Андрей КУРКОВ
НЕ ПРИВЕДИ МЕНЯ В КЕНГАРАКС


Состав несколько раз дернулся и пошел. Колеса не спеша отсчитывали
стыки рельсов.
- Вот и тронулись.
- Да, уже едем, - поправил очки Турусов.
- Плетемся! - буркнул Радецкий. - Накладная у тебя, образованный?
- Да.
- Так что же мы все-таки тянем, и куда?
- Груз "ТПСБ-1785" и др.", - медленно и внятно прочел Турусов.
- Эта галиматья мне известна, я тебя как человека знающего спросил!
Без сокращения как оно называется?
Турусов пожал плечами.
- Тьфу! Тоже мне профессор! А куда?
- Говорили, что конечный пункт известен машинисту.
- Машинисту?! Так сходи спроси его!
- Но вы же понимаете, что к нему не пройти. - Турусов снова поправил
съехавшие на нос очки в роговой оправе.
Радецкий скривил губы и отвернулся к окну. Достал папиросу, размял ее
толстыми когтистыми пальцами и загнал в уголок рта под унылые горьковские
усы. Чиркнул спичкой и затянулся.
- Ну, если ты, студент, ни хрена не знаешь, то, видать, никто этого
не знает тоже. А это к лучшему. Ты-то сам чего в сопровождающие поперся?
- Да так... с друзьями старыми разошелся во взглядах...
- Бежишь?
- В общем, да.
- А что, могут поймать и пришить?
- Что вы, нет!
- Странно. Тогда зачем драпать? Вот я - понятное дело. За мной хвосты
тянутся, хоть я и не украл, и не завалил никого. А ведь уже двенадцать лет
на маршрутах! А какая у меня любовь была!!! У тебя новой сотенной нет?
- Что?
- Сторублевки новенькой, чтоб хрустела, нет у тебя?
- А... нет...
- Жаль. Моя старая истерлась вся, вот-вот рассыплется. Ладно, покажу.
Радецкий вытянул из кармана ватника блокнот, достал свернутую
сторублевку, которая действительно была ветхой и протертой, развернул ее и
вытащил оттуда фотографию три на четыре белобрысой девчонки.
- Вот какой она тогда была! Ни разу сотку не менял. Самая дорогая мне
память. Только надо, видать, новую раздобыть, чтоб Валюху в нее
заворачивать. Эх, я б на такую девку и тыщерублевки не пожалел, если б
была такая деньжища!
- Да, любовь это прекрасно... - почти шепотом проговорил Турусов.
- Ох, не люблю я эти сюсюканья интеллигентские! Извини, конечно, но
любовь - это не только ночи в шалашах и зажиманья при луне! Это и по
морде, если заслужила. А они все этого заслуживают, все подряд! Я Валюху
чем чаще лупил, помню, тем любил больше. И она не обижалась, сама
говорила, что любая баба этого заслуживает. Эх, и умница была, а всего-то
семнадцать ей тогда стукнуло. Мужики так рано не умнеют.
Турусов хотел спать, но первым заговорить об этом было как-то
неудобно. Кроме того, он не хотел перебивать несущиеся как горные реки
размышления Радецкого. Слушать его тоже не хотелось, поэтому приходилось
смотреть в окно и ждать, когда же придет время расстилания коек, когда же
несколько протяжных зевков закроют родник жизненного опыта, обильно бьющий
из прошлого Радецкого.
Ждать пришлось около часа. Радецкий вдруг замолчал и почесал затылок.
- Где у нас аптечка?! - словно сам себя спросил он. - Надо бы
стрептоцида пожевать, а то каждое утро горло саднит.
Исполнив свое желание, он спокойно устроился на нижней койке купе для
сопровождающих. Турусов забрался на верхнюю.
- Эй, студент, высоты не боишься? Голова не кружится? - негромко,
улыбаясь сквозь зевоту, спросил Радецкий.
Турусов так долго искал что ответить, что, в конце концов, отвечать
было уже поздно: снизу донесся самоуверенный храп напарника.
Разбудило их утром ржание. Открыв глаза, Турусов обомлел и поднял
голову - вместо ящиков в грузовой части вагона стояли кони - три крепких
скакуна. В углу было навалено сено. Пахло скотным двором, но запах не
раздражал. Турусов глянул вниз на Радецкого. Тот сидел в ватных штанах и
майке на своей полке, молча уставившись на лошадей.
- Кто отвечать будет? - наконец как-то заторможено произнес он. -
Первый раз такое. Издевается что ли кто?! Ящики сняли, понятно. Но это
зачем?
- Это не наш вагон... - удивленно прошептал Турусов, его глаза
прищурились за очками. - У нас на выходе сто двенадцатый номер стоял, а
тут ноль тринадцать нарисовано. И занавески розовые, а там белые были.
- Ну и черт с ним! - Радецкий встал и сплюнул на грязный пол. -
Вонища! А если сдохнут, то вообще задохнемся. И чего они мне так в моем
голубом и безоблачном нравились?!
- Лошадь - символ свободы, - сказал Турусов.
