже полон.
Разочарование, вызванное непритязательной обстановкой
приема, я, насколько мог, скрыл. Горячих блюд не было, к тому же
из огромного зала убрали все кресла и стулья, дабы гости питались
стоя. Пришлось проявить необходимую в таких случаях ловкость,
чтобы пробраться к тарелкам с наиболее существенным содержимым.
Сеньор Кильоне, представитель костариканской секции
Футурологического общества, очаровательно улыбаясь, разъяснял
неуместность кулинарных излишеств: ведь темой дискуссии будет, в
частности, грозящая миру голодная катастрофа. Нашлись,
разумеется, скептики, утверждавшие, что обществу просто урезали
дотации, отсюда и бережливость устроителей. Журналисты, по роду
занятий вынужденные поститься, шныряли по залу в поисках интервью
со светилами зарубежной прогностики; вместо посла США прибыл
всего лишь третий секретарь посольства, с мощной охраной, один во
всем зале - в смокинге (бронированный жилет трудно укрыть под
пижамой). Гостей из города, как я слышал, подвергали досмотру, и
в холле будто бы уже высились горы изъятого оружия.
Первое заседание было назначено на пять вечера, оставалось
достаточно времени, чтоб отдохнуть, и я снова отправился на сотый
этаж. После пересоленных салатов хотелось. пить, но баром моего
этажа прочно овладели динамитчики и бунтари со своими девицами, я
же был сыт по горло беседой с бородатым папистом (или
антипапистом). Пришлось ограничиться водой из-под крана. Не успел
я допить стакан, как в ванной и обеих комнатах погас свет, а
телефон, какой бы номер я ни набирал, упорно связывал меня с
автоматом, рассказывающим сказку о Золушке. Спуститься на лифте
не удалось - он тоже вышел из строя. Из бара доносилось хоровое
пение молодых бунтарей; те уже стреляли в такт музыке, хотелось
бы думать, что мимо. Подобные вещи случаются и в первоклассных
отелях, хотя утешительного тут мало; но что удивило меня больше
всего, так это моя собственная реакция. Настроение, довольно
скверное после беседы с папским стрелком, улучшалось с каждой
секундой. Пробираясь на ощупь и опрокидывая при этом стулья, я
только кротко улыбался в темноту, и даже колено, разбитое в кровь
о чемоданы, ничуть не уменьшило моей благосклонности ко всему на
свете. Нащупав на ночном столике остатки второго завтрака,
который я заказал в номер, я вырвал из программы конгресса
листок, свернул его, воткнул в кружок масла и зажег. Получилась
коптящая, правда, но все-таки плошка; при ее мерцающем свете я
уселся в кресло. У меня оставалось два с лишним часа свободного
времени, включая часовую прогулку по лестнице, ведь лифт не
работал. Мое душевное состояние претерпевало странные
метаморфозы; я следил за ними с живым интересом. Мне было на
редкость весело, просто чудесно! Я с ходу мог бы привести массу
доводов в защиту всего, что со мною случилось. Мне было ясно как
дважды два, что номер "Хилтона", погруженный в кромешную тьму, в
чаду и копоти от масляной плошки, отрезанный от остального мира,
с телефоном, рассказывающим сказки, - одно из приятнейших мест
на свете. К тому же мне страшно хотелось погладить кого-нибудь по
голове, на худой конец пожать кому-нибудь руку - и чтобы при
этом мы проникновенно заглянули друг другу в глаза.
Я в обе щеки расцеловал бы злейшего врага. Расплывшееся
масло шипело, дымило, и плошка поминутно гасла; то, что "масло"
рифмуется с "погасло", вызвало у меня прямотаки пароксизм смеха,
хотя как раз в эту минуту я обжег себе пальцы, пытаясь снова
зажечь бумажный фитиль. Самодельный светильник едва теплился, а я
мурлыкал себе под нос арии из старых оперетт, не замечая, что от
чада першит в горле и слезы струятся из воспаленных глаз.
