https://wodolei.ru/brands/Jacob_Delafon/
Но страже запрещалось давать узнику хотя бы палку для защиты от крыс. Один из стражников нарушил этот запрет, и его самого сначала выпороли, а по том тоже посадили в земляную тюрьму.
Гурька посмотрел себе под ноги, потом окинул выложенный булыжником угол двора, словно хотел увидеть то, о чем рассказывал лейтенант.
Соколов понял его и сказал:
– Земляной тюрьмы уже давно нет. Но здесь сохранились другие ужасные углы. Самых опасных преступников царское правительство заточало в специальные «молчальные комнаты», эти крохотные каменные мешки, в которых узники могли спать только согнувшись. А если узник начинал кричать, ему вставляли в рот кляп – грязную тряпку. Ее вынимали изо рта только для того, что бы несчастный мог поесть. Никакого сношения с волей ему не полагалось. О человеке забывали на долгие годы. Его никто не видел, и он тоже никого не видел, кроме стражи, всегда молчаливой. Когда заключенные жаловались царю на тяжелые условия заточения, – продолжал лейтенант, – он на это отвечал, что узники должны быть ему еще благодарны, потому что он сохранил им жизнь. А вы видите, какая это была жизнь. Случалось, что кто-нибудь из посаженных в такой каменный мешок, не выдержав мучений, произносил страшные cлова: «Слово и дело». Эти слова значили, что человек, сказавший их, знает какую-то важную государственную тайну. Ими пользовались доносчики, которые хотели выдать кого-либо царю. Такого человека немедленно доставляли в Москву и спрашивали, почему он сказал: «Слово и дело»? Иногда соловецкие узники пользовались этим. Их тоже везли в Москву. Там они что-нибудь лгали. Их били плетьми, пытали раскаленным железом, вывертывали руки. И если человек оставался еще жив после всех перенесенных пыток, его отправляли обратно сюда. Люди знали, на что они идут. Но они терпели все страшные муки, чтобы хотя бы на время вырваться из каменного мешка, взглянуть на солнце. Путешествие от Соловков до Москвы и обратно в те времена занимало несколько месяцев. И если человек просидел в таком узилище пятнадцать-двадцать лет, эти два месяца казались ему праздником.
– Двадцать лет! – воскликнул Гурька.
– Сидели и больше. Вятский крестьянин Семен Шубин просидел в соловецком остроге более пятидесяти лет… Однако надо искать Агишина. Пойдемте.
Они снова спустились в лабиринт старого острога, обошли несколько казематов, прокопченных и прозеленевших. Сырость и холод от каменных глыб-валунов, влежавшихся в суровую землю острова, сказывались ознобом во всем теле.
Гурька крепко сжимал зубы, чтобы сдержать дрожь. Хотелось вернуться и никогда больше не заглядывать в это древнее узилище.
Его одолевало сомнение: зачем Петушок мог забраться сюда? Там ли они его ищут?
Луч фонарика скользнул по боковой стене, потом утонул в узком проходе, ведущем куда-то влево. Проход был настолько узок, что лейтенант задевал за его стены плечами.
Гурька снова испытывал неприятное чувство от прикосновения к тупым, влажным выступам камней. Иногда пальцы давили мокрицу или скользили по каким-то липким наростам.
Боясь споткнуться и удариться обо что-нибудь, он шел теперь последним и держался за спину идущего впереди Вани. Здесь не хватало не только света, но и воздуха. Резкий запах плесени ударял в нос, пахло еще чем-то горьким и противным. В остроге нет печей. Стены его никогда не прогревались, даже летом.
Наконец лейтенант остановился. Через его и Ванины плечи Гурька увидел, что впереди была какая-то совсем узкая дверь.
Лейтенант протянул:
– Да-а… Вот и одна из «молчальных комнат».
Тут, однако… камень.
Он нагнулся и посветил фонариком вниз.
– Кто же завалил дверь камнем? Он выпал вот отсюда, из стены, и, как видно, недавно.
– Ну и пойдемте отсюда, – сказал Ваня, у которого так же, как и у Гурьки, от недостатка воз духа спирало дыхание. Ему тоже казалось, что они напрасно ищут Петушка в этих трущобах. Его сюда калачом не заманишь.
Лейтенант несколько раз ударил ногой в дверь. Удары прозвучали странно, точно за дверью не было пространства, а продолжалась каменная стена.
