Мне не оставалось ничего, как
следовать за ним, дабы утолить свое ожидание чего-то удивительного и
неведомого. Итак, я готов был выслушать его.
- Моему предку, тихо продолжал он, казалось, будто воля человеческая
обладает замечательными свойствами. Свойства, превышающие, о чем мало кто
догадывается, не только действия одного человека или многих людей, но над
любыми проявлениями силы и субстанциями в Природе, и многими элементами и
измерениями, что считаются универсальнее самой Природы. Смею ли я сказать,
что он презрел святыни, столь же великие, как пространство и время, и
отыскал странное применение для ритуалов полудиких краснокожих индейцев, чье
стойбище некогда располагалось на этом холме? Эти индейцы выдали себя, встав
здесь лагерем и чертовски надоедали своими просьбами посетить участок земли,
окружающий дом, в ночь полнолуния. На протяжении лет они каждый месяц
перебирались украдкой через стену и творили какие-то ритуалы. Потом, в
тысяча семьсот шестьдесят восьмом году за этим их поймал новый сквайр, и был
потрясен, увидев, что именно они делают. После чего он заключил с ними
договор, разрешив свободный доступ на свою землю в обмен на раскрытие тайны.
Он узнал, что обычай этот уходит корнями отчасти к краснокожим предкам тех
индейцев, отчасти же к одному старому голландцу, жившему во времена
Генеральных Штатов. Будь он проклят, но кажется мне, будто сквайр угостил их
подозрительным ромом, преднамеренно ли, нет ли однако неделю спустя, как он
проник в тайну, он остался единственным посвященным в нее живым человеком.
Вы, сэр, первый из посторонних, кому я об этом рассказываю. Я на вас
полагаюсь, и в вашей воле донести на меня властям. Однако мнится мне, что вы
питаете глубокую и страстную приверженность к старине.
Его оживление и откровенность заставили меня содрогнуться.
Рассказ продолжался:
- Вам следует знать и то, сэр, что вызванное этим сквайром у
дикарей-полукровок было лишь ничтожной толикой того, что он узнал
впоследствии. Он не напрасно посещал Оксфорд и не без пользы беседовал с
убеленными годами парижскими астрологами и алхимиками. Короче, он получил
ощутимое доказательство того, что весь мир суть не что иное, как порождение
нашего воображения, это, да позволено будет сказать, дым нашего интеллекта.
Не простецам и посредственностям, но лишь мудрецам дано затягиваться и
выпускать клубы этого дыма, подобно курильщикам превосходного виржинского
табака. Мы способны сотворить все, что пожелаем, а все ненужное уничтожить.
Не стану утверждать, что сказанное точно отражает суть, но вполне правильно
для разыгрываемого время от времени представления. Думаю, вам пришлась бы по
сердцу картина прошлых лет, лучшее из того, что может породить человеческое
воображение. Посему, пожалуйста, старайтесь владеть собой и не бойтесь того,
что я намереваюсь вам показать. Подойдите к этому окну и сохраняйте
спокойствие и хладнокровие.
Он взял меня за руку, дабы подвести к одному из двух окон,
расположенных в длинной стене этой комнаты, окутанной зловонием. Едва его
рука, лишенная перчатки, коснулась моей, меня пронзил холод. Я сразу захотел
отстраниться. Но тут же вновь подумал о кошмарной пустоте реальности и
отважно приготовился следовать за ним всюду, куда бы он меня ни повел.
Оказавшись у окна, он раздвинул шелковые желтые портьеры и устремил взор во
тьму, окружившую дом. В первое мгновение я не увидел ничего, за исключением
танцующих далеко-далеко мириадов крошечных искр. Затем, словно бы отвечая
незаметному движению его руки, на небе ослепительно вспыхнула зарница, и
глазам моим предстало море роскошной листвы свежей листвы а не грязных крыш,
какое обязано было бы породить воображение здравомыслящего человека. По
правую руку от меня коварно серебрились воды Гудзона, впереди же, в
отдаленьи, я видел губительные блики обширной солончаковой топи, усеянной
пугливыми светляками. Вспышка угасла, и зловещая ухмылка заиграла на
восковых чертах старого колдуна-некроманта.
- Это было еще до меня... до прихода нового сквайра. Прошу вас, давайте
сделаем еще попытку.
Меня охватила слабость, я ощущал дурноту, худшую, чем от нелепой,
ненавистной современности проклятого города.
- Боже милосердный! прошептал я. И вы в силах проделать то же с любым
временем!
