Мария Метлицкая
Главные роли
(сборник)

Посвящается моей маме
Автор выражает благодарность Марии Барбашовой

Все как обычно

В три часа ночи я встала, тихо выползла из спальни, прокралась в кухню и открыла холодильник. Задумалась – и съела кусок селедки. Вот так вот. Представить страшно, а сделать? Еще минут сорок мучила совесть, но потом угомонилась и она – вместе со мной. Проснулась с нытьем в правом боку и в паршивом настроении. И поделом! Пиши жалобу на себя. За окном январь, полное отсутствие снега и солнца, гнусная грязь и низкое, тяжелое, серое небо. Мелкий, моросящий и колючий, словно ноябрьский, дождь. С действительностью примирили чашка кофе и сигарета. Написала список дел на день. Что поделаешь, такая привычка – фиксировать. По мере исполнения – вычеркиваю. Чем больше зачеркнутых пунктов – тем больше я нравлюсь себе. Раздается звонок. Сын. Голос тревожный. Началось в деревне утро.
– Мам, у нас ягодичное предлежание!
Так, ничего хорошего. До родов четыре недели. Набираю побольше воздуха и говорю безмятежным и бодрым голосом:
– Точно как было с тобой! Ты перевернулся на тридцать девятой неделе.
Веселюсь, хотя знаю, что такое бывает ох как не часто.
– Да? – еще сомневается сын, но голос чуть веселее.
– Конечно! – вдохновенно продолжаю я. – Обычное дело. Перевернется, куда денется.
– Ну ладно, я работаю, – обрывает сын и кладет трубку. Можно подумать, что это я ему позвонила и сильно отвлекла от важных дел.
Кладу трубку и лихорадочно начинаю искать Светкин телефон. Мой медицинский авторитет в семье по-прежнему непререкаем, но все же Светка – оперирующий гинеколог. Она – в разделе «ценные люди». И точно, относится именно к ним.
Ее долго ищут по отделению, и наконец я слышу ее хрипловатый голос.
– У меня проблемы, – жалобно блею я.
– У тебя? – удивляется Светка. – А я думала, что они ушли под ручку с климаксом.
Острит.
– Ну, не у меня лично, а у Анечки. Анечка – это невестка, – напоминаю я.
– Помню, – резко обрывает Светка.
Я продолжаю:
– Ягодичное предлежание, срок тридцать восемь недель. Я думаю, может, еще перевернется, – с надеждой почти заигрываю я со строгой Светкой.
– Ты думаешь? – закипает Светка. – Ну да, я же забыла, что главный врач у нас ты.
Я все проглатываю. Ну не может Светка простить мне измену профессии. До третьего курса мы учились в одной группе, а потом я бросила институт и изменила всю свою жизнь. Но в конце концов, это она нам всем нужна, а не мы ей. Нас у нее – огромная туча. И все с проблемами. От своих проблем устаешь, а тут чужие.
– Посмотришь Анечку? – подобострастно спрашиваю я.
– А куда я денусь с подводной лодки? – тяжело вздыхает Светка и добавляет: – Завтра, в восемь ноль ноль, – и кладет трубку.
Сурово. На Светку я совсем не обижаюсь и с удивлением и тихой радостью обнаруживаю в себе не только нажитые годами хронические болезни, но и приобретенные чудесные качества характера. Как терпимость, например.
Бедная Анечка, думаю я. Ей сейчас так тяжело, а завтра вставать в шесть и ехать на другой конец Москвы. Я жалею Анечку, и мое сердце утопает в нежности. Это оттого, что я ее искренне люблю. Да-да, свою невестку Анечку. Бывает и так. Собственно, к жене сына у меня два требования, хотя что там требования, назовем это пожеланиями. Первое – чтобы она любила моего ребенка, и второе – чтобы она не была клинической идиоткой. И то и другое она выполняет с блеском. Ее способность находить компромисс меня потрясает. Моему сыну она прощает все его выпады и сглаживает острые углы. Я вижу, как она смотрит на него, держит его за руку и проверяет, надел ли он теплые носки. К тому же у нее золотая школьная медаль, красный институтский диплом, быстрый карьерный рост и внешность белокурого ангела. Какое мне дело до того, что она не варит борщ и не печет пироги?
