Вика Милай
Re: мейк

1. Пулково – Хитроу

Его просто невозможно было не заметить. Он дремал в зале ожидания, сидя в пластиковом красном кресле, свесив голову на грудь. Длинная остроносая сумка лежала у ног с готовностью охотничьей собаки при первом же сигнале броситься прочь, тогда как её хозяин никуда не спешил. Он едва заметно поседел, располнел, под глазами залегли темные круги, и выглядел, словно смертельно устал и окончательно потерял интерес к жизни.
Я гадала, как он оказался поздней ночью в зале ожидания. Может быть, он побоялся услышать, как поет по вечерам в душе подруга, как шлепает в спальню босыми ногами? Ее смех и ощущение полноты жизни, удушливая забота невыносимо пугали его или, наоборот, раздражали, и поэтому он сбежал. Возможно, он ее или любил очень сильно, или не любил вовсе. Он не терпел полумер. Но в любом случае одиночества он не переносил. Я представляла, как еще до ее возвращения с работы он нашел предлог и сбежал. Мне хотелось верить в то, что ему плохо без меня. Оставалось только удивляться женской жестокости, которую я нередко подмечала за собой.
Я почти ничего не знала о нем. Говорили, что сразу после нашего разрыва он нашел себе женщину. Аллочка хороша собой, надежна, заботлива и невозмутима – «женщина-скала». Рассказывали, заглядывая в глаза, нарочито подчеркивая те достоинства новой пассии, которыми я не обладала. «Да, – говорили его друзья, – живут вместе, но жениться еще раз Андрюха не станет».
Я ненавидела себя за слабость, что не могла уклониться от разговоров о нем, и нелепо краснела.
Нет, в целом он не изменился – те же опрятность и строгость в одежде, те же независимость и отрешенность. Я медленно продвигалась между рядами кресел в поисках свободного места. Сотни раз я репетировала нашу встречу, а сейчас трусливо пряталась за спинами пассажиров, не предпринимая никаких попыток, чтобы подойти к нему. Что я ему скажу? В каждом слове будет фальшь, даже в моем молчании будет слышаться ложь. Потому что правды я не знаю. Правду всегда знал он. Закинув ногу на ногу, он закуривал и начинал объяснять, что со мной происходит, кто я есть, что я думаю и чувствую, и как мне следует поступить, словно инструктировал курсанта перед самостоятельным вылетом. Я особенно любила его в эти минуты, а вовсе не в минуты близости, как он предполагал. Говорил он своим неподражаемым низким голосом тихо и устало, слегка растягивая последние гласные, незаметно избавляя меня от бремени самостоятельности и свободы. С ним, таким заботливым и деспотичным одновременно, я могла себе позволить быть инфантильной. Конечно, я возражала, много раз поступала наперекор. Он был моей отправной точкой, моей опорой, моей осью вращения, а потом, когда ее не стало, я потеряла себя.
Я устроилась на безопасном расстоянии, и мне нравилось смотреть на него, не отрываясь. Никогда и ни с кем я не чувствовала такого покоя, как с ним. И сейчас, словно впрыгнула на последнюю ступеньку автобуса, который так долго догоняла: спешить уже было некуда.
Стала вспоминать, как в первые месяцы после разрыва я ждала, что произойдет чудо, и он все изменит, как в кино. Ждала, когда он грубо и напористо, не принимая возражений, скажет, что ждет меня внизу и дает мне семнадцать, нет, девятнадцать минут на сборы, а в машине хмыкнет выразительно и добавит, как однажды Майкл: «Детка, я сделаю тебя счастливой», и выжмет до отказа педаль газа. Но о моем счастье он задумывался меньше всего. За годы обида выцвела, словно старая акварель, и я приняла все как есть. А сейчас она пронзила меня с новой остротой, как если бы мы расстались только вчера. Как мог отпустить меня, если мое счастье только рядом с ним? – думала я, глядя на него, и чувствовала, что меня бьет холодная дрожь.
Нос с горбинкой, широкое открытое лицо, заметная проседь у висков, тонкие губы, которые даже во сне кривятся в усмешке. Я знала в нем все, как дома, где до сих пор безошибочно нахожу выключатель в темной прихожей. Боже, как я соскучилась!
За эти годы я ни разу не позвонила ему. Лишь однажды, сразу из аэропорта примчалась к его дому. Что на меня нашло? Мне тогда в самолете досталось место у окна. Возможно, бесцветное и пустое небо в иллюминаторе обнажило пустоту моей жизни без него.
