Все указывали пальцами на какую-то
конкретную улицу или переулок, и каждая морда была искажена трясущимся,
эпилептическим хохотом, отзвуки которого, казалось, доносились даже до меня.
Называлась она "Могилы Холмса, Лоувела и Лонгфелло на Каштановой горе".
По мере того, как я постепенно начинал брать себя в руки и привыкать к
болезненной, дьявольской обстановке этой второй комнаты, я попытался
проанализировать причины своего тошнотворного отвращения ко всему
увиденному. Поначалу, сказал я себе, все эти существа вызывали омерзение
своей запечатленной Пикмэном в высшей степени бессердечной жестокостью,
самым настоящим садизмом. Похоже, этот парень был заклятым врагом всего
человечества, чтобы испытывать подобное сладострастие при изображении
мучений плоти и разума населяющих землю людей. С другой стороны, они
ужасали, поскольку были изображены с поразительным мастерством. Убеждала
именно высокопрофессиональная манера исполнения этих картин, - глядя на них,
я видел самих дьяволов и боялся именно их. Причем странно было именно то,
что подобной силы воздействия Пикмэн достигал отнюдь не за счет подчеркнутой
эксцентричности или гротеска. Ни одна деталь не была им умышленно смазана,
искажена или заменена условным штрихом; все контуры отличались резкостью,
правдоподобием, а мельчайшие фрагменты были проработаны с величайшей
скрупулезностью. Но эти морды!..
Нет, на этих картинах перед моим взором предстала отнюдь не авторская
интерпретация увиденного им; это был настоящий ад - кромешный, отчетливый,
можно сказать, кристально ясный в своей поразительной объективности. Клянусь
всем святым, это было именно так! Человек этот отнюдь не был фантастом или
романтиком - он даже не пытался предъявить зрителю мешанину каких-то штрихов
и контуров, призматический срез, смутную зарисовку своих бредовых видений,
но демонстрировал холодно исполненную, сардонически уверенную картину
какого-то вполне реального, механистического, прочно устоявшегося кошмарного
мира, который он сам видел со всей отчетливостью и ясностью, причем наблюдал
непосредственно и пристально. Одному лишь Господу Богу ведомо, что это мог
быть за мир и где Пикмэн лицезрел все эти порожденные преисподней образы,
которые беспрестанно скакали, ползли, куда-то спешили. Однако, что бы ни
являлось прототипом всех этих сюжетов, одна вещь для меня оставаясь
совершенно ясной: во всех отношениях - как в концепции своего творчества,
так и в манере исполнения - он оставался скрупулезным, старательным, можно
сказать, почти научным реалистом.
Затем хозяин дома повел меня вниз, в подвал, где располагалась сама его
студия, и я невольно содрогался, проходя мимо полотен, на которых были
сделаны лишь отдельные наброски будущих сюжетов. Дойдя до конца
заплесневелой лестницы, он направил луч фонаря в угол большого открытого
пространства, высветив округлую кирпичную кладку колодца - да, мне
действительно показалось, что это было нечто вроде прорытого в земляном полу
большого колодца. Когда мы подошли к нему поближе, я увидел, что в диаметре
он достигал полутора метров, причем стены были не менее тридцати сантиметров
в толщину и сантиметров на двадцать возвышались над полом. Одним словом, это
была солидная работа семнадцатого века, хотя в подобных вещах легко и
ошибиться.
По словам Пикмэна, это было именно то, о чем он говорил, - вход в сеть
туннелей, заполнявших пространство под холмом. Я обратил внимание, что
сверху колодец не был заложен кирпичом и закрывала его лишь толстая
деревянная крышка округлой формы. Я невольно поежился, подумав обо всех тех
существах, которые могли иметь отношение к этому сооружению, если,
разумеется, дикие намеки Пикмэна не были всего лишь пустой риторикой. После
этого мы поднялись на пару ступеней и через узкую дверь прошли в довольно
просторную комнату с деревянным полом и оборудованную, как студия.
Ацетиленовая горелка обеспечивала необходимый для работы минимум освещения.
Незавершенные картины, укрепленные на мольбертах или стоявшие
прислоненными к стенам, казались столь же зловещими, как и готовые работы
наверху, и со всей отчетливостью демонстрировали дичайшее мастерство этого
художника. Сцены были проработаны с высочайшей скрупулезностью, а
карандашные штрихи красноречиво указывали на то, что Пикмэн старался с
максимальной точностью передать правильную перспективу и соблюсти нужные
пропорции. Даже сейчас, с учетом всего того, что я знаю, смею утверждать,
что человек этот был великим художником. Особый же мой интерес привлекла
стоявшая на столе большая фотокамера - Пикмэн пояснил, что пользуется ею при
создании фоновых сюжетов своих полотен. В самом деле, гораздо удобнее было
срисовывать их с фотографии прямо здесь, в студии, чем таскать с собой по
городу этюдник в поисках нужной сцены или сюжета. Он считал, что фотография
ничуть не хуже натуры или живой модели, особенно когда речь идет о
длительной работе, и добавил, что довольно часто пользуется камерой.