– Какая ты у нас умница! – говорю я ей. Искренне, кстати, говорю.
– Как вы ко мне снисходительны! – вздыхает Анечка.
А меня в этот момент распирает от гордости. Боже, как я мудра! И мы обе остаемся довольны собой и друг другом.
Снова звонок. Муж.
– У меня под языком валидол, – сообщает он.
Это означает: у меня ноет сердце, настроение говенное, и ты должна немедленно среагировать на все это. Сигнал к тому, что надо начинать тревожиться и сочувствовать и вообще быть в курсе. Иначе все бессмысленно и болеть ему неинтересно. Так ему легче. А мне? Но кто же думает обо мне? И я немедленно реагирую. Встревоженным голосом я задаю четкие и конкретные вопросы:
– Где болит, давно ли, характер боли (тупая, острая, давящая).
Пусть Светка не смеется – три курса мединститута что-то да значат. И в семье я действительно главный врач.
Муж на мои вопросы раздражается. Позвонил-то он не для этого. Но все же я чувствую, что ему становится легче. Так всегда, когда кто-то разделяет твою проблему, знаю по себе. Я еще что-то озабоченно советую, но он уже раздражается и говорит, что я его отвлекаю. Я – его. Вот так-то. Понятно? Отбой.
Я смотрю на свой список и, вздыхая, начинаю его исполнять. Я чищу картошку, отбиваю мясо, отвариваю яйца к салату, вытираю пыль, начинаю танцы с пылесосом – моя ежедневная гимнастика. Про тех дураков, что пылесосят каждый день, – это про меня. Но вообще-то у меня собака и кошка. И обе пушистые. Одновременно я включаю стиралку и посудомойку – моих верных, а главное, молчаливых помощниц. Тут я вспоминаю, что Наташка не звонит уже третий день. Хотя у нее это не срок. Наташка – это дочь. Одновременно дочь и стерва. Почему стерва? Потому что хочет – звонит, не хочет – не звонит. Мы ее мало интересуем. В общем, живет своей жизнью. Полная противоположность брату. Но с этим я почти смирилась. Правда, не до конца – сейчас я особенно резко почувствовала это. Я понимаю, что больше не в силах выдерживать характер, теряю уважение к себе, но все же набираю номер ее мобильника. Она отвечает на шестой звонок. Я хорошо представляю ее в эту минуту: она беззаботно крутит руль, мурлыкая под нос какую-то песенку, и косится на определитель, рассуждая при этом, стоит ли ей брать трубку, если это – я. Потом я слышу ее протяжное и утомленное «аллоу-у».
– Ты – стерва, – сообщаю ей уверенно я и напоминаю: – У тебя есть мать.
Она капризно и нараспев произносит:
– У меня плохое настроение.
Это такое у нее серьезное оправдание.
– Что-то с Юрой? – пугаюсь я.
– А что с Юрой? – напрягается дочь. – С Юрой все как всегда. Мои присутственные дни в его жизни – это вторник и четверг. Ничего нового.
Дело в том, что Юра женат, и даже более того – у него годовалый ребенок. Наташке он сразу объявил, что любовь любовью, а семью он не бросит никогда. Хотя… Никогда не говори «никогда». Мы-то это знаем. А он, видимо, еще нет – в силу молодого возраста. Я же говорю:
– Приличный человек. – Это я о Юре.
– А ты могла бы хоть раз подумать обо мне? – справедливо возмущается Наташка. – Я-то страдаю! Ты же моя мать, а не его теща.
В логике ей не откажешь.