Запасенные фразы, слова, наигранная беспечность вылетели из головы, как только машина остановилась у подъезда. Серый дом на набережной смотрел неприветливо, словно говорил: «Извини, я не один». Резкий пронзительный ветер швырял мокрую листву под ноги, моросил дождь. Отступать было поздно, я попросила таксиста подождать и нырнула в подъезд. Щербатая лестница вела к лифту. Ничего не изменилось – так же тепло и влажно пахло едой, те же разоренные гнезда почтовых ящиков и надпись безымянных злопыхателей на стенах – «Ленка Соколова прыщавая дура». Я усмехнулась, вспоминая, как перед поездкой в Россию две недели утопала в творожно-фруктовых масках. Зачем, спрашивается? Чтобы посетить этот подъезд? У дверей квартир стояли пакеты с невынесенным мусором. Я бросила старую открытку с изображением «Як-52» и подписью в его ящик. «Ты увидишь и поймешь – я помню о тебе, – с горечью думала я.– Поймешь, наконец, что жду, когда же ты усадишь меня рядом, закуришь и скажешь то, в чем я боюсь себе признаться. Объяснишь, что мне необходимо научиться прощать, что я опоздала и дорог в прошлое не бывает, нам не следует видеться, потому что тебя ТОГО уже нет и я ТА не существую».
А я отвечу, что давно уже словно живу во сне, как в запотевшей душевой кабинке. Живу с человеком, который все время улыбается, как будто за улыбчивость снижают подоходный налог. Живу полезной и низкокалорийной жизнью, которая убаюкивает меня. В ее состав входят холодный утренний душ, джим и пул и совершенно исключены продукты, содержащие красители и холестерин. Представь себе, – скажу, – я бросила курить. Курение ужасно вредит здоровью. Я пью красное вино за обедом и свежевыжатые соки по утрам, много путешествую, но порой срываюсь и устраиваю пьяный загул по самым грязным и непристойным местам Лондона, где пугаю даже невозмутимого Майкла остервенением и ожесточенностью своего грехопадения. Живя вне родного языка, я не всегда понимаю Майкла, но особо и не стараюсь. Под любым предлогом отказываюсь идти на курсы – просто не вижу необходимости понимать все, о чем говорят люди вокруг меня на улицах и в магазинах. Мне приятно жить в невесомости приблизительного, не знать, но догадываться, предполагать и фантазировать, придавая значительность словам окружающих. И совершенно не обязательно понимать, что они обсуждают, к примеру, возросшие цены на говядину или судачат о заносчивой мисс Смит с Хай-стрит.
Очень часто я хочу только одного: дождаться ночи, уснуть и увидеть тебя, услышать твои русские слова, точные, ясные, без посредников проходящие прямо в душу. Но иногда я прикладываю улыбки Майкла, словно бактерицидный пластырь, к своим ранам и чувствую, как они затягиваются, и забываюсь.
– Ну и че стала? Туалета тут нету. – В дверном проеме выросла бесформенная глыба в байковом халате: Капитолина из третьей квартиры. Она не узнала меня.
Я вздрогнула от неожиданности. Меня охватила паника. За время тепличной жизни я отвыкла от открытого хамства. Голый афробританец в ослепительно белоснежных гольфах на Олд-Комптон стрит в Сохо напугал меня гораздо меньше, чем это торжество борьбы за образцовый порядок и чистоту. Помню, как одни прохожие в смятении шарахались от него, другие попросту смеялись ему в спину. Негодяй же выбрал меня и, подойдя, игриво попросил огонька. Лиловая головка буднично поблескивала в черных срамных кущах. Я ответила, что не курю, и удалилась под свистки и гортанные возгласы подоспевших бобби.
Капитолина угрожающе шагнула навстречу. Я что-то пролепетала про письмо, то есть открытку, то есть…
– А, почтальонша, что ли? Видала таких почталь-енав – потом гавно оттирай после них. Обарзевши совсем, с виду приличная. А вот такие-то приличные и срут больше всех.
Ее слова свидетельствовали о здравом смысле, жизненном опыте и наблюдательности. Я попятилась к выходу, спотыкаясь о мусорные пакеты. Пудовые ноги вынесли меня на улицу, унося тяжесть всех до одного дней, прожитых в этом городе, проведенных в одиночестве, безысходных ожиданиях, обидах, слякоти и мороси, транспортной толчее, безотчетной и неожиданной злобе окружающих, мелких заботах, от которых я бежала когда-то, от которых никто кроме Майкла не заслонил меня.
– Кого же она мне напомнила? – размышляла я на обратном пути. – Андрея. Это он мог подозревать людей в худшем, отыскивая, а главное, искусно находя в них недостатки.
Сотнями случаев нетерпимости и бытового диктата он подавлял меня, сам того не замечая. Мне же недоставало мудрости разглядеть его и, отбросив шелуху мелких недостатков, понять. Я помнила, как сейчас:
– Марина, – дирижировал он на кухне, – эта доска для овощей, для мяса – круглая. Ложку возьми больше. У тебя не подгорит? Помешай.
Или:
– Марина, денег в этом месяце не предвидится, – я покупаю новое крыло, – полетаем со страшной силой.
Не могу отделаться от мысли, что оправдываюсь. Уже битый час сижу здесь и оправдываюсь.