Фонарик осветил в верхней части двери маленькое отверстие, забранное решеткой. Лейтенант направил луч через это отверстие внутрь каземата, заглянул туда и вдруг резко отшатнулся от двери, так, что чуть не свалил стоявшего рядом за спиной Таранина.
– Там кто-то есть, – сказал лейтенант.
Он нагнулся и стал отодвигать камень от двери. В узком коридоре для него надо было освободить место. Юнгам пришлось попятиться назад.
Наконец камень убран. Лейтенант открыл дверь, и в свете луча от фонарика Гурька и Ваня увидели лежащего на полу Петушка. Около него валялось несколько банок с консервированной американской колбасой. Одна банка была открыта.
27
Накануне вечером вторая смена заступила в наряд дежурить по камбузу. Юнги помогали кокам получать со склада продукты. Гурька нес ящик со сливочным маслом, которое выдавалось во время утреннего чая. Ваня Таранин взвалил на плечи мешок с сухими фруктами для компота. Мясо заменяла американская консервированная колбаса. Ее таскали Лупало и Петушок. Гурьке и Ване пришлось сходить на склад еще несколько раз за сахаром, рыбой и чаем. Придя в разделочную, они застали там только Лупало.
– А где Петушок? – спросил Гурька.
– Вышел куда-то, – ответил Лупало, отправляя в рот кусок колбасы.
Банок с консервированной колбасой было несколько сот. Каждую надо открыть, извлечь из нее кирпичик колбасы и разрезать его на кусочки для закладки в котел.
Гурька предложил работать конвейером – каждому выполнять определенную операцию. Ваня Таранин был занят только тем, что открывал банки. Лупало извлекал из них колбасу, а Гурька резал ее на кусочки. Гурька не успевал. Открыть банку и опростать ее можно куда быстрее, чем разрезать мясной кирпичик на дольки. Явно не хватало еще одного человека – помогать Гурьке. А Петушок что-то долго не возвращался.
– Куда же он провалился? – сердился Гурька.
Лупало ответил:
– Придет.
Ваня сказал:
– А может, его заставили делать что-нибудь другое?
– Придет, – повторил Лупало. – А если, например, чистить картошку, то он не пойдет. То ли дело колбаса…
Он отправлял в рот один кусок за другим. Гурька сказал:
– Больше живота все равно не съешь.
– Ясно, не съем. А все-таки… Картошки вон тоже много. Пойди поешь… Крахмал один и только. А это колбаса. Американская.
В разделочную вошел кок. Увидев первым Гурьку, он позвал его:
– Пойдем, юнга, со мной.
Он привел Гурьку в комнату, где стояли две большие ванны. В ваннах вымачивалась соленая треска.
– Берись за морскую свининку, юнга, – по шутил кок и протянул Гурьке большой тяжелый нож, похожий на топор. – Будешь разделывать треску и складывать ее вот в тот лагун.
Показал, как надо разделывать треску для второго, и ушел, оставив Гурьку одного и пообещав послать ему на помощь еще кого-нибудь из юнгов.
Петушка хватились на другой день, когда узнали, что он ушел с камбуза накануне и не возвращался на дежурство до сих пор. Боцман Язьков искал его во всех уголках столовой, сходил в кубрик к дневальным. С тех пор как смена заступила в наряд, никто из юнгов там не появлялся.
…И вот Петушок лежал без сознания на полу «молчальной комнаты» старого монастырского острога.
Лейтенант и Ваня подняли его и понесли к выходу.
Гурька шел впереди и освещал фонариком путь.
Лейтенант повторял:
– Ай да Агишин!… Ай да Агишин!…
На свежем воздухе Петушок пришел в себя. Его поставили на ноги. Он тер глаза, потому что дневной свет ослепил его, потом встряхнулся и помахал руками.
– Ты как туда попал? – спросил лейтенант.
Петушок вдруг обнял лейтенанта и заплакал.
Не вытирая слез, он стал рассказывать, как Лупа-ло послал его припрятать банки с консервированной колбасой, как кто-то захлопнул за ним дверь каземата, когда он вошел в него, и потом он не мог ее открыть.
– Дверь никто не закрывал за тобой, – сказал ему лейтенант. – Ее завалил камень, который выпал из стены. Он ударил по двери, а потом загородил ее. Да как же ты пробрался туда? Ведь там темно.
Петушок достал из кармана спичечную коробку. Она была пуста.