– Лучше бы ты не страдала, а устроилась на нормальную работу, – начинаю свою песню я. Хотя понимаю, что этот наезд не в мою пользу.
– Ты позвонила, чтобы устроить скандал? – холодно осведомляется дочь.
Она уже обиделась. Вся в своего отца. С ними непросто. А со мной? Я беру себя в руки, в конце концов это мой ребенок, и ему сейчас плохо. Хотя ее проблемы, честно говоря, кажутся мне надуманными. С Юрой давно пора расставаться. Как говорится, невеста-то просватана. Да и к тому же грудной ребенок. Хотя он хорош собой, умен, остроумен, щедр и много зарабатывает. Но в принципе это должно радовать не нас, а его жену.
Кроме того, их путь к совместному счастью слишком тернист, да и плохо пахнет. Можно найти что-нибудь попроще. Хотя Наташке уже 25 и вообще-то пора замуж. В общем, все как обычно: сначала я обижаюсь на Наташку, а потом она обижается на меня. Так мы и живем.
– Когда заедешь? Я соскучилась, – кидаю я спасательный круг.
– Позвоню, – бросает Наташка. Все. Отбой.
– Позвонишь ты, как же. Опять дней через пять, – ворчу я. И ставлю варить овощи на винегрет. Господи, идиотская привычка – два первых, три вторых, как говорит моя мама. Утрирует, конечно. Но в целом… В сказке был раб лампы, а я точно раб кухни. Хотя дети уже живут отдельно, а привычка кашеварить, как на маланьину свадьбу, увы, осталась. А вдруг кто-нибудь из них заедет поужинать? Не вдруг и не заедет. У них дел по горло. И мои винегреты и борщи их не очень-то волнуют. А если и заедут, то я буду сладострастно мечтать, как все это я рассую по банкам и контейнерам им с собой. Хотя знаю, что они сначала предложат мне «не париться», потом начнут орать и ничего с собой не возьмут. Дураки! Я бы взяла.
Опять звонок. Мама. Она снова не спала и маялась всю ночь: мысли, говорит она. Отключать не получается. Это у нас семейное. Обсуждаем с мамой прочитанное за ночь. Почти на все мнения совпадают. Только она более доброжелательна и наивна. Рассказываю ей про детей и мужа. Естественно, в облегченном варианте. Поливать собственных детей и родного мужа неохота даже с мамой. Это моя личная прерогатива. Только я могу это делать в любом объеме. Остальные – ни-ни. Ни бабушки, ни отцы. Подруги это и так не делают. Они у меня умные. Мама подробно выспрашивает, как у нас дела. Как будто не знает – все одно и то же. Тьфу-тьфу, слава Богу! Но ей интересны подробности.
– Ты работаешь? – спрашивает она.
– Когда? – возмущаюсь я. И слегка обижаюсь.
Это вообще моя любимая тема – о том, что работать мне некогда. Хотя, если признаться, эту жизнь я делаю себе сама. Наверное, во мне все же первично другое. В смысле жена и мать. Хотя все считают, что писать – это мое главное и основное занятие. Все считают, но никто не считается. Сама виновата. Пора перестать хлопать крыльями над всеми ними.
– Кончай греметь кастрюлями и садись работать, – решительно напутствует мама.
И я опять злюсь. Вообще-то повторяется схема мать – дочь. Где-то я недавно это уже слышала!
