Так что симметрия «правого» с «левым» существует не сама по себе, а лишь объединённая с симметрией между частицами и античастицами.
В 1957 году один из ближайших учеников Ландау действительный член Академии наук СССР И. Я. Померанчук опубликовал работу, в которой утверждал: взаимодействия частиц и античастиц при высокой энергии одинаковы. Этот вывод, по словам Ландау, положил начало новому разделу науки — физике элементарных частиц предельно высоких энергий.
В 1959 году в Киеве состоялась Международная конференция по физике высоких энергий. Ландау был в приподнятом настроении. Он сиял, он наслаждался вереницей лиц, он без конца спорил, легко переходя с датского на французский или с немецкого на английский. Он одинаково внимательно выслушивал и Гейзенберга, и никому не известного студента. Дау был до того приветлив и прост в своей яркой рубашке и босоножках, что несведущему человеку и в голову не могло прийти, что он говорит с властителем дум физиков мира. Какой-то умник спросил у Ландау, нет ли у него более приличного костюма, на что академик ответил, что эти вопросы он привык обсуждать только со своей женой.
– Учёные должны разговаривать, а не скрываться друг от друга, — заявил Ландау корреспондентам.
Группа участников Киевской конференции по физике высоких энергий. 1959 г.
Прогулка по Днепру.
Для участников конференции устраивали экскурсии по Днепру, в театры, на заводы. На одном из предприятий Дау собрал вокруг себя группу студентов и рабочих и что-то оживлённо им рассказывал. Место для беседы было явно неподходящее: стучали машины, пахло подгоревшим маслом. Мимо проходил профессор Абрикосов и остановился, чтобы послушать. Увидев его, Дау моментально замолчал.
– Вы это уже знаете, — сказал он Алексею Алексеевичу, чтобы тот поскорее уходил и не нарушал идиллии.
По отзывам зарубежной прессы, Киевская конференция прошла под знаком идей Ландау.
На Киевской конференции академик Ландау выступил с докладом. Иностранные учёные назвали этот доклад «Киевской программой Ландау». В своём выступлении Вернер Гейзенберг приветствовал «революционный дух программы Ландау». Он заявил:
– Мой путь более консервативен, однако я полагаю, что консерваторов надо бояться больше, чем революционеров.
На Киевской конференции. Л. Д. Ландау беседует с американским физиком М. Гелл-Манном.
Речь в докладе Ландау шла не о новой работе или открытии, а о принципиально новом подходе к физике элементарных частиц. Лев Давидович говорил о том, что «недалеко то время, когда будут окончательно написаны уравнения новой теории». Создать её будет нелегко — «…даже в лучшем случае нам предстоит тяжёлая борьба».
«Всегда стремиться к ясности»
История науки показывает, что крупный учитель не может не быть большим человеком.
Лев Ландау
Там, где был Дау, то и дело звучали стихи. Читал он монотонно, нараспев, как читают поэты. Чаще всего — Лермонтова.
Есть речи — значенье
Темно иль ничтожно,
Но им без волненья
Внимать невозможно.
Он любил баллады Жуковского: «Светлану», «Лесного царя» и особенно «Замок Смальгольм».
До рассвета поднявшись, коня оседлал
Знаменитый Смальгольмский барон;
И без отдыха гнал, меж утёсов и скал,
Он коня, торопясь в Бротерстон.
Уж заря занялась; был таинственный час
Меж рассветом и утренней тьмой…
В этой балладе сто девяносто шесть строк, и он всю её помнил. Он декламировал её, подчиняясь могучему размеренному ритму.
Дау часто ездил к Маршаку «за стихами», быстро их запоминал и потом читал друзьям. Особенно его пленила старинная английская баллада, переведённая Маршаком:
Королева Британии тяжко больна,
Дни и ночи её сочтены,
И позвать исповедников просит она
Из родной, из французской страны.
Но пока из Парижа попов привезёшь,
Королеве настанет конец…
И король посылает двенадцать вельмож
Лорда-маршала звать во дворец.
Он верхом прискакал к своему королю…
И так — без запинки, до конца.
Из советских поэтов он больше других любил Константина Симонова и о себе говорил: «Я старый симонист».
Что же касается английских поэтов, то первое место среди них принадлежало Байрону. Но чаще всего Дау читал стихотворение Киплинга «Если». Лев Давидович очень сожалел, что это стихотворение, быть может, самое мужественное в английской поэзии, до сих пор не имеет равноценного русского перевода.
Дау знал множество частушек, загадок, эпиграмм и очень любил повторять их. Увидев усача, он начинал закручивать несуществующие усы, декламируя соответствующие стишки, а потом допытывался, нравятся ли усы девушкам.