Он снова залился плачем и, прижимаясь к Соколову, пролепетал, едва выговаривая слова:
– Вы спасли меня, товарищ лейтенант… Я ни когда больше не буду… Никогда… никогда. Я буду учиться хорошо. Вот увидите. Я буду хорошо заниматься по русскому языку.
28
В воскресенье юнги готовились к увольнению. Лупало поленился надраить бляху, а бросил ремень Николаю на койку:
– Подрай мою.
Николай взял оба ремня, коробочку с зубным порошком, пузырек с бензином, щетку и отправился в коридор.
То, что Николай пошел чистить, кроме своей, еще и бляху Лупало, видели Гурька и Митя Коробков. Стыдить и уговаривать Лупало бесполезно. Кроме грубости, от него ничего не дождешься. Трое суток гауптвахты за историю с колбасой ничего в нем не изменили. Но надо же кончать с его паразитическими замашками. Жалобы старшим среди юнгов были исключены. К тому же в это время в кубрике были одни юнги. Командир смены боцман Язьков ушел в канцелярию за увольнительными записками и билетами на концерт в Дом флота.
Гурька и Митя вышли вслед за Лизуновым в коридор.
Николай устроился у окна. Он мочил тряпку в бензине, макал ею в насыпанный на газету зубной порошок и мазал этой смесью свою бляху.
Ремень Лупало лежал рядом на подоконнике.
– Будешь чистить? – спросил Гурька Николая, показывая глазами на ремень Лупало.
Николай посмотрел поочередно на Гурьку и Митю и, обнажая в улыбке редкие острые зубы, сказал:
– А долго ли? Для кореша можно и подраить.
Митя спросил:
– В холуи записался?
– Причем тут холуи? Человек попросил, ну и…
Гурька вспылил:
– Он тебя не просил, а приказал. Чин-то у него такой же, что и у тебя? Ординарцев ему иметь еще рано.
Лизунов слез с окна.
– Да ведь он потом…
– Пускай попробует, – сказал Гурька. – А. ты не бойся. В обиду тебя не дадим. Пойди и брось ему ремень обратно. Сам надраит.
– Да ты иди, иди, – подтолкнул Митя Николая, сунув ему ремень в руку.
Гурька сказал:
– Про нас ничего не говори ему. Не думай, что мы боимся. Просто скажи ему, что не хочешь, и все. А мы тут будем.
– Ну, смотрите… Если что, я крикну…
– Выручим.
– Но кормой не виляй!
Николай вернулся в кубрик и через минуту вышел из него вместе с Лупало.
Митя и Гурька ждали неминуемого скандала.
Но Лупало улыбался. Он почувствовал за необыкновенной смелостью Лизунова что-то неладное, а увидав Гурьку и Митю в коридоре, все понял. Подойдя к окну, он спросил, все так же улыбаясь.
– Кто последний за щеточкой?
– Ты, – сказал Гурька.
У него и Мити бляхи были уже начищены.
– И запомни, Лупало, – сказал Гурька, – если будешь ординарцев искать среди юнгов, у нас с тобой будет разговор. Мы судить тебя будем всей сменой. И никакие запугивания тебе не помогут.
Нас ты не запугаешь. Соберемся и вынесем решение просить, чтобы тебя отчислили из школы. Покрывать и защищать тебя никто не станет.
Вскоре вернулся из канцелярии боцман Язь-ков, и была дана команда построиться на увольнение.
Боцман внимательно осматривал каждого юнгу: поглажены ли брюки, хорошо ли сидит бескозырка, начищены ли ботинки, блестят ли пуговицы и бляхи.
– Лупало, выйдите из строя.
– Почему? – удивился Лупало самым невинным образом, медля с выполнением приказания.
Язьков повысил голос:
– Юнга Лупало, выполняйте приказание! Лупало сделал два шага вперед, повернулся кругом и встал лицом к строю.
– Юнга Лупало, слушайте мою команду, – продолжал Язьков. – Кругом! Два шага вперед, марш!
Теперь все увидели, что ленточки на бескозырке у Лупало свисали ниже поясницы. Это было грубым нарушением установленной формы.
Боцман подошел к Лупало и снял с него бескозырку. Он хорошо разбирался не только в морских узлах, но и в том, как флотские форсуны вплетают дополнительные ленточки, чтобы удлинить ту, которая положена по уставу.
