вдруг придут волки и съедят Игреньку. Но я вспомнил, что у брата лежит в головах топор, и успокоился.
Когда я утром проснулся, Павла рядом со мной не оказалось. Игреньки тоже не видно было. За лесом опять краснела заря, только теперь с другой стороны. Я понимал, что брат никуда далеко уехать не мог, но все же мне стало немножко страшно.
- Павел! Павел! - кричал я.
- А-ве... А-ве... - отзывалось где-то далеко, и снова все затихало.
- А-ууу!.. - послышалось совсем близко, за березовым леском. Это откликнулся брат; он водил поить Игреньку.
Привязав Игреньку к телеге, Павел достал из мешка каравай хлеба, отрезал два больших ломтя, густо их посолил и один подал мне.
Когда поели, отправились на делянку. По дороге туда брат сказал, что на делянке будем пить сладкую воду. Я допытывался: "Какую такую?", но он отвечал одно: "Узнаешь".
Скоро мы подошли к высокой березе, и брат легонько надсек ее топором. По коре побежала светлая струйка. Потом он чуть пониже сделал на березе глубокий выруб, и в нем быстро стал накапливаться прозрачный березовый сок. Брат сломил тоненькую прошлогоднюю дудку и дал ее мне. Я прильнул к дереву, касаясь лбом коры, и стал тянуть сок через дудку. Когда я со свистом втянул в дудку последнюю каплю и поднялся с коленок, брат улыбался:
- Вот она какая, сладкая-то вода! Понравилась? Я закивал головой.
- Ну, раз понравилась, тогда тут и сиди: сладкая вода скоро опять набежит.
Он снял сермягу и бросил ее к березе.
- На голую землю не садись, простынешь. Зимой она намерзлась, вот сейчас холод из нее наружу и выходит. Сиди на сермяге.
Стук топора гулко разнесся по всему лесу. Шумно упала первая береза, за ней вторая, третья... Работал Павел быстро. Рубаха на нем скоро стала прилипать к спине. Когда солнце поднялось над лесом, на поляне уже белела большая груда нарубленных дров, прошлогоднюю траву покрыли свежие, душистые щепки.
Я подтаскивал из лесу срубленные березы, какие полегче, и брат подбадривал меня:
- Молодец, Степша! Работай! Подрастешь - сапоги куплю.
7. В ГОСТЯХ У БАБУШКИ
После поездки в лес я еще чаще стал бывать у Тимки. Он сделал мне из ключа ружье и тайком от отца дал немного пороху. Матери я не сказал об этом, но утаить от нее ничего не удалось. Не раз, входя с улицы в избу и заставая меня одного дома, она подозрительно втягивала ноздрями воздух и тревожно спрашивала:
- Опять стрелял? Спалишь ты избу с этой стрельбой. Сколько раз я тебе говорила, чтобы ты не водился с Тимкой!
Я опускал глаза и молчал.
Мать отругала бы меня, конечно, как следует, если бы повнимательнее посмотрела на лубочную картину, приклеенную к стене, пониже полатей, которую мы недавно купили у книгоноши за три копейки: она была пробита в нескольких местах дробинками. Называлась картина "Суд сатаны"; на ней изображен был окруженный краснорожими рогатыми чертями сатана. Он был такой же страшный, как остальные черти, только еще толще. Перед ними стоял худой и перепуганный бес, которого судили за то, что он не сумел ввести в грех мужика. Бес, объясняла подпись, украл на поле у мужика краюшку хлеба, рассчитывая, что мужик, обнаружив пропажу, выругается и тем согрешит. А мужик, не найдя в мешке краюшки, хотел было помянуть черта, но удержался, только в затылке почесал - и этим подвел беса под суд.
Когда я оставался в избе один, я сразу открывал по чертям огонь. Целился всегда меж рогов сатаны, но ружье мое было с норовом, и круглые, еле заметные дырочки рассеивались по всей картине.