Вставая, я упал и ударился лбом о чемодан, но шишка величиной с
яйцо лишь улучшила мое настроение, насколько это было еще
возможно. Почти удушенный едким, вонючим дымом, я прямотаки
покатывался со смеху в приступе беспричинной восторженности.
Потом лег на кровать, не застеленную с утра, хотя было далеко за
полдень; о нерадивой прислуге я думал как о собственных детях:
кроме ласковых уменьшительных прозвищ и нежных словечек, ничего
не приходило мне в голову. А если я задохнусь? Ну что ж - о
такой милой, забавной смерти можно только мечтать. Эта мысль,
совершенно чуждая моему душевному складу, подействовала на меня,
как ушат холодной воды. Мое сознание удивительным образом
расщепилось. В нем по-прежнему царила тихая умиротворенность,
безграничное дружелюбие ко всему на свете, а руки до такой
степени рвались погладить кого ни попадя, что за отсутствием
посторонних я принялся бережно гладить по щекам и с нежностью
потягивать за уши себя самого; кроме того, я несколько раз
подавал левую руку правой - для крепкого рукопожатия. Даже ноги
тянулись кого-нибудь приласкать. Но где-то в глубине сознания
вспыхивали сигналы тревоги. "Здесь чтото не так, - кричал во мне
приглушенный, далекий голос, - смотри, Ийон, в оба, берегись!
Благодушие твое подозрительно! Ну, давай же, смелее, вперед! Не
сиди развалившись, как Онассис какой-нибудь, весь в слезах от
дыма и копоти, с лиловой шишкой на лбу, одурманенный альтруизмом!
Не иначе это какой-то подвох" Тем не менее я и пальцем не
шевельнул. В горле у меня пересохло, а сердце колотилось как
бешеное - не иначе как от нахлынувшей на меня вселенской любви.
Я побрел в ванную, изнемогая от жажды; вспомнил о пересоленном
салате, которым потчевали нас на банкете (если шведский стол
можно назвать банкетом); потом представил себе для пробы господ
Я.В., Г.К.М., М.В. и других моих злейших врагов и понял, что
желаю лишь одного: братски пожать им руки, сердечно расцеловать и
обменяться парой дружеских слов. Это уж было слишком. Я застыл,
держа одну руку на никелированном кране, а другой сжимая пустой
стакан. Затем медленно набрал воды и, скривив лицо в какой-то
странной гримасе - в зеркале я видел борьбу различных выражений
собственного лица, - выплеснул воду в раковину.
ВОДА ИЗ-ПОД КРАНА! Да, да. После нее все и началось. Что-то
такое в ней было! Яд? Но разве бывает яд, который... А впрочем,
минутку... Ведь я - постоянный подписчик научных журналов и
недавно читал в "Сайенс ньюс" о новых психотропных средствах из
группы так называемых бенигнаторов (умилителей). Они вызывают
беспричинное ликование и благодушие. Ну конечно! Эта заметка
стояла у меня перед глазами. Гедонидол, филантропин, любинил,
эйфоризол, фелицитол, альтруизан и тьма-тьмущая производных!
Одновременно, путем замещения гидроксильных соединений амидными,
из тех же веществ были синтезированы фуриазол, садистизин,
агрессий, депрессин, амокомин и прочие препараты биелогической
группы; они побуждают избивать и тиранить все подряд, вплоть до
неодушевленных предметов; особенно славятся врубинал и зубодробин.
Зазвонил телефон, и тут же включился свет. Голос портье
торжественно и подобострастно приносил извинения за аварию. Я
открыл дверь в коридор и проветрил номер - в гостинице,
насколько я мог понять, царило спокойствие; потом, все еще в
блаженном угаре, обуреваемый желанием благословлять и осыпать
ласками, закрыл дверь на защелку, сел посреди комнаты и попытался
привести себя в чувство. Очень трудно описать мое состояние.