- Чушь! - зевнул Радецкий. - Цыганщина. Лошадь - это скачки и хорошая
колбаса сырого копчения. Это я уже понял. Кстати, студент, историю могу
про лошадей рассказать, занятная история. С батей моим произошла.
Турусов спрыгнул с верхней полки и сел рядом с напарником, напустив
на себя внимательный вид.
- Это после войны, в пятидесятых было. Батя мой, сокол сталинской
закалки, приехал прокурором в один шахтерский городок неподалеку от
Донецка. Бродил, изучал вверенное ему хозяйство, во всем копался и вдруг -
бах!!! - узнает, что в наше время, в век технической революции на одной
шахте при вывозе угля из штолен используются лошади. Представь себе:
двадцать лошадей или как ты там брякнул - двадцать символов свободы пашут
под землей. Ну, батя огорчился, даже не то слово - возмутился сразу. По
начальству шахты шорох навел. Говорит - убирайте коней из шахты, нечего
животных мучать, не для того они созданы. А те не соглашаются. Далеко
тогда батя добрался, до ЦК республики дошел и добился-таки своего. Привез
в городок бумагу с распоряжением в трехдневный срок лошадей поднять на
поверхность. А тут ему как раз путевку. Мол, приехал на новое место, не
отдохнув от старого. Дело в общем было сделано, оставил он все под
контроль заместителю и на отдых. Возвращается через месяц загорелый,
довольный. Сразу про лошадей спрашивает, мол, куда их пристроили. А ему
отвечают: как подняли, так и на мясокомбинат увезли, колбасу из них
вкусную делать. Нельзя было их наверх поднимать. А так, после долгих лет
темноты яркое солнце увидели и ослепли враз. Человек, если из долгой
темноты резко на свет выйдет, тоже сразу ослепнет. Ох и ругался тогда
батя, я от него раньше и слов таких не слыхал. Ругался дня три, а потом
молчал месяц. Мрачным ходил. Ясное дело - не боролся бы он за то, чтобы
лошади ясный свет увидели, жили бы еще клячи, хоть в темноте, да сытые.
Ладно, жрать пора нам.
Турусов полез под полку за мешком с консервами, но тут вспомнил, что
они в другом вагоне. Однако мешок был здесь. Съели они на завтрак по банке
тушенки. Потом долго молчали.
Турусов думал о лошадях, "спасенных" отцом Радецкого, а тот приучил
себя временами ни о чем не думать, чтобы голову чепухой не забивать, и
сидел, молча уставясь в пол. Лишь лошади нарушали тишину, дергались,
стучали копытами, хвостами гоняли назойливых мух.
Вскоре, однако, Радецкий не выдержал и подумал о чем-то, после чего
выматерился, сплюнул на пол и подошел к окну. Время шло невыносимо
медленно, минуты бесконечными проводами тянулись от одного километрового
столба к другому.
Поезд, как человек на жизненном пути, размеренно тарахтел по рельсам,
не зная, исправны ли семафоры, не подстерегает ли какая-нибудь опасность,
оползень, полуразрушенный мост. Если бы поезд был живым, не избавиться бы
ему в жизнь от депрессий и астенических состояний. Кто знает, может, тогда
бы он, взяв от человека не лучшее, добровольно сошел бы с рельсов. Кто
знает...
Лошади жевали сено, тряся гривами и громко чмокая. Лоснящиеся крупы
их, усеянные черными точками мух, подергивались. Смотреть на них и впрямь
было не очень-то приятно.
Турусов приподнял очки и почесал переносицу, "укатанную" до красноты
роговым ободком. Безразличие к запаху скотного двора прошло. Во рту
горчило, то ли голова слегка кружилась, то ли тошнило. Такое же состояние
было у него в самом начале прошлой весны, когда хоронил он бабушку,
последнего представителя своего прапрапоколения. Теперь груз этого
ушедшего поколения должен был постепенно лечь на плечи родителей, а их
заботы - перейти к нему, к Турусову, к йогу-расстриге, из всей восточной
философии уяснившему одну-единственную мудрость: "для полноценной жизни
необходимо одиночество, супружество - уже раздвоение личности, а
раздвоенная личность - суть продукт, биологически подготовленный к
распаду".
Однако кое-что Турусова и радовало в этой ситуации - сугубая ее
конкретность: конкретные запахи, конкретные лошади.
Почти физиологическое влечение к конкретности возникло у Турусова
после того, как он пресытился общением с бывшими со-йогами, со-буддистами
и со-даосистами, к которым его тянуло прежде невероятно сильно, так же,
как сейчас влекло к конкретности. Даже не влекло, а гнало, хлестая
нагайками желаний по голой спине и оставляя на ней алые полосы, гнало от
абстрактного к конкретному, от нирваны к сансаре. И он был доволен: пусть
тошнит, пусть запах противен, пусть конкретность далеко не во всем утоляет
эстетическую жажду. Велика ли это беда для человека, получившего огромный
выбор жизненных реалий, на которые можно смотреть из поезда, которые можно
потрогать и ощутить прямо в вагоне.