Один раз я возвращался от Тимки поздно вечером и боялся, что мать будет ругать, но она в этот вечер была особенно доброй и еще у порога ласково встретила меня словами:
- Баушка прислала весточку, зовет тебя на недельку к себе стосковалась, говорит. Собирайся. Завтра едет в Камышлов дядя Василий и тебя возьмет.
Я обрадовался: бабушку я любил и скучал по ней.
Когда тетка Фекла, жена дяди Василия, на рассвете постучала к нам в окно, я уже не спал; Павел тоже поднялся. Мать пекла мне в дорогу оладьи. Скоро мы все вошли во двор к дяде Василию, где стояла запряженная в телегу Гнедуха. Он положил на телегу сена, накрыл его рогожей и сверху усадил меня; сам примостился сбоку, свесив ноги.
Дорога от самой деревни шла в гору, и, как дядя Василий ни чмокал губами, как ни погонял Гнедуху, она еле плелась. Только к восходу солнца доехали мы до нашего поля под колками1; за ним свернули на большую дорогу, и Гнедуха побежала живее. По сторонам некоторое время тянулся березняк. Потом мы выехали на высокое открытое поле; кругом стало видно далеко-далеко; так же как с горы Воссиянской, открылось много неба.
(1 Колок - небольшая роща.)
- Вот она, Серебряная-то Елань, - проговорил дядя Василий. - Красивее местности на земле, видать, нету! Солдат Ефим сказывал: японец очень зарится на нее. Хочу, говорит, попить чаю на Серебряной Елани... Чего захотел, нехристь! Тьфу! - Дядя Василий плюнул и стегнул Гнедуху.
Дорога пошла немного вниз, и мы поехали еще быстрее. Скоро по левую сторону, под крутым берегом, блеснула река. Я привстал на коленки.
- Пышма виднеется, - пояснил дядя Василий. - Да ты сиди спокойно, не егози, сейчас подъедем к ней близко.
Но дорога еще долго виляла между березовыми и сосновыми перелесками, прежде чем мы въехали на мост. У меня захватило дух, когда я глянул вниз на широкую реку. Она блестела и ходила кругами под высоким мостом. Какими маленькими показались мне тогда Каликовка и Полднёвка!
За мостом потянулось длинное село, а за ним на высокой горе виднелась белая церковь.
- Скоро приедем, - утешил меня дядя Василий. - Видишь на горе церковь-то? Там вот и есть Камышлов.
У самой горы дядя Василий слез с телеги: пожалел Гнедуху; я спрыгнул за ним.
На горе сразу начался город. Мы снова сели, и Гнедуха затрусила рысью.
- Посиди спокойно, провертишь телегу-то насквозь, - ворчал дядя Василий.
Но сидеть спокойно я не мог. На все надо было посмотреть.
Дома в городе были большие, больше, чем у попа в Володине, а возле самых домов по обе стороны улицы тянулись дорожки из досок, и люди шли по ним, как по полу в избе, только каблуками постукивали.
Возле одного большого каменного дома я увидел много ребятишек: были поменьше и побольше, но одежа на всех была одинаковая - с серебряными пуговками. Один парнишка, маленький, веснушчатый, подбежал к телеге, уставился на меня и показал язык.
Телега скоро остановилась у ворот с каменными столбами.
- Вот и приехали; тут и живет твоя баушка, - слезая с телеги, сказал дядя Василий и пошел к воротам.
Бабушка выбежала ко мне запыхавшаяся, радостная:
- Приехал... Степанушко, вот обрадовал!.. Спасибо тебе, Василий Алексеевич, что привез парнишку. - Она обхватила мою голову и прижала к себе.
Когда мы с бабушкой вошли в дом, я увидел большую гладкую печь. Рядом с печью висела занавеска. Бабушка отдернула ее и сказала:
- Вот тут мы с тобой и будем жить...