Было во всех тех тошнотворных сюжетах и полузавершенных чудовищах,
глазевших на меня буквально из каждого угла студии, что-то очень тревожное.
Неожиданно Пикмэн открыл один довольно большой холст, стоявший чуть в
стороне от света, и при виде его я уже не мог сдержать самого настоящего
возгласа ужаса - второго за ту ночь. Эхо от него еще долго отражалось от
сумрачных сводов древнего и затхлого подвала, но он все же помог мне
выплеснуть наружу хотя бы часть того дикого возбуждения, которое было готово
вот-вот взорваться истерическим смехом. Боже Праведный! Элиот, я и до сих
пор не знаю, где там кончалась реальность и начиналось поистине болезненное
воображение. Мне кажется, на земле попросту не могло возникнуть подобного
видения.
Это было колоссальное, совершенно непонятное и абсолютно богопротивное
существо с пылающими красными глазами; в своих костлявых лапах оно держало
какой-то предмет, который при ближайшем рассмотрении оказался человеческим
телом, и оно вгрызалось в его голову, подобно тому, как нетерпеливый ребенок
пытается откусить край неподатливого леденца. Поза чудовища была чем-то
похожей на сидение на корточках, причем создавалось ощущение, что оно в
любой момент готово бросить свою добычу и отправиться на поиски более
сочного лакомства. Но, черт побери, даже не сам по себе изображенный на
картине объект являлся источником охватившей меня дикой паники, не его
собачья морда с торчащими ушами, налитыми кровью глазами, плоским носом и
истекающими слюной губами; и не чешуйчатые лапы, не заплесневелое тело, не
похожие на копыта ноги - нет, ничего подобного, хотя каждой из этих деталей
вполне хватило бы на то, чтобы окончательно лишить впечатлительного человека
остатков рассудка.
Нет, Элиот, это была техника - все та же проклятая, нечестивая,
совершенно противоестественная техника исполнения! Будучи, надеюсь, также
живым существом, я еще ни разу не видел, чтобы на полотне с таким
ошеломляющим правдоподобием было запечатлено дыхание жизни. Изображенное там
чудовище взирало на меня и пожирало свою добычу, вгрызалось в нее и
смотрело, - и я понимал, что лишь временная приостановка действия всех
законов природы могла позволить человеку нарисовать подобное без модели, не
заглянув хотя бы краем глаза в саму преисподнюю, что было доступно лишь
человеку, продавшему свою душу дьяволу.
К свободной части холста кнопкой был прикреплен сильно закрученный
кусок какой-то бумаги, - очевидно, это была фотография, с которой Пикмэн
срисовывал зловещий фон для своей новой картины. Я уже потянулся было
вперед, чтобы развернуть ее, когда внезапно заметил, что Пикмэн вздрогнул,
словно у него над ухом выстрелили из пистолета. С того самого момента, когда
мой порожденный шоком вопль сотряс сводчатое помещение темного подвала, он
вслушивался во что-то, и сейчас его словно поразил страх, который, хотя и
совершенно непохожий на мой собственный, в своей основе имел нечто скорее
материальное, нежели духовное. Он выхватил откуда-то револьвер и сделал мне
знак замолчать, после чего вышел, притворив за собой дверь.
Мне показалось, что на мгновение я словно окаменел. Также начав
прислушиваться, я, кажется, и в самом деле разобрал доносившийся непонятно
откуда слабый звук какого-то то ли шевеления, то ли стремительного бега,
вслед за чем последовала серия коротких отрывистых повизгиваний и у даров,
источник которых также оставался для меня совершенно непонятным. Я подумал о
громадных крысах и. невольно поежился. После этого послышался какой-то
приглушенный звук шагов, от которого кожа моя буквально покрылась мурашками,
- это были медленные, крадущиеся на ощупь шаги, хотя, боюсь, словами не в
состоянии передать сущность услышанного. Со стороны могло показаться, как
что-то тяжелое и деревянное падает на что-то каменное или кирпичное Дерево
на кирпич - вот о чем это заставило меня тоща подумать!