Я вытираю пыль. Полироль пахнет лежалым бельем, а нарисован на ней ландыш. Собака ходит за мной по пятам. Ох, надо бы ее расчесать, мелькает у меня в голове. Но мне опять мешает звонок. На сей раз свекровь. Так, это на полчаса. Я приземляюсь в кресло и закуриваю. Горестно вздыхая, я пересчитываю окурки в пепельнице. Пятая сигарета за утро. Понимаю, что такое угрызения совести. Свекровь начинает рассказывать сон. Тщательно и с подробностями. Моя умнейшая бабушка говорила, что пересказывать сны и фильмы – удел малокультурных людей. Свекровь так не считает. Хотя считает себя почти аристократкой, откопав на старости лет какие-то невнятные, на мой взгляд, дворянские корни. Какой-то сомнительный дворянин трахнул ее бабушку-кухарку. Короче, есть чем гордиться. Теперь она завтракает сыром рокфор и пьет горячий шоколад (напиток «Нестле» из желтой баночки с зайцем). И говорит, что так завтракал ее дворянский предок. Черт его знает, может, и правда. Потом она вспоминает всех неизвестных мне лично родственников поименно. Потом жалуется на соседей – машины ставят прямо под ее окна (живет она, между прочим, на 10-м этаже).
– Господи, а куда же их ставить, эти машины? – оправдываю я соседей. – Ваш сын тоже ставит машину под чьи-то окна.
Но это не работает. Окна-то не ее, а сын как раз ее. И делает он всегда и все правильно. В этом она уверена. У меня по отношению к моим детям такой уверенности нет. Внуками, кстати, она не интересуется, мною тем более. Бодро рапортую, что у нас все чудесно. Это и так, и не так. Но мне так легче, да и ей тоже. В конце разговора она хвалит какую-то мне неведомую Риточку – невестку опять же неизвестной мне Ольги Петровны. Подробный рассказ про ее пироги, чистоту и кружевные наволочки. Сама эта Риточка эти кружева, видимо, и плетет, что очень трогает мою свекровь. Представляю славную Риточку, склонившую милую гладкую головку над коклюшками с кружевами. Про мои заслуги и безупречную многолетнюю службу ни слова, ни-ни. Да и вообще про все остальное тоже. Ни одного доброго слова или комплимента. Ни-ког-да. Я стараюсь не обижаться. Иногда получается. Я об этом помню всегда (это я про комплименты и добрые слова) и с радостью говорю невестке Анечке, какая она умница и как хорошо она выглядит. И хвалю ее стряпню. Бутерброды, например. А что, действительно красиво – сыр, сардинка, ветчина, веточка петрушки. Вполне себе натюрморт. И мне это доставляет радость. Честное слово. Хотя, признаться, в душе я все же надеюсь на взаимность и хорошую Анечкину память. Видимо, для меня это важно, а для моей свекрови нет.
Теперь я вспоминаю про себя и вытаскиваю из холодильника крупную и слегка подвядшую клубничину. В зеркале в ванной я долго, внимательно и критично рассматриваю себя. Н-да… Восторга никакого. Знаю только точно, что раньше было лучше. В 45 обманули. Обещали «ягодку опять». Что-то я не заметила. Хотя… Я смотрю на подмятую с боков, потускневшую клубничину и думаю о том, что в принципе и ягоды бывают разные и что имелось в виду наверняка что-нибудь подобное. Я вздыхаю и мажу клубникой лицо. Маска. Говорят, полезно. О том, сколько в этой несезонной ягоде нитратов, я стараюсь не думать. Снова звонок. Смотрю на часы. Знаю точно – это Катюша. Это ее время.
– Ну как? – лапидарно спрашивает она. Здороваться у нее нет времени, она человек конкретный.
– Никак, – отвечаю я.
– Наташка звонила? – интересуется Катюша.
– Нет, я сама ее набрала. – Знаю, что сейчас меня осудят, но врать неохота.
– Ну и дура, – беззлобно отвечает Катюша.
– Я мать, – возражаю я.
– Ты дура мать, – уточняет Катюша.
– Может быть, – соглашаюсь я. – Но второе дороже. А потом, ее не переделаешь.
Вот с этим Катюша категорически не согласна. Она пытается переделать близких, мужа, свекровь, брата. И надо сказать, у нее это блестяще получается. Странно, что она не из династии Дуровых.
– А в остальном?
1 2 3 4 5 6 7