Кадзуо Оикава: «Праздничные куклы»

Кадзуо Оикава
Праздничные куклы


Современная японская новелла –



OCR Busya
««Сокровенное желание» сборник рассказов»: Москва; Радуга; 1984
Кадзуо ОикаваПраздничные куклы Когда поздним холодным вечером я возвращался домой с проводов делегации движения за мир уезжавшей на митинг, посвященный «Дню Бикини (и назначенный на 1 марта), жена слегка взволнованная, сообщила мне, что уже расставила праздничные куклы для нашей дочери, ученицы второго класса начальной школы.Значит, наступил праздник девочек, наступил март! Просто не верилось. Мною овладело светлое чувство. Весь месяц я занимался сбором средств, организационными вопросами в профсоюзах и прочими делами такого же рода. И все же мне было стыдно. Стыдно за то, что я забыл о приближении марта, хотя первого марта отмечали «День Бикини» и я принимал в его подготовке самое деятельное участие.Праздничные куклы купила моя теща, когда дочери минуло три года, они стоили довольно дорого. Расставленные на специальной ступенчатой подставке, покрытой алой тканью, куклы были прелестны, особенно нравились мне пять придворных музыкантов. В то же время алый цвет ткани невольно ассоциировался с другим алым цветом, о котором я вот уже сколько лет никогда не забывал.– Твои куклы я положила в токонома на втором этаже. Осталось лишь вынуть их из коробки.– Угу.«Неужели март?» – теперь уже с болью думаю я. В марте у меня всегда тяжело на душе. И если представить себе память чем-то вроде спирали, то у ее основания я неизменно вижу Время, своеобразный противовес моей жизни, моему существованию. Оно – как груз в неваляшке, который не дает ей упасть.Ушедший в далекое прошлое март 1945 года… Он снова и снова всплывает в моей памяти. И как свидетельство того времени я бережно храню старые праздничные куклы – императора и императрицу в старинных парадных одеяниях. «Твоя фамильная драгоценность», – часто говорит жена. Она не подтрунивает надо мной, нет, но говорит это с такой легкостью, будто не знает, что я тогда пережил, и это коробит меня.Я снимаю пальто, поднимаюсь на второй этаж, достаю из старого, потемневшего от времени ящичка праздничные куклы и ставлю их в токонома холодной комнаты. Двадцать пять лет живут они без хозяйки, и за это время состарились. Золотые узоры на их парадных одеяниях поблекли, алый шелк выцвел. Потускнели лица, некогда будто живые. Только руки не утратили своей белизны и очень напоминают руки матери, когда она в последний раз расставляла эти куклы. Холод пробирал до мозга костей, и вдруг из глубин памяти на меня повеяло другим холодом, холодом тех далеких времен.Да, в тот день было холодно. И не только в тот день. Зима 1945 года была в Токио очень суровой, в полном смысле этого слова военной зимой. Налеты американской авиации становились все ожесточеннее, внушая людям мысль о близкой смерти. В конце февраля выпало столько снега, сколько не выпадало со времен Мэйдзи. Я учился тогда в пятом классе народной школы и все происходящее переживал впервые: и необычный холод в начале года, и низко нависшее свинцовое небо, и снегопад. Быть может, потому все это и запечатлелось в памяти.Мы жили в переулке вблизи храма Китидзёдзи, в районе Комагомэ. Неподалеку был еще целый лабиринт переулков и улочек и множество небольших храмов. Идешь-идешь – и вдруг перед тобой высокая ограда или ворота, а за ними – белые стены храма. Из-за ограды свешиваются густые ветви вечнозеленых деревьев, поэтому вечерами и в ненастные дни переулок погружается в зловещую темноту. И этот сумеречный переулок и пасмурное зимнее небо вспоминаются теперь как воплощение того гнетущего, страшного времени.В те времена на мне лежала обязанность каждое утро разбивать корку льда, которым покрывалась вода в противопожарной бочке, стоявшей у входа в дом. И часто корка оказывалась настолько толстой, что разбить ее было не под силу детским рукам. Не помогал даже кипяток.В то памятное утро вода в бочке тоже была плотно затянута льдом. На крышах еще лежал снег, выпавший несколько дней назад. Я взял тяжелые клещи и принялся колотить по льду. Осколки разлетались в разные стороны. Рука онемела от усталости, я задыхался, но продолжал долбить полупрозрачную поверхность.– Дай-ка мне! – послышался голос. Я вздрогнул от неожиданности, хотя знал, что это опять «он», высокий мужчина в черном пальто. Усмехаясь, он сверлил меня взглядом.– Не надо, – отвернувшись от него, зло ответил я и снова стал смотреть на сверкающие осколки льда.– Отец дома? – Голос черного пальто всегда казался мне зловещим и глухим. – А вчера вечером он дежурил в университете, верно?«Как ужасно, – подумал я, – что за нами постоянно следят». Агенты тайной политической полиции появлялись внезапно и так же внезапно исчезали, держа нас в постоянном страхе.– Третьего дня к вам приходили гости?– Не приходили! – ответил я дерзко, сам того не желая, и с силой обрушил на лед железные клещи. Во все стороны полетели мелкие осколки льда, некоторые из них, блестя, прилипли к черному пальто. Слегка шевельнулась рука в кожаной перчатке, черное пальто хихикнуло и, широко шагая, стало удаляться.