Когда он, кивнув, обнажил почерневшие корешки некогда желтых клыков, я
вцепился в портьеру, чтобы не свалиться, однако он привел меня в чувство,
вновь прикоснувшись к моим пальцам своей жуткой ледяной рукой, и снова
сделал неуловимое движение.
Снова яркая вспышка на сей раз уже над сценой, не вполне знакомой. Это
был Гринич, Гринич, такой, каким он был некогда с известными и поныне рядами
домов и особняками, но также с чудесными зелеными полянами, лугами и
заросшими травой лужайками. Болото по-прежнему поблескивало вдалеке, но еще
дальше мне были видны пирамидальные крыши будущего Нью-Йорка, Троицу, собор
святого Павла и возвышающуюся над округой кирпичную церковь, и надо всем
завесу дыма, струящегося из труб. Я с трудом дышал. Дух мой стеснился, но не
столько от самого зрелища, сколько от открывшихся мне возможностей; от того,
что могло быть вызвано моим воображением.
- Можете ли вы... посмеете ли вы... пойти еще дальше? с благоговейным
трепетом произнес я, и на некую долю секунды мне почудилось, будто он
разделяет мое желание. Но по его лицу вновь скользнула зловещая усмешка.
- Еще дальше? То, что я видел, погубит вас и обратит в каменную статую.
Назад, назад вперед, вперед. Слушайте, а вы не пожалеете об этом?
Мрачно пробурчав себе под нос последние слова, он повторил свое
незаметное движение. И тут же небо озарила вспышка более ослепительная, чем
обе первые. В течение трех секунд передомной промелькнуло дьявольское
зрелище. Глазам моим предстала картина, которая долго будет терзать меня в
кошмарных снах. Я видел преисподнюю, где в воздухе кишели непонятные
летающие объекты. Под ними же раскинулся сумрачный адский город с вереницами
огромных каменных башен и пирамид, в богохульной ярости стремящихся в
подлунную высоту, и в бесчисленных окнах пылали сатанинские огни. И, скользя
взглядом по омерзительным висячим галереям, я увидел жителей этого города,
желтокожих, косоглазых, облаченных в гнусные шафранно-красные одежды. И они
плясали, как сумасшедшие, под лихорадочно бьющиеся синкопы литавр, гром
невероятных щипковых, яростные стоны засурдиненных труб, чьи беспрерывные,
бесконечные рыдания вздымались и падали, словно полные скверны и уродства
волны асфальтового моря.
Я смотрел на эту картину, мысленно представляя себе ту нечестивую
какофонию звуков, что ей сопутствовала. И это превысило все ужасы,
порожденные городом-трупом в моем мозгу. Забыв о приказании хранить тишину,
я отчаянно завопил. Я кричал и кричал, не в силах сдержать напряжения
нервов, так что стены вокруг меня задрожали.
Потом, когда погасла вспышка зарницы, я заметил, что хозяина моего тоже
бьет дрожь. Взгляд, выражавший неподдельный ужас, отчасти пересиливал кривой
оскал гнева, вызванного моей несдержанностью. Он пошатнулся, вцепился в
портьеру, как я совсем недавно, и начал дико вращать глазами и головой,
словно зверь, загнанный в ловушку. Бог свидетель, у него были на то причины.
Но, едва стихло эхо моего крика, послышался новый звук. Он рождал такой
ужас, что лишь отупение чувств помогло мне сохранить здравые память и
рассудок. За порогом запертой двери слышалось скрипение лестницы, тяжелые,
но мягкие шаги, словно бы по ней поднималась толпа босых или обутых в
мокасины ног.
Затем медная щеколда, тускло блестящая в неверном свете свечи,
осторожно, но явственно подалась. Старик крепко сжал мою руку и плюнул в
меня, и в голосе его билось хрипение, пока он, шатаясь, цеплялся за желтые
портьеры:
- Полнолуние... будь ты проклят, ты... ты, визгливый пес... ты вызвал
их, и они пришли за мной! О, эти ноги в мокасинах, мертвецы... Бог покарает
вас, вас, краснокожие дьяволы... Это не я отравил ваш ром! Вы сами упились
до смерти, будьте прокляты, не смейте обвинять сквайра... прочь! Оставьте
щеколду! Я здесь не ради вас...