Ловкие пальцы Язькова быстро отвязали ленточку, и бескозырка вернулась на голову хозяина.
– Можете быть свободны, – сказал боцман Лупало. – Разговаривать с вами будем потом. Сегодня вы лишаетесь увольнения. Юнга Захаров, раздайте увольнительные, и тем, кто желает, билеты на концерт.
– Есть раздать билеты и увольнительные.
Смена вышла на улицу и снова построилась в три шеренги.
– Запевай песню! – подал команду Язьков.
Мы, юнги флота, крепки, как бронь…
Песню сочинил кто-то из офицеров учебного отряда, и пелась она на мотив всем хорошо известной песни об артиллеристах. Мотив не новый, но слова в ней говорили о юнгах, будущих воинах морского флота.
Гурьку радовали слова песни и ясный солнечный день, какие на Соловках случаются нечасто, и то, что Лупало получил отпор.
29
В клубе самодеятельные коллективы соловецкого гарнизона давали концерт.
До начала концерта в фойе шли танцы. Гурька и Митя рассматривали картины на стенах. Вот изображен морской десант. Моряки идут из воды на берег с суровыми, решительными лицами, с автоматами и винтовками в руках. Рядом поднимаются водяные столбы от рвущихся снарядов, а вдали маячат корабли, высадившие десант.
На этой же стене висел фотомонтаж, рассказывающий о боевой жизни моряков Северного флота. Тут были портреты героев-североморцев Колышки-на, Сафонова, Кислякова, Сивкова, Шабалина, снимки атаки морских пехотинцев на полуострове Рыбачьем, кораблей в боевом походе.
Какая-то девочка остановилась около Гурьки, рассматривая надпись на ленточке бескозырки. Гурька спросил:
– Прочитала? Что написано?
– Салага, – спокойно сказала девочка и пошла дальше.
Гурька чуть не подпрыгнул от обиды. Далось же называть юнгов салагами? И кто называет? Девчонка! Да как она смеет оскорблять надпись «Школа юнгов»! Все девочки его родного города загляделись бы на эту надпись. Драться с девчонками здесь, конечно, нельзя. А жаль. Гурька показал бы ей салагу.
Расстроенный, он пошел к Мите, который стоял уже у другой картины. Хорошо, что за музыкой и шумом танцев никто не слышал обидного слова этой сероглазой с косичками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12
Гурька посмотрел себе под ноги, потом окинул выложенный булыжником угол двора, словно хотел увидеть то, о чем рассказывал лейтенант.
Соколов понял его и сказал:
– Земляной тюрьмы уже давно нет. Но здесь сохранились другие ужасные углы. Самых опасных преступников царское правительство заточало в специальные «молчальные комнаты», эти крохотные каменные мешки, в которых узники могли спать только согнувшись. А если узник начинал кричать, ему вставляли в рот кляп – грязную тряпку. Ее вынимали изо рта только для того, что бы несчастный мог поесть. Никакого сношения с волей ему не полагалось. О человеке забывали на долгие годы. Его никто не видел, и он тоже никого не видел, кроме стражи, всегда молчаливой. Когда заключенные жаловались царю на тяжелые условия заточения, – продолжал лейтенант, – он на это отвечал, что узники должны быть ему еще благодарны, потому что он сохранил им жизнь. А вы видите, какая это была жизнь. Случалось, что кто-нибудь из посаженных в такой каменный мешок, не выдержав мучений, произносил страшные cлова: «Слово и дело». Эти слова значили, что человек, сказавший их, знает какую-то важную государственную тайну. Ими пользовались доносчики, которые хотели выдать кого-либо царю. Такого человека немедленно доставляли в Москву и спрашивали, почему он сказал: «Слово и дело»? Иногда соловецкие узники пользовались этим. Их тоже везли в Москву. Там они что-нибудь лгали. Их били плетьми, пытали раскаленным железом, вывертывали руки. И если человек оставался еще жив после всех перенесенных пыток, его отправляли обратно сюда. Люди знали, на что они идут. Но они терпели все страшные муки, чтобы хотя бы на время вырваться из каменного мешка, взглянуть на солнце. Путешествие от Соловков до Москвы и обратно в те времена занимало несколько месяцев. И если человек просидел в таком узилище пятнадцать-двадцать лет, эти два месяца казались ему праздником.
– Двадцать лет! – воскликнул Гурька.