Не меньше, чем поэзию, Дау любил живопись. Старался не пропускать художественных выставок, и, если выставка ему особенно нравилась, ходил на неё не раз, подолгу останавливаясь возле картин. На выставку Рериха, например, он приходил так часто, что кто-то из служителей спросил у него, не художник ли он.
– Я слишком люблю живопись, чтобы портить её своей мазней, — ответил Дау.
Какая беготня начиналась при известии о новом хорошем фильме! Стремительность его душевных порывов отражалась и в быстрой походке, и в жестах, и во взглядах, и в голосе. На хороший фильм он готов был, как мальчишка, мчаться в любой кинотеатр в любое время суток. Но если в картине было «мало действия», он тихонько вставал и уходил, чем снова напоминал подростка. Была у Дау и обескураживающая непосредственность, и чисто мальчишеская отважная правдивость, и детская безотчётная радость жизни. Он сохранял юношескую способность радоваться и яркому солнечному дню, и тёплому ветру, и стихотворению, и хорошенькому женскому личику, повстречавшемуся на улице.
– Если вы не интересуетесь людьми, значит, вы их не любите. У вас нет любопытства к людям, — сказал как-то Дау одному из учеников.
Сам он интересовался людьми. Совершенно искренне. Быть может, поэтому многие поверяли ему свои сердечные тайны. Однажды двадцатилетний юноша пожаловался Дау на странное поведение любимой девушки. Дау грустно улыбнулся:
– Бойтесь странностей. Всё хорошее просто и понятно, а где странности — там всегда скрыта какая-нибудь муть. Как ничтожны грызня и истерики, ревность или любое другое мелкое чувство по сравнению с великой проблемой жизни.
В другой раз немолодая, измученная женщина спросила совета: разводиться ли ей с мужем, если она его разлюбила.
– Уже самый факт, что возник такой вопрос, исключает все сомнения в целесообразности развода.
– А как мне быть с дочкой? Она собирается замуж, он тоже студент, учатся оба плохо…
– Вы хотите передать ей свой жизненный опыт, а это невозможно.
Человек очень общительный, Дау любил вечеринки, будь то первомайский праздник, встреча Нового года или просто день рождения доброго знакомого. 18 июня 1950 года Дау пришёл на день рождения к Виталию Гольданскому. Они познакомились ещё во время войны в Казани и, живя и работая по соседству, виделись довольно часто.
– Ну вот, последний раз ты празднуешь день рождения из серии n в степени n , где n — целое число.
Именинник расхохотался:
– Да, до 256 лет я вряд ли доживу.
Гости в недоумении переглядывались. Дау это заметил.
– Это очень просто, — сказал он и объяснил хорошенькой жене Гольданского и её подругам:
– Если n равно единице, 11 = 1; если n равно двум, 22 = 4; если n равно трём, 33 = 27. Вите сегодня исполнилось двадцать семь. Он назвал число 256, потому что 44 = 256, то есть n уже не может быть равно четырём.
Он часто доставал старинные издания, например, книжки «Русского архива» и запоминал всё, что в них было интересного. Материалы по истории прочитывались быстро и внимательно. Он с восхищением цитировал великих революционеров всех времён и народов. Поразительно было то, что он уважал или ненавидел исторических деятелей, словно это были его знакомые.
– Собаке — собачья смерть, — с нескрываемым злорадством говорил он о Николае I. — А что, в школе до сих пор скрывают от детей, что он кончил жизнь самоубийством?
– Но ведь это не доказано.
– Что тут доказывать! До революции самоубийство скрывали: помазанник божий не мог совершить столь страшный грех! Вот в школьных учебниках по старинке и пишут — «умер»!
Сколько бы вы ни спорили, его нельзя было переубедить. Дау ссылался на источники, известные лишь историкам: бегство в Германию лейб-медика Мандта, который по приказу царя якобы дал ему яд и т.п.
Что особенно не давало покоя Ландау, так это несправедливо забытые имена. Он возмущался, когда вместо истинного первооткрывателя называли другого, даже если обоих уже давно не было на свете.
– Если бы я был писателем, я бы непременно написал книгу о Николае Кибальчиче, — говорил он.
Кибальчич был одним из его любимейших героев.
История для Ландау — как стихи.
– Какого числа было Бородинское сражение? — спрашивал он школьника. — А ты знаешь, из-за чего Мартынов убил Лермонтова? А где погиб Байрон? А ты знаешь, что в тюрьме Кибальчич изобрёл реактивный летательный аппарат?
– Исторические учебники для школы следовало бы заказывать самым лучшим писателям в стране — вот тогда бы школьники знали историю и любили её! — часто говорил он.