«Тип» шел по переулку вдоль длинной каменной ограды храма Китидзёдзи в направлении трамвайной линии. Я смотрел ему вслед, пока он не скрылся за ветвями дерева гингко, свисавшими из-за каменной ограды.Я взглянул на прозрачное утреннее небо и вдруг ощутил озноб, словно от дурного предчувствия.Когда с матерью и сестрой мы сели за стол, я сказал:– Опять приходил тот тип!– Да что ты? Когда?– Я боюсь, мама. – Бледное лицо Ёко, старшей сестры, застыло от напряжения.– Не надо бояться, – нарочито медленно произнесла мать. – Ничего плохого отец не делает. А интересуются им потому, что в учебном отделе он ведает иностранными студентами. Вы же знаете.– Но в прошлый раз его так избили в полиции, что все лицо распухло. Так жалко папу. – Глаза Ёко наполнились слезами.– Ну, будет, ешьте!Мать пододвинула мне чашку с рисовой кашицей.– Ой, рис! – тихонько воскликнул я, потому что ели мы в то время обычно картошку, бобы или гаолян.– Ешьте как следует, только и можно поесть что за завтраком, а то по вечерам бомбежка.Сестра тонкими пальцами взяла чашку. На столе еще стоял суп из соевого творога и соленые бобы.– Вот соль… Кстати, рис привез позапозавчера в подарок Аоки из Табата.– Позапозавчера? – с тревогой переспросил я, вспомнив «типа».– Да, я попросила его зайти, хотела посоветоваться насчет упаковки вещей на случай эвакуации.Аоки, дальний родственник матери, служил в Табата садовником.Больше мы за завтраком не сказали ни слова…
– Кадзуо-тян, включи радио! – донесся из кухни голос матери. Я пошел в дальнюю комнату, включил приемник, стоявший рядом с домашним алтарем, и растянулся на татами, сунув ноги под одеяло над котацу. Так я лежал, рассеянно глядя на дворик через оклеенные крест-накрест плотной бумагой стекла раздвижных дверей.В тот день занятий в школе не было. С конца января участились бомбежки, в Токио дня не проходило без воздушной тревоги, все больше и больше расплывались бурые пятна пепелищ. Налеты совершали крупные американские бомбардировщики «Б-29», базировавшиеся на острове Сайпан. Школу в районе Хонго, где я учился, в конце прошлой осени почти всю эвакуировали, и на каждый год обучения осталось всего по одному классу. После очередного налета пустели парта за партой. Немало в те дни погибло моих однокашников. Уцелели главным образом те, кому было куда уехать – например, к родственникам. В школе не стало слышно ребячьего гомона, ничто не нарушало мертвой тишины, будто в развалинах. Посещали мы школу раз в два-три дня, но уроков не было, просто мы приходили за куском хлеба, школьным пайком, и часа через два возвращались домой.Даже в детских душах поселился теперь страх смерти или пожара. В школу, казалось, мы приходили лишь затем, чтобы увидеть, кто еще жив… И хотя наш старик директор твердил без конца, что в сложившейся обстановке вся стомиллионная нация должна быть готова пожертвовать жизнью, уныние не покидало нас. Поскольку занятий в школе не было, ребята слонялись без дела как неприкаянные.Реальное ощущение жизни появлялось у меня лишь во время воздушных тревог и пожаров от зажигательных бомб, когда все небо окрашивалось кроваво-красным заревом.– У тебя, я вижу, нет сегодня занятий? – Ко мне подошла сестра. Она сунула руки под одеяло, лежавшее на котацу, и прижалась к нему лицом.– А ты тоже свободна?Ёко училась в третьем классе женской гимназии, но сейчас была мобилизована в женский рабочий отряд.– Сегодня свободна. Завод наш недавно сгорел. Вот пойду послезавтра в гимназию, узнаю, куда теперь пошлют, – устало проговорила Ёко.– Хорошо бы послали в деревню. – Я уткнулся подбородком в одеяло, почти касаясь лица сестры.Ёко подняла покрасневшие веки и тут же их опустила.– Нет, лучше в Токио. Жаль оставлять папу.Я понял, что сестра имеет в виду. Еще немного – и семья наша разлетится по свету. Мы с матерью уедем в Иватэ, на родину отца. Старший брат – в летном училище в Кумамото. Сестру отправят неизвестно куда. И отец один останется в Токио.– Я так люблю наш дом, мне не хочется уезжать…Мы умолкли. Нам постоянно внушали, что надо все стойко переносить, тогда победа в войне обеспечена. Что нельзя бояться смерти. И я вдруг ощутил, насколько зыбко наше существование – ведь неизвестно, что будет дальше, даже завтра, что, вероятно, близок конец.– Пойди сюда, Ёко. И ты, Кадзуо-тян! – услыхали мы. Мы вздрогнули и подняли голову. Это звала нас со второго этажа мать. В голосе ее я уловил волнение. Ёко встала и пошла наверх.Бросилась к матери, схватила ее за плечи.– Ох, мамочка!– Осторожнее, Ёко.Алела ткань на ступенчатой подставке для кукол. Сестра и мать смотрели на них с радостным оживлением, будто перед ними в утратившем краски мире вдруг расцвели яркие цветы.– В любой момент они могут превратиться в пепел. Вот и захотелось все устроить по-праздничному, хотя нет ни белого сладкого сакэ, ни хисимоти. Хисимоти – разноцветные рисовые лепешки в виде ромба, аксессуар праздника девочек.