За занавеской ничего не было, стоял только большой сундук. На полу у занавески я увидел мячик и взял его в руки. Дома у нас мячик тоже был, но его сшили сестренке из тряпиц, и он совсем не прыгал, а этот сразу и не поймаешь!
Я стал им играть. Но вдруг дверь отпахнулась, и в кухню вбежала маленькая девочка, чистенькая, с рыжими завитушками на голове, глянула на меня, на мячик и закричала:
- Это мой! Отдай!
Я отдал ей мячик, и она убежала на улицу.
- Это Лизочка, дочка хозяйская, - объяснила смущенная бабушка и вздохнула, - всегда поперечничает. Этих мячиков-то у нее каких только нету!..
Бабушка прошла возле печи и посмотрела в окно:
- В тарантас садятся, уезжают куда-то.
Я подбежал к бабушке - посмотреть, какой бывает тарантас. Колеса у него были большие, а внутри, бабушка сказала, всё мягкое.
Когда хозяева уехали, бабушка повела меня покататься на карусели.
Недалеко от церкви, за деревянными лавками, я скоро увидел что-то большое и круглое и сразу догадался, что это и есть карусель. Она вся сверкала и звенела: кружились лошадки, играла музыка, толпился народ.
Скоро я сидел верхом на лошадке, зануздав ее крепкой веревочкой, которую дала бабушка. Снова заиграла музыка, и лошадки медленно двинулись. Бабушка смотрела на меня и улыбалась... Скоро она осталась где-то позади, я видел только чужих людей; потом снова увидел бабушку, а потом... в глазах запестрело, замелькало, и все пошло колесом. Но я не ухватился за шею лошадки, как некоторые мальчишки, а сидел крепко и даже чуть откинулся назад, как, бывало, на Игреньке.
На обратной дороге с бабушкой поздоровался маленький веснушчатый парнишка с серебряными пуговками, и я сразу его узнал: это был тот самый, который показал мне язык.
Когда он прошел, бабушка пояснила:
- Это Коля. С Лизочкой во дворе часто играет, в гимназию бегать стал.
Вечером хозяин сказал бабушке:
- Пусть мальчонка хоть гусей стережет, все же у дела будет.
На другой день с самого раннего утра я выгнал гусей со двора на лужайку и следил, чтобы они не подходили к раскрытым воротам, через которые то и дело въезжали и выезжали мужики на телегах: туда - с мешками пшеницы и овса, оттуда - порожняком.
Гуси ходили лениво, вперевалку, щипали на лужайке траву и хворостины моей боялись. Но их мутил один горбоносый гусь: загогочет, загогочет вдруг и манит всех гусей к воротам. Начнешь отгонять - шипит и норовит ущипнуть клювом.
И в первый же день случилась беда.
В доме напротив поставили на окно граммофон. Бабушка мне уже показывала граммофон в хозяйских комнатах, но его тогда не заводили.
Я не отрывал от окна глаз, ждал, когда заиграет граммофон. Там кто-то смеялся, высовывались веселые лица, а граммофон почему-то молчал. Но вот к нему подошла девушка, что-то покрутила, и из трубы рявкнуло:
Барыня угорела,
Много сахару поела.
Барыня, барыня...
Но песенку мне дослушать не пришлось. У ворот послышалась грубая брань. Я оглянулся и увидел в воротах хозяйский тарантас.
- Куда смотришь, каналья! Ворон ловишь! - кричал на меня хозяин.
А кучер держал в руках помятого горбоносого гуся.
- Ну не дурак ли гусь, просунул шею между спицами! - возмущался кучер.
Стеречь гусей я больше не стал.
- Хочу домой, - сказал я бабушке, когда мы зашли с ней к себе за занавеску, и заплакал.
8. ОДИН НА ОДИН
Привез меня из Камышлова, от бабушки, Серегин отец, Кузьма. Слезая у своих ворот с телеги, он сказал:
- Купил новую книжку. Про Илью Муромца. Прибегай завтра, покажу.