– Сидели и больше. Вятский крестьянин Семен Шубин просидел в соловецком остроге более пятидесяти лет… Однако надо искать Агишина. Пойдемте.
Они снова спустились в лабиринт старого острога, обошли несколько казематов, прокопченных и прозеленевших. Сырость и холод от каменных глыб-валунов, влежавшихся в суровую землю острова, сказывались ознобом во всем теле.
Гурька крепко сжимал зубы, чтобы сдержать дрожь. Хотелось вернуться и никогда больше не заглядывать в это древнее узилище.
Его одолевало сомнение: зачем Петушок мог забраться сюда? Там ли они его ищут?
Луч фонарика скользнул по боковой стене, потом утонул в узком проходе, ведущем куда-то влево. Проход был настолько узок, что лейтенант задевал за его стены плечами.
Гурька снова испытывал неприятное чувство от прикосновения к тупым, влажным выступам камней. Иногда пальцы давили мокрицу или скользили по каким-то липким наростам.
Боясь споткнуться и удариться обо что-нибудь, он шел теперь последним и держался за спину идущего впереди Вани. Здесь не хватало не только света, но и воздуха. Резкий запах плесени ударял в нос, пахло еще чем-то горьким и противным. В остроге нет печей. Стены его никогда не прогревались, даже летом.
Наконец лейтенант остановился. Через его и Ванины плечи Гурька увидел, что впереди была какая-то совсем узкая дверь.
Лейтенант протянул:
– Да-а… Вот и одна из «молчальных комнат».
Тут, однако… камень.
Он нагнулся и посветил фонариком вниз.
– Кто же завалил дверь камнем? Он выпал вот отсюда, из стены, и, как видно, недавно.
– Ну и пойдемте отсюда, – сказал Ваня, у которого так же, как и у Гурьки, от недостатка воз духа спирало дыхание. Ему тоже казалось, что они напрасно ищут Петушка в этих трущобах. Его сюда калачом не заманишь.
Лейтенант несколько раз ударил ногой в дверь. Удары прозвучали странно, точно за дверью не было пространства, а продолжалась каменная стена.
Фонарик осветил в верхней части двери маленькое отверстие, забранное решеткой. Лейтенант направил луч через это отверстие внутрь каземата, заглянул туда и вдруг резко отшатнулся от двери, так, что чуть не свалил стоявшего рядом за спиной Таранина.
– Там кто-то есть, – сказал лейтенант.
Он нагнулся и стал отодвигать камень от двери. В узком коридоре для него надо было освободить место. Юнгам пришлось попятиться назад.
Наконец камень убран. Лейтенант открыл дверь, и в свете луча от фонарика Гурька и Ваня увидели лежащего на полу Петушка. Около него валялось несколько банок с консервированной американской колбасой. Одна банка была открыта.
27
Накануне вечером вторая смена заступила в наряд дежурить по камбузу. Юнги помогали кокам получать со склада продукты. Гурька нес ящик со сливочным маслом, которое выдавалось во время утреннего чая. Ваня Таранин взвалил на плечи мешок с сухими фруктами для компота. Мясо заменяла американская консервированная колбаса. Ее таскали Лупало и Петушок. Гурьке и Ване пришлось сходить на склад еще несколько раз за сахаром, рыбой и чаем. Придя в разделочную, они застали там только Лупало.
– А где Петушок? – спросил Гурька.
– Вышел куда-то, – ответил Лупало, отправляя в рот кусок колбасы.
Банок с консервированной колбасой было несколько сот. Каждую надо открыть, извлечь из нее кирпичик колбасы и разрезать его на кусочки для закладки в котел.
Гурька предложил работать конвейером – каждому выполнять определенную операцию. Ваня Таранин был занят только тем, что открывал банки. Лупало извлекал из них колбасу, а Гурька резал ее на кусочки. Гурька не успевал. Открыть банку и опростать ее можно куда быстрее, чем разрезать мясной кирпичик на дольки. Явно не хватало еще одного человека – помогать Гурьке. А Петушок что-то долго не возвращался.
– Куда же он провалился? – сердился Гурька.
Лупало ответил:
– Придет.
Ваня сказал:
– А может, его заставили делать что-нибудь другое?
– Придет, – повторил Лупало. – А если, например, чистить картошку, то он не пойдет. То ли дело колбаса…
Он отправлял в рот один кусок за другим. Гурька сказал:
– Больше живота все равно не съешь.