Любая трезвая мысль словно увязала в меду, барахталась в
гоголе-моголе глуповатого благодушия, утопала в сиропе
возвышенных чувств, сознание погружалось в сладчайшую из трясин,
захлебывалось жидкой глазурью и розовым маслом; я через силу
заставлял себя думать о том, что для меня всего омерзительнее -
о бородатом головорезе с противопапской двустволкой, о
разнузданных пропагандистах Освобожденной Литературы и их
вавилоно-содомском пиршестве, снова о господах Я.В., Г.К.М., М.В.
и прочих прохвостах и негодяях, - и с ужасом убедился, что всех
я люблю, всем все прощаю; мало того, немедленно приходили на ум
аргументы, извиняющие любое зло и любую мерзость. Могучая волна
любви к ближнему захлестнула меня; но особенно донимали меня
ощущения, которые лучше всего, пожалуй, назвать "позывом к
добру". Вместо того чтобы размышлять о психотропных ядах, я
упорно думал о сиротах и вдовах: с каким наслаждением я утешил бы
их! Как непростительно мало внимания уделял я им до сих пор! А
голодные, а убогие, а больные, а нищие - Боже праведный!
Неожиданно я обнаружил, что стою на коленях перед чемоданом и
выбрасываю его содержимое на пол в поисках вещей поприличнее -
для неимущих.
И опять в подсознании зазвучали далекие голоса тревоги.
"Берегись! Не дай себя заморочить! Борись, бей, спасайся!" -
донесся откуда-то слабый, но отчаянный крик. Я буквально
раздваивался. Я до того проникся кантовским категорическим
императивом, что не обидел бы даже мухи. Какая жалость, что в
"Хилтоне" нет мышей или хоть пауков, - я бы их пригрел,
приласкал! Мухи, клопы, комары, крысы, вши - голубчики вы мои! Я
торопливо благословил стол, лампу и собственные ноги. Но рассудок
уже возвращался ко мне; не теряя времени, я ударил левым кулаком
по правой руке, раздававшей благословения, и взвыл от боли. Да,
это было недурно! Это, пожалуй, могло бы меня спасти! На мое
счастье, позыв к добру был направлен не внутрь, а наружу:
ближнему я желал несравненно лучшей участи, нежели себе самому.
Для начала я несколько раз заехал себе по физиономии, да так, что
захрустел позвоночник, а из глаз посыпались искры. Отлично, так
вот и надо! Когда лицо совсем онемело, я принялся за лодыжки.
Ботинки у меня, слава Богу, были тяжелые, с чертовски твердой
подошвой; после серии жестоких пинков мне стало немного лучше, то
есть хуже. Я осторожно попробовал представить себе тумак в спину
Г.К.М. Теперь это уже не казалось абсолютно невозможным.
Щиколотки обеих ног нестерпимо болели, но, должно быть, как раз
поэтому я смог вообразить даже пинок, адресованный М.В. Не
обращая внимания на острую боль, я продолжал себя истязать. Тут
годился любой остроконечный предмет; сперва я орудовал вилкой, а
после булавкой, извлеченной из новой, ни разу не надеванной
рубашки. Впрочем, мое настроение менялось не плавно, а с
перепадами; чуть позже я снова был готов взойти на костер ради
ближнего, с новой силой прорвался во мне гейзер благородных
порывов и жертвенного экстаза. Сомневаться не приходилось: ЧТО-ТО
БЫЛО В ВОДЕ ИЗ-ПОД КРАНА! Да, да!!! В моем чемодане давно
валялась непочатая упаковка снотворного. Оно приводило меня в
злое и мрачное расположение духа, поэтому я им и не пользовался;
хорошо, хоть не выбросил. Проглотив таблетку, я заел ее
почерневшим маслом (воды я страшился как дьявола), затолкал себе
в рот две кофеиновые пастилки, чтоб не уснуть, сел и со страхом
-но и с любовью к ближнему - стал ожидать исхода химической
битвы в своем организме.

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":


1 2 3