В то же мгновение три медленных, негромких, но очень уверенных удара
сотрясли дверь, и белая пена выступила на губах беснующегося колдуна. Его
страх, сменившийся мрачным отчаянием, родил новый припадок гнева,
направленного на меня, и он, шатаясь, шагнул к столу, о край которого я
опирался. Портьера, все еще зажатая в его правой руке, в то время как левой
он пытался схватить меня, натянулась и, наконец, обрушилась на пол вместе с
кронштейном. В комнату ворвался поток лучей полной луны, которой
предшествовали те яркие вспышки зарниц. В ее зеленоватом сиянии померкло
пламя свечей, и новые заметные следы разрушения обозначились в комнате с ее
запахом мускуса, изъеденными червем панелями, осевшим полом, полуразваленным
камином, расшатанной мебелью и потрепанными портьерами. Заметны были эти
признаки и в старике то ли вследствие яркого лунного света, то ли страха и
безумия. Я увидал, как он весь сразу съежился и почернел, когда он,
спотыкаясь, надвигался на меня, стремясь растерзать меня своими хищными
когтями. Не изменились лишь его глаза, излучавшие странный свет,
становившийся все ярче по мере того, как все сильней съеживалось и чернело
его лицо.
Удары в дверь повторились с еще большей настойчивостью. На сей раз к
ним добавился какой-то металлический призвук. От темной твари, двигавшейся
ко мне, осталась только голова с глазами, которая, корчась, старалась
доползти до меня по осевшим половицам. Порой она испускала слюну и злобное
ношение. На ветхие дверные панели обрушились быстрые рубящие удары, и я
увидел блеск томагавка, разносившего в щепы дверь.Я не шевелился, ибо не в
состоянии был этого делать, но, потрясенный, смотрел, как дверь рассыпалась,
дабы пропустить чудовищный, бесформенный поток черной как смоль субстанции,
в которой как звезды горели злобные глаза. Он изливался густой и толстой
струей, словно нефть, черной и жирной, сломал полусгнившую перегородку,
перевернул случившийся на пути стул и, наконец, под столом устремился туда,
где потемневшая голова еще таращилась на меня. Вокруг нее поток сомкнулся,
поглотив ее бесследно, и в следующее мгновение начал убывать, унося свою
потаенную ношу, не коснувшись меня, утекая обратно в чернеющий проем двери и
далее вниз по скрипевшей, как и раньше, невидимой лестнице.
Тут пол не выдержал, и я, задыхаясь, рухнул вниз, в комнату, черную как
ночь, давясь паутиной и полумертвый от страха. Зеленая луна, светившая
сквозь разбитые окна, помогла мне заметить приоткрытую дверь холла.
Когда я, с трудом выбравшись из-под обломков обрушившегоря потолка,
поднимался с усыпанного штукатуркой пола, меня миновал омерзительный черный
поток с горящими в нем неисчислимыми злобными глазами. Он искал подвальную
дверь и, найдя ее, в ней исчез. Я же искал выход отсюда. Тут над моей
головой раздался треск, вслед за ним что-то обрушилось. Вероятно, это была
крыша дома. Высвободившись из обломков и паутины, я рванулся через холл к
двери на улицу. Не сумев открыть ее, я схватил стул и, высадив окно,
выскочил, как безумный, на запущенную лужайку, где лунный свет скользил по
траве и одичалому кустарнику. Изгородь была высока, все ворота в ней
заперты. Я сдвинул к стене груду ящиков, валявшихся в углу, и так
вскарабкался наверх.
В полном изнеможении я взглянул вокруг и увидел лишь диковинные
изгороди и старинные двускатные крыши. Круто поднимавшаяся улица едва
просматривалась, и то малое, за что успевал зацепиться взгляд, несмотря на
изливавшийся с неба яркий лунный свет, быстро поглощал подступающий от реки
туман. Неожиданно навершие столба, за который я цеплялся, дрогнуло, словно
бы в ответ на мою смертельную усталость и головокружение, и в ту же минуту,
я стремительно полетел вниз, в неизвестность, уготованную мне роком.
Человек, который нашел меня, сказал, что я, должно быть, несмотря на
переломанные кости, долго полз, ибо кровавый след тянулся за мной так
далеко, насколько ухватил его взгляд. Дождь, начавшийся вскорости, смыл все
следы моих страданий, и в точности установить было ничего невозможно.
Свидетели показали, что я появился неизвестно откуда у входа в маленький
двор на Перри-стрит.
Никогда больше не пытался вернуться я в те угрюмые лабиринты, и ни
одному здравомыслящему человеку не посоветую. Кем или чем была та древняя
тварь, не имею ни малейшего понятия; но повторяю город мертв и полон
неизъяснимых ужасов. Исчез ли он, не знаю, но я вернулся домой, к свежим
зеленым лужайкам Новой Англии, по вечерам овеваемым напоенным морской солью
ветром.



1 2