– Ясно, не съем. А все-таки… Картошки вон тоже много. Пойди поешь… Крахмал один и только. А это колбаса. Американская.
В разделочную вошел кок. Увидев первым Гурьку, он позвал его:
– Пойдем, юнга, со мной.
Он привел Гурьку в комнату, где стояли две большие ванны. В ваннах вымачивалась соленая треска.
– Берись за морскую свининку, юнга, – по шутил кок и протянул Гурьке большой тяжелый нож, похожий на топор. – Будешь разделывать треску и складывать ее вот в тот лагун.
Показал, как надо разделывать треску для второго, и ушел, оставив Гурьку одного и пообещав послать ему на помощь еще кого-нибудь из юнгов.
Петушка хватились на другой день, когда узнали, что он ушел с камбуза накануне и не возвращался на дежурство до сих пор. Боцман Язьков искал его во всех уголках столовой, сходил в кубрик к дневальным. С тех пор как смена заступила в наряд, никто из юнгов там не появлялся.
…И вот Петушок лежал без сознания на полу «молчальной комнаты» старого монастырского острога.
Лейтенант и Ваня подняли его и понесли к выходу.
Гурька шел впереди и освещал фонариком путь.
Лейтенант повторял:
– Ай да Агишин!… Ай да Агишин!…
На свежем воздухе Петушок пришел в себя. Его поставили на ноги. Он тер глаза, потому что дневной свет ослепил его, потом встряхнулся и помахал руками.
– Ты как туда попал? – спросил лейтенант.
Петушок вдруг обнял лейтенанта и заплакал.
Не вытирая слез, он стал рассказывать, как Лупа-ло послал его припрятать банки с консервированной колбасой, как кто-то захлопнул за ним дверь каземата, когда он вошел в него, и потом он не мог ее открыть.
– Дверь никто не закрывал за тобой, – сказал ему лейтенант. – Ее завалил камень, который выпал из стены. Он ударил по двери, а потом загородил ее. Да как же ты пробрался туда? Ведь там темно.
Петушок достал из кармана спичечную коробку. Она была пуста.
Он снова залился плачем и, прижимаясь к Соколову, пролепетал, едва выговаривая слова:
– Вы спасли меня, товарищ лейтенант… Я ни когда больше не буду… Никогда… никогда. Я буду учиться хорошо. Вот увидите. Я буду хорошо заниматься по русскому языку.
28
В воскресенье юнги готовились к увольнению. Лупало поленился надраить бляху, а бросил ремень Николаю на койку:
– Подрай мою.
Николай взял оба ремня, коробочку с зубным порошком, пузырек с бензином, щетку и отправился в коридор.
То, что Николай пошел чистить, кроме своей, еще и бляху Лупало, видели Гурька и Митя Коробков. Стыдить и уговаривать Лупало бесполезно. Кроме грубости, от него ничего не дождешься. Трое суток гауптвахты за историю с колбасой ничего в нем не изменили. Но надо же кончать с его паразитическими замашками. Жалобы старшим среди юнгов были исключены. К тому же в это время в кубрике были одни юнги. Командир смены боцман Язьков ушел в канцелярию за увольнительными записками и билетами на концерт в Дом флота.
Гурька и Митя вышли вслед за Лизуновым в коридор.
Николай устроился у окна. Он мочил тряпку в бензине, макал ею в насыпанный на газету зубной порошок и мазал этой смесью свою бляху.
Ремень Лупало лежал рядом на подоконнике.
– Будешь чистить? – спросил Гурька Николая, показывая глазами на ремень Лупало.
Николай посмотрел поочередно на Гурьку и Митю и, обнажая в улыбке редкие острые зубы, сказал:
– А долго ли? Для кореша можно и подраить.
Митя спросил:
– В холуи записался?
– Причем тут холуи? Человек попросил, ну и…
Гурька вспылил:
– Он тебя не просил, а приказал. Чин-то у него такой же, что и у тебя? Ординарцев ему иметь еще рано.
Лизунов слез с окна.
– Да ведь он потом…
– Пускай попробует, – сказал Гурька. – А. ты не бойся. В обиду тебя не дадим. Пойди и брось ему ремень обратно. Сам надраит.
– Да ты иди, иди, – подтолкнул Митя Николая, сунув ему ремень в руку.
Гурька сказал:
– Про нас ничего не говори ему. Не думай, что мы боимся. Просто скажи ему, что не хочешь, и все. А мы тут будем.