Но смотреть новую книжку у Кузьмы на другой день мне не пришлось: всю Зареку взбудоражило одно событие - драка между Митрием Заложновым и Митрием Озорниным.
Митрий Степанович Озорнин, по прозвищу Мосенок, жил на краю Зареки. Был он невысокого роста, но коренастый, с округлыми широкими плечами. В молодости часто боролся на лугу, и в деревне не помнили, кто бы его осилил хоть раз. Говорили, что он клал под стельку сапога змеиное жало, потому и побарывал всех. На деревенских сходках Митрий вперед не лез, всегда стоял сзади, среди бедняков, но не молчал и за непокорство старосте и уряднику сиживал не раз в каталажке. Людям он казался немножко странным, с причудами. Его юродивая дочь Настя, толстогубая и слюнявая, с детских лет не слезала с печи. И он говаривал, будто она знает какое-то божье слово, и, если это слово скажет, посей пшеницу хоть на печи, она и там взойдет.
Всего дочерей у него было пятеро. Старшая из них, Аниска, сильная и работящая девка, нравилась Павлу. Об этом знала вся Зарека.
Единственному сыну Митрия, Лаврухе, шел восемнадцатый год, но силы и смелости отцовской у него не было, да и хворал все время.
Большая семья Озорника жила в тесной, старой избе. Но если ночь застигала в нашей деревне чужого прохожего человека, он смело шел в крайнюю избу в Зареке. Дорогу к ней знали многие в округе.
Я часто заставал там или седенького богомольного странника, или оборванного бродягу, боящегося попасть на глаза уряднику, или несколько семей черномазых и шумных цыган. Всех он принимал радушно и делился последним куском.
Хорошо чувствовали себя у него и голуби. В деревне редко у кого они жили, а у него на чердаке избы гудело от них, воздух над избой свистел от их крыльев.
Правду людям Митрий говорил в глаза, в драках ни от кого не бегал, и волос у него на голове было вырвано немало. С одним только Митрием Заложновым старался он не связываться. В большие праздники, когда Заложнов пьяный ходил по деревне и размахивал железной тростью, поперек дороги ему никто не становился. Боялись его в деревне все. Его жена Евфросинья и та никому, кроме попа, не смела жаловаться на беспутного мужа, даже когда он отбил у одного мужика бабу и привел ее в свою избу, где жила и она, Евфросинья, с ребятишками. Хвастливые мужики за глаза похвалялись унять Петушонка, но при нем были смирнее овечек. Даже задиристые и сильные верхохонские мужики только артелью в несколько человек осмеливались затевать с ним драку.
Было воскресенье.
У завалинки одной избы собралось много народу. Были тут и парни, и мужики, и острые на язык бабы. Цветистым кустиком немного в стороне стояли девки, смеялись и поглядывали на парней. Вертелись тут и мы, ребятишки.
В новой сатиновой рубахе, без картуза, сидел в середине на бревнышке Митрий Заложнов. На коленке у него тряслась и пела тальянка. Она казалась маленькой и хрупкой в его тяжелых руках, которыми он еще вчера у казенного амбара играючи подбрасывал двухпудовые гири. Рядом с ним сидел Семка с бутылкой в руках. Семка поднес Митрию полстакана водки, и тот выпил. Тут подошел Лавруха. Митрий поднялся и мутными глазами уперся в него. Парень побледнел.
- Тебе чего тут надо, Мосенок? Прочь отсюдова, выродок! - И Митрий пинком сбил его с ног.
- Идол окаянный! - зашептала рядом тетка Фекла. - Что ему парень худого сделал? Хворого бьет...
- Отца его не любит, - шепотом ответила ей другая баба.
Лавруха поднялся, искоса глянул на девок и молча поплелся домой. Отойдя немного, закашлялся и ухватился за грудь.
Снова переливисто заиграла тальянка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11