Да, он не ошибся в своем выборе: именно эта работа несла ему
многочисленные столкновения с реальным миром, даже, иногда казалось, с
некоей гиперреальностью, невидимой для большинства и отражающейся прежде в
разуме, а уж после на сетчатке глаз, как бы в подтверждение.
Он закашлялся: уж не запах ли вызвал такой сухой, трещащий, как щепки
в огне, кашель?! Нет, вряд ли. С детства его горло довольно бурно
реагировало на климатические явления, невидимые порой и глазам. Закашлялся
снова, как бы вторично оказался в этом вагоне с лошадьми. По-новому
неприятен был запах.
Турусов оглянулся и заметил спящего Радецкого. Прорезался сквозь
туман мыслей стук колес. Начал убаюкивать. На часах обе стрелки двигались
к четверке.
Турусов полез на свою верхнюю, уткнулся в угол и задремал. Первые
кадры цветного сна о чужом детстве сопровождались звуком медленно идущего
поезда.
В семь утра Радецкий стоял в трясущемся тамбуре и пытался побриться
станком. Шея уже кровоточила, когда в тамбур заглянул Турусов.
- Что ты делаешь?! У нас же аптечка со спичечный коробок!
- Тебе что, моей крови жалко? Могу поделиться. У меня когда из пальца
берут, струя врачихе в глаз бьет! Да! Ты заметил, что мы дома?
Турусов недоумевающе заморгал глазами, потом оглянулся.
- Да, наш вагон... - оторопело проговорил он.
- Наш-наш, с ящичками.
С горем пополам побрившись, Радецкий облил свое исполосованное лицо
одеколоном и зашипел, как утюг, на который попала вода.
- Студент, хохму разгадаешь? Что такое "тройной полет Арамиса для
мужчин"?
Турусов пожал плечами.
- Образованный! В народ ходить надо, а не в университеты! Это
пролетарский коктейль, состоящий из лучших одеколонов нашего времени. А ты
знаешь, как отразилась наша история на бутылочной маркировке?
- Нет.
- Чекушка водки зовется "меньшевик", а ноль-восемь - "большевик".
- Это где так зовется?
- Где? В Москве белокаменной, там такого фольклора пруд пруди!
Постой-ка, а что это там за ящик прибавился?! - Радецкий подался вперед
всем телом, вглядываясь в угол вагона.
Ящик небольшого размера отличался от других синей краской трафаретов
и какой-то внутренней сбитостью, крепостью. За досками на расстоянии
чувствовалась монолитная масса содержимого.
Турусов осторожно, как к мине, приблизился. Наклонился, читая
надписи-предупреждения.
- Похоже, что его место действительно здесь, - сказал он успокоенно.
- С чего это ты взял?
- Цифровой шифр груза "1758", и то же самое "ТПСБ".
- Вот так радость! Наши ящички родственничка заимели! Сам пришел,
разыскал их, как агент Израиля, и решил остаться. Слушай, профессор, ты в
магии не разбираешься случайно? Языка ящиков не знаешь? Объяснить хоть
что-нибудь толком можешь?
Турусов отрицательно замотал головой, все еще разглядывая
необъясненное явление в правом углу вагона.
- Ладно, черт с ним. Мне он не мешает. А что ты на нем вычитал?
- "Не распаковывать", "не выгружать", "не перемещать".
- Нормально, пойдет. Люблю вещи, с которыми ничего делать не надо.
Пусть живет! - Радецкий заговорщицки ухмыльнулся.
Все в природе, думал Турусов, состояло и сейчас состоит из "вещей", с
которыми ничего делать не надо. Но разве человек может пройти мимо, разве
может он, заметив незнакомый предмет, камень или нечто, не подумать о
возможной пользе его? Разве может он не примерить камень к ладони своей?!
Человек придумал "порядок" и всю свою жизнь наводит этот порядок среди
вещей, предметов и всего, к чему можно прикоснуться. Среди всего, что
извечно занимало свое место и еще ни разу не нуждалось в перемещении.
За окошком шел дождь, цеплял дрожащие капли на стекло, а поезд их
струшивал вниз. Капли полосовали окно параллельными линиями. Окно,
приподнятое на метр над полом, бросало свет на нижнюю полку, где дремал
Радецкий. Турусов еще не научился спать просто от безделья, его все еще
влекли пейзажи в оконной рамке, он мог часами смотреть на бесконечные
леса, поля, на мелькающие диагональные балки железнодорожных мостов.
Ночью темное нутро вагона прорезал луч фонаря. Пробежался по стенам,
по ящикам и задержался на спящих сопровождающих. Радецкий отвернулся к
стене, Турусов заворочался на верхней полке и приоткрыл глаза. Шорох, шум
шагов, фонарь - все это озадачило его, мгновенно прогнало сон, но в то же
время словно отняло язык. Пятно света от фонаря сползло вниз на Радецкого,
а потом снова вскарабкалось вверх, остановившись на Турусове, как раз
надевавшем очки, чтобы разобраться в происходящем.

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":


1 2