Его всегда волновали вопросы, связанные со школьным образованием. Удлинение срока обучения до одиннадцати лет он воспринял как ошибку, допущенную Академией педагогических наук, а распоряжение директора одной школы, обязавшего старшеклассников накануне выпускных экзаменов собирать по квартирам аптечные пузырьки, назвал балаганом, потому что заставлять детей заниматься делами, которые они считают пустыми, никому не нужными — значит приучать их к мысли, что идиотские занятия не унижают человеческого достоинства. Он собирался создать для школы учебники по физике и математике, которые были бы так же лаконичны, понятны и занимательны, как «Физика для всех», написанная им вместе с А. И. Китайгородским. «Физика для всех» сделана с блеском, изяществом и простотой. Она сочетает глубину и доступность изложения. Достаточно раскрыть эту книгу, чтобы с первых же страниц оценить её художественные достоинства.
Глава первая — «Основные понятия»:
«Понадобилась революция для того, чтобы появились современные меры, — килограмм и метр рождены Великой французской революцией.
В 1790 г. Учредительное собрание создало для выработки единых мер специальную комиссию, в которую входили лучшие физики и математики. Из всех предложенных вариантов единицы длины комиссия выбрала одну десятимиллионную долю четверти земного меридиана и дала этой единице название «метр». В 1799 году был изготовлен эталон метра и отдан на хранение в архив Республики».
Важно и то, что для авторов «Физики для всех» равноценны научная значимость открытия и его революционная, гуманистическая, нравственная сущность. Взять хотя бы отрывок из второй главы — «Законы движения»:
«Сейчас читателю, может быть, трудно почувствовать революционность открытия Коперника, трудно представить себе, что, отстаивая справедливость его идей, Джордано Бруно пошёл на костёр, а Галилей терпел унижение и ссылку.
В чём же подвиг гения Коперника? Почему открытие вращения Земли можно ставить в один ряд с идеями человеческой справедливости, за которые передовые люди были способны отдать жизнь?
Галилей в своём «Разговоре о двух главных системах мира, пталомеевой и коперниковой», за написание которого он подвергся гонениям церкви, дал противнику коперниковой системы имя Симпличио, что значит «простак».
Действительно, с точки зрения простого непосредственного восприятия мира, того, что не очень удачно называют «здравым смыслом», система Коперника кажется дикой. Как так Земля вертится? Ведь я же вижу, она неподвижна, а вот Солнце и звёзды, действительно, движутся.
Отношение богословов к открытию Коперника показывает такое заключение собрания теологов (1616 г.):
«Учение, что Солнце находится в центре мира и неподвижно, ложно и нелепо, формально еретично и противно священному писанию, а учение, будто Земля не лежит в центре мира и движется, вдобавок обладая суточным вращением, ложно и нелепо с философской точки зрения, с богословской же по меньшей мере ошибочно».
Это заключение, в котором непонимание законов природы и вера в непогрешимость догматов религии перемешаны с ложным «здравым смыслом», лучше всего свидетельствует о силе духа и разума Коперника и его последователей, столь решительно порвавших с «истинами» XVII века».
Любая из шестнадцати глав, будь то «Кирпичи мироздания» или «Энергия вокруг нас», может служить примером мастерского научно-популярного рассказа. А как содержательны короткие статейки о великих физиках под портретами учёных:
«МИХАИЛ ВАСИЛЬЕВИЧ ЛОМОНОСОВ (1711–1765) — замечательный русский учёный, зачинатель науки в России, великий просветитель. В области физики Ломоносов решительно боролся с распространёнными в XVIII веке представлениями об электрических и тепловых «жидкостях», отстаивая молекулярно-кинетическую теорию материи. Ломоносов впервые экспериментально доказал закон постоянства массы веществ, участвующих в химических превращениях. Ломоносов производил обширные исследования в области атмосферного электричества и метеорологии. Он построил ряд замечательных оптических приборов, открыл атмосферу на Венере. Ломоносов создал основы русского научного языка; ему удалось исключительно удачно перевести с латинского языка основные физические и химические термины».
Ещё один портрет, ещё один ультракороткий набросок:
«ИСААК НЬЮТОН (1643–1727) — гениальный английский физик и математик, один из величайших учёных в истории человечества. Ньютон сформулировал основные понятия и законы механики, открыл закон всемирного тяготения, создав тем самым физическую картину мира, оставшуюся неприкосновенной до начала XX века. Он разработал теорию движения небесных тел, объяснил важнейшие особенности движения Луны, дал объяснение приливов и отливов. В оптике Ньютону принадлежат замечательные открытия, способствовавшие бурному развитию этого раздела физики.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17