Якоб Якобович Бургиу: «За тридевять земель...»

Якоб Якобович Бургиу
За тридевять земель...



OCR Busya
««Молдавские повести», серия "Библиотека «Дружбы народов»»: Известия; Москва; 1981
Аннотация Якоб Бургиу выбрал для себя естественную эпическую форму. Прозаика интересует не поэтапное формирование героя, он предпочел ретроспективу и оторвал его от привычной среды. И здесь возникает новая тема: диалог мечты и действительности. Якоб БургиуЗа тридевять земель… Уже после той новогодней ночи, когда впервые прозвучали под соседскими окнами в общем хоре наши голоса, а пожалуй, и до нее приметили в сельской слободе мою сестру Тамару и меня, Костэкела. Все знали, что, окончив школу, мы перевалим через холм, отделяющий наше село от большого мира, и уйдем далеко-далеко, куда никому еще из наших земляков не случалось забираться.Из-за этой самой колядки, из-за бойкого ее стиха на селе то и дело перемывали нам косточки. И ладно, если бы это касалось только нас, детей, а то ведь все валилось на маму. Что ни день ясный взор ее завороженно замирал на наших лицах, и она начинала грезить с открытыми глазами. Грезила зимой, сидя с долгой пряжей на лавке у печи, а веретено, подхватив ее мысли, вырывалось из рук и, катаясь по полу, норовило выпрыгнуть за порог. Грезила летом, на холме, выпалывая осот и репейник со своих рядков, а попутно и с наших, потому что хоть мы пока умели только баловаться, но уже и за нами, малолетками, числилось по рядку свеклы, кукурузы или подсолнуха вдобавок к маминой и отцовской норме. Была у мамы такая надежда, что она избавит нас от тягот земного труда, от маревого летнего зноя, зато мы вырастем быстро-быстро, и она еще увидит нас большими, быть может, даже великими артистами, странствующими, как водится, с колядным плужком Плужок и упоминаемые ниже колокольчики, «бугай» (самодельный музыкальный инструмент наподобие волынки), бич – в молдавских селах непременные принадлежности обряда колядования накануне Нового года или под рождество. (Прим. переводчика.)

по мировым столицам и радующими ее своей легкой беззаботной жизнью. А если уж не даст бог легкой, так хотя бы красивой.– Ласточки мои милые! – говаривала она от полноты души и охлаждала свое пылкое сердце протяжным вздохом.Отец, бывало, тоже насвистывал от радости, глядя на нас: ведь мы продолжали род Чубарэ со всем что ни есть в нем красивого и высокого. Отец носил шляпу гордо, на самой макушке, молодецки сдвигая тулью набекрень. Он хотел, чтобы его глаза, а значит, и душа были видны каждому и чтобы каждый мог прочитать в них, что это от него, от отца, взялась вся наша детская слава, что это он, а не кто другой, научил нас словам и звонким напевам колядок. Но когда он услышал мамины вздохи и понял, какие ворота колядки открывают нам, в какие дали зовут со двора, вся его радость угасла. Он посуровел, даже лицом потемнел и, не поднимаясь с присбы, на которой правил в то утро сапы, заговорил с мамой так горячо, что шляпа свалилась с его головы.– О земле учи их заботиться! О земле!… Слышишь, женщина?! – Тут его тяжелый взгляд остановился на нас. – Дурь эту выбросьте из головы, не то ремнем ее из вас выбью! Коли все в скоморохи подадутся, кто ходить будет за землей, которую бог и государство на совесть нам выдали? Кто, если не я, и не мой сын, и не внук мой?… Плохо дело, женщина! Скудеет племя плугарей! Все бегут учиться, а возвращаются немногие. Да и те, что возвращаются, тоже не засидятся в селе, и попробуй не предложи им тут же портфель и кресло. Вы что же хотите? Чтобы земля сорняками заросла, запустела, а?!Гнев отца смутил нас. Вроде был он по-своему прав, и мама тоже по-своему права. И мы не знали, что сказать. Если взять его сторону, обидится мама. Если станем защищать мамину мечту, отец еще больше рассердится. Мы чуть не заплакали от неумения свести небо с землей. К счастью, мама сумела найти слова мира.– Не бранись, отец: они еще малы, ты напугаешь их. Пусть дети растут в покое, с песней и шуткой, а там уж мы сумеем найти им место. Как-нибудь рассудим… Да и что кипятиться без толку? Знаешь ведь, так заведено на земле от начала дней: одни сеют и пашут, другие поют и пляшут… Ведь и тебя твой