Говоря это, мать поставила куклу-императора на верхнюю ступеньку, предварительно сняв с нее мягкую бумажную обертку. А когда сестра установила золотые створчатые ширмочки, мать торопливо поместила на подобающее место и куклу-императрицу. Чувствуя себя обиженным, что про меня забыли, я в то же время любовался тем, как мать с сестрой изящно расставляют куклы.– Спасибо, мама.Глаза сестры наполнились слезами радости. Она вообще часто плакала, но сейчас я вполне разделял ее чувства. И правда, если бы не мать, ни я, ни сестра сейчас даже не вспомнили бы о куклах. А ведь на пороге был март.– Эти куклы, императора с императрицей, отец купил на радостях, когда родилась Ёко. Я говорила ему, что Ёко еще ничего не понимает, но отец и слушать не стал.Мать не раз рассказывала об этом, но сейчас в голову мне пришли какие-то неясные мысли о смысле и цене жизни. Помолчав, мать сказала:– Если выйдешь замуж, возьми их с собой.Сестра чинно сидела в глубокой задумчивости, глядя куда-то в пространство.Вокруг было необычно тихо. Рассеянно глядя на куклы, я думал о том, что скоро и они, и наш дом сгорят дотла. Это еще не изведанное мною чувство было вызвано пепелищами, которых с каждым днем становилось все больше, оно походило на чувство ожидания.Погода и та была необычной. Весь следующий день валил снег. Но после обеда меня вдруг потянуло на улицу. Надев защитный капюшон и форменную шинель с блестящими пуговицами, я отправился к храму Китидзёдзи.Прямо от ворот до внутреннего двора тянулась аллея гингко. Покрытая плотным слоем снега и подернутая дымкой, она напоминала рисунок тушью. Крыша главного храма и колокольня тоже были покрыты снегом. Во дворе было безлюдно, лишь изредка тишину нарушал звон трамвая, проходившего по главной улице. В этот день обильный снег выпадал дважды, ничего подобного я никогда не видел и потому считал это еще более необычным, чем ежедневные налеты, которые вызывали в моей детской душе, жаждавшей приключений, сильное возбуждение. Итак, не в силах побороть в себе волнение, бродил я по заснеженному двору храма.Дорожки между могильными плитами так переплелись, что образовали своего рода лабиринт. А снег все валил и валил, укутывая ветви и стволы деревьев. Когда я возвращался обратно, следов моих на аллее почти не было видно. И мне страстно хотелось, чтобы снег этот никогда не прекращался, чтобы под его толстым покровом исчезли и пепелища, и грязные улицы.Волнение мое все росло и росло. Я вспомнил О-Сити Яоя – мать как-то рассказывала о ней сестре. Девушка укрылась от пожара в Китидзёдзи и полюбила мальчика – прислужника из храма. А когда возвратилась в новый дом, то подожгла его, чтобы снова укрыться в Китидзёдзи и увидеться с любимым. О-Сити приговорили к сожжению на костре, а перед казнью провели с позором по всему Эдо. Ей было шестнадцать лет. Помню, как сестра слушала затаив дыхание рассказ матери, каким бледным было у нее лицо. Я же старался тогда представить себе пламя пожара. Сейчас весь Токио объят пожарами. Поглощенный своими мыслями, я шел и шел по колено в снегу. Домой я вернулся под вечер, совершенно выбившись из сил. Сапоги промокли насквозь, и, сняв их, я почувствовал, как замерзли ноги.– Что случилось? Почему ты весь мокрый? – строго спросила мать. И в самом деле, снег налип даже на края рукавов и капюшона. – Говорят, трамваи не ходят. Ёко с трудом добралась домой.– Как же папа доберется? – спросил я, сбрасывая в прихожей пальто.– Отец сегодня ночует в университете. Ешьте побыстрее и ложитесь спать. А то опять начнется тревога.Мать вытирала полотенцем мое пальто. Рядом лежало пальто сестры.В дальней комнате под лампой, обернутой черной тряпкой, была постлана постель. Сестра, сидя у котацу, читала.– Какой сильный снег, а? – Услышав мой голос, сестра положила книгу рядом с собой, словно пряча ее от меня.– Что ты читаешь?
1 2 3