«Типикал рашен вумен, – сказал бы Майкл с улыбкой», – подумала я и решительно поднялась. До прихода поезда оставалось пять минут. Я прилетела из Лондона на пару дней повидаться с родителями, которые возвращались из Минска. Безумно захотелось их увидеть и обнять. На выходе обернулась. Андрей тоже поднялся и надел кепку. Я прибавила шаг – не хватало еще с ним встретиться.
Редкие встречающие рассыпались по перрону. На соседний путь прибывал киевский скорый, обжигая резкими огнями, невыносимо скрежетал, тормозя, гневно фыркал и деловито извлекал пассажиров. В суете, в тумане набежавших слез, в вокзальном шуме мне пригрезилось, или в самом деле я видела, как моя молодость, моя любовь в джинсах, с легкой сумкой наперевес, с распущенными волосами бежит по перрону и бросается с разбегу к НЕМУ на грудь…
Утро отлета было солнечным, таким пронзительно морозным и сухим, что его хотелось потрогать, как в детстве, – настоящее ли оно. Я так отчетливо слышала, как за аэропортовым стеклом и таможенными баррикадами сотни пар ног цокали, шаркали, топали к гейтам на Мадрид, Барселону, Лондон, Рим, Нью-Йорк, словно они ступали по моему сердцу…
Я сжимала в ладони посадочный талон – рецепт редкого лекарства, прописанного от моего недуга.
Мне был предписан трехчасовой комфорт бизнес-класса, сизые туманы, искусственное тепло чужой страны и улыбки Майкла.
– Ты в порядке? – привычно спросил он, подавая цветы и пакет моих любимых конфет.
– Конечно, – ответила я, обняла и прижалась к нему, зарываясь в полы его пиджака, оцарапывая лицо о пуговицы. – Господи, как мне плохо, ты и представить себе не можешь, как же мне было плохо.
Он не ответил, как обычно, улыбкой, а впервые с заботливой тревогой вглядывался в мое лицо. Может быть, за эти годы он стал немного русским. Я давно подметила, как самоотверженно жалеют русские, и в большинстве своем они совершенно не способны радоваться чужим успехам.
– Могу поспорить – ты голодна! Я кивнула.
Лицо Майкла расплылось в самодовольной улыбке проницательного человека. Я не удержалась от смеха.
Я вернулась из Питера в среду, а в четверг Майкл улетал в Швейцарию. Я готовила ему завтрак, пока он листал утреннюю газету, сидя в кресле. Я бралась то за солонку, то за тарелку, лила масло на сковороду и удивлялась тому, как все предметы в моих руках казались мне чужими и незнакомыми, словно я тайком орудовала на чужой кухне.
Проснулась затемно… С некоторых пор я полюбила подниматься рано. От этого жизнь казалась длиннее. На подушке у моей головы устроился кот. Я сказала громко и отчетливо: «Забудь!» Томи живо откликнулся, понимая мои слова как приглашение к завтраку. Надо отдать должное Томи, любые слова, обращенные к нему, он принимал за приглашение к столу и с грацией придворного лорда шествовал к миске.
«Забудь, забудь», – бормотала я, подсыпая корм.
Я подошла к зеркалу – долго и пристально смотрела в собственные глаза – в маленькие зрачки и желто-зеленые радужки, усеянные черными точками, словно засыпанные песком. Мне стало жутко, как если бы я увидела все прошлое в собственных глазах и не увидела там будущего. Может быть, именно в тот момент, а возможно, гораздо раньше я приняла решение – единственно возможное, единственно верное. Я понимаю, было бы верхом самоуверенности утверждать, что именно я приняла это решение, а не оно нашло меня. Можно ли, например, утвердить большинством голосов дождь или засушливое лето? Непогода настигает нас без предварительного согласования.
Вчера заехала в Саудфок и уволилась из своей конторы.
А сегодня сплю, отвернувшись к стене.
Майкл уже неделю в командировке. Телевизор не включаю.
Почтальону при встрече не улыбаюсь. Он моргает и недоуменно оборачивается – я вижу это в отражении магазинной витрины.
Купила сигареты и кофе. Саймон, пробивая чек, опереточно вскинул брови, пытался пошутить, что-то про дурные привычки, но осекся под моим тяжелым взглядом.
Мне все равно.
Я положительно опустилась.
В зеркало страшно смотреть.
Телефонный звонок.
– Хелло! Как поживает пефект вумен?
– Сам ты пефект, – отвечаю по-русски, неожиданно озлобляясь и чувствуя, как ком подступает к горлу – вот-вот расплачусь. Почти злорадно выслушиваю, почему я лучшая женщина на планете, и хмурюсь – слышал бы Андрей.
– Как дела? – задаю обычный вопрос, ожидая привычных слов о чужом благополучии. Они для меня как зимнее солнце – не греют, но поднимают настроение. За тысячу километров есть человек, у которого все хорошо, и он позитивен, как предвыборный буклет! Он полон планов по поводу предстоящей статьи или лекции, поездки к родителям. Он счастлив! Без меня. И со мной!
1 2 3