– Ну, смотрите… Если что, я крикну…
– Выручим.
– Но кормой не виляй!
Николай вернулся в кубрик и через минуту вышел из него вместе с Лупало.
Митя и Гурька ждали неминуемого скандала.
Но Лупало улыбался. Он почувствовал за необыкновенной смелостью Лизунова что-то неладное, а увидав Гурьку и Митю в коридоре, все понял. Подойдя к окну, он спросил, все так же улыбаясь.
– Кто последний за щеточкой?
– Ты, – сказал Гурька.
У него и Мити бляхи были уже начищены.
– И запомни, Лупало, – сказал Гурька, – если будешь ординарцев искать среди юнгов, у нас с тобой будет разговор. Мы судить тебя будем всей сменой. И никакие запугивания тебе не помогут.
Нас ты не запугаешь. Соберемся и вынесем решение просить, чтобы тебя отчислили из школы. Покрывать и защищать тебя никто не станет.
Вскоре вернулся из канцелярии боцман Язь-ков, и была дана команда построиться на увольнение.
Боцман внимательно осматривал каждого юнгу: поглажены ли брюки, хорошо ли сидит бескозырка, начищены ли ботинки, блестят ли пуговицы и бляхи.
– Лупало, выйдите из строя.
– Почему? – удивился Лупало самым невинным образом, медля с выполнением приказания.
Язьков повысил голос:
– Юнга Лупало, выполняйте приказание! Лупало сделал два шага вперед, повернулся кругом и встал лицом к строю.
– Юнга Лупало, слушайте мою команду, – продолжал Язьков. – Кругом! Два шага вперед, марш!
Теперь все увидели, что ленточки на бескозырке у Лупало свисали ниже поясницы. Это было грубым нарушением установленной формы.
Боцман подошел к Лупало и снял с него бескозырку. Он хорошо разбирался не только в морских узлах, но и в том, как флотские форсуны вплетают дополнительные ленточки, чтобы удлинить ту, которая положена по уставу.
Ловкие пальцы Язькова быстро отвязали ленточку, и бескозырка вернулась на голову хозяина.
– Можете быть свободны, – сказал боцман Лупало. – Разговаривать с вами будем потом. Сегодня вы лишаетесь увольнения. Юнга Захаров, раздайте увольнительные, и тем, кто желает, билеты на концерт.
– Есть раздать билеты и увольнительные.
Смена вышла на улицу и снова построилась в три шеренги.
– Запевай песню! – подал команду Язьков.
Мы, юнги флота, крепки, как бронь…
Песню сочинил кто-то из офицеров учебного отряда, и пелась она на мотив всем хорошо известной песни об артиллеристах. Мотив не новый, но слова в ней говорили о юнгах, будущих воинах морского флота.
Гурьку радовали слова песни и ясный солнечный день, какие на Соловках случаются нечасто, и то, что Лупало получил отпор.
29
В клубе самодеятельные коллективы соловецкого гарнизона давали концерт.
До начала концерта в фойе шли танцы. Гурька и Митя рассматривали картины на стенах. Вот изображен морской десант. Моряки идут из воды на берег с суровыми, решительными лицами, с автоматами и винтовками в руках. Рядом поднимаются водяные столбы от рвущихся снарядов, а вдали маячат корабли, высадившие десант.
На этой же стене висел фотомонтаж, рассказывающий о боевой жизни моряков Северного флота. Тут были портреты героев-североморцев Колышки-на, Сафонова, Кислякова, Сивкова, Шабалина, снимки атаки морских пехотинцев на полуострове Рыбачьем, кораблей в боевом походе.
Какая-то девочка остановилась около Гурьки, рассматривая надпись на ленточке бескозырки. Гурька спросил:
– Прочитала? Что написано?
– Салага, – спокойно сказала девочка и пошла дальше.
Гурька чуть не подпрыгнул от обиды. Далось же называть юнгов салагами? И кто называет? Девчонка! Да как она смеет оскорблять надпись «Школа юнгов»! Все девочки его родного города загляделись бы на эту надпись. Драться с девчонками здесь, конечно, нельзя. А жаль. Гурька показал бы ей салагу.
Расстроенный, он пошел к Мите, который стоял уже у другой картины. Хорошо, что за музыкой и шумом танцев никто не слышал обидного слова этой сероглазой с косичками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12