Потом звуки повторились, уже громче. Послышалось слабое вибрирующее
эхо, как если бы дерево свалилось в некое сводчатое подземелье, - во всяком
случае, определенно глубже, чем оно опускалось в первый раз. После этого
раздался резкий скрипучий звук, довольно громкая, но совершенно
нечленораздельная речь Пикмэна, и оглушительная серия из шести выстрелов,
опустошивших весь барабан его револьвера, - пальба эта прозвучала несколько
театрально, как если бы укротитель львов в цирке палил в воздух, чтобы
усмирить разбушевавшихся хищников. Затем приглушенный, сдавленный писк или
клекот, после чего очередной глухой удар; снова звук дерева, ударяющего по
камню, пауза, и звук открываемой двери, - при котором, признаюсь честно, я
прямо-таки подпрыгнул на месте. В студию вошел Пикмэн с дымящимся
револьвером в руке и принялся громко проклинать крыс, заполонивших весь
подвал и старый колодец.
- Один лишь черт знает, Турбер, чем они здесь питаются, - ухмыльнулся
он тогда, - потому как эти туннели проходят под кладбищами, убежищами ведьм,
и даже достигают морского побережья. Однако что бы это ни было, похоже,
запасы их провианта подходят к концу, а потому они стремятся любой ценой
выбраться наружу. Наверное, ваш крик встревожил их. Советую в подобных
старых местах вести себя поосторожнее -от наших друзей-грызунов возникает
масса неудобств, хотя мне иногда кажется, что с точки зрения создаваемой
общей атмосферы и своей специфической расцветки они иногда бывают даже
полезными для творческого процесса.
Таким образом, Элиот, и закончилось наше ночное приключение. Пикмэн
обещал показать мне свою берлогу, и, клянусь Всевышним, свое обещание
сдержал! Обратно он провел меня, как мне показалось, уже через другое
хитросплетение тупиков и закоулков, поскольку, как только я увидел первый
фонарный столб, то обнаружил, что мы находимся на относительно знакомой мне
улице, окруженной монотонными рядами многоквартирных домов и старинных
построек. Как выяснилось, это оказалась Чартер-стрит, однако я был тогда
слишком возбужден, чтобы понять, каким образом мы на нее вышли. На метро мы
уже опоздали - время было слишком позднее, - а потому пешком пошли по
Ганновер-стрит. Я хорошо запомнил ту прогулку. У Тремонта мы свернули,
прошли немного вверх по Бикон-стрит, после чего вскоре расстались. Всю
дорогу никто из нас не проронил ни слова.
Почему я с ним порвал? Не будьте таким нетерпеливым. Подождите, пока я
закажу кофе. Остального, пожалуй, достаточно, хотя мне бы сейчас
понадобился... Нет, причина заключается отнюдь не в картинах, которые мне
довелось увидеть в том месте, хотя, признаюсь, одних их было бы достаточно,
чтобы, повторяю, закрыть Пикмэну доступ в девять десятых всех домов и клубов
Бостона, и теперь вы, думаю, наконец, поняли, почему я сторонюсь метро и
всевозможных подвалов. Причина заключалась совсем в ином, и обнаружил я ее
на следующее утро в кармане своего плаща.
Помните, я упомянул вам ту скрутившуюся бумажку, которая была
прикреплена кнопкой к краю одного из холстов в том самом подвале? Как я
тогда полагал, она предназначалась для того, чтобы срисовывать с нее фон для
последующего изображения на нем одного из очередных монстров. Я тогда хотел
было развернуть ее и посмотреть, что именно на ней было изображено, но
что-то меня отвлекло, а потому я машинально сунул ее в карман своего
плаща... А вот и кофе - настоятельно рекомендую, Элиот, выпить черный.
Так вот, именно из-за той бумажки я и порвал с Пикмэном всяческие
отношения. С Ричардом Антоном Пикмэном, величайшим художником из всех тех,
кого я когда-либо знал, - и самым отвратительным типом, который когда-либо
вырывался из оков реальной жизни, чтобы окунуться в пучину мифов и безумия.
Толи он родился в неурочный и весьма порочный час, то ли каким-то образом
отыскал ключи к вратам запретного - не знаю. Впрочем, сейчас это уже и
неважно, поскольку он исчез - в ту самую легендарную темноту, посещать
которую сам так любил... Так, давайте-ка зажжем эти свечи.
Не просите меня объяснить или хотя бы поделиться своими догадками
насчет того, что именно я тогда сжег. Не спрашивайте и о том, что стояло за
теми скребущимися и карабкающимися звуками, которые Пикмэну так хотелось
объяснить активностью самых заурядных крыс. Видите ли, существуют, наверное,
такие секреты, которые дошли до нас со времен Салема, хотя Коттон Матер
рассказывал и о более странных вещах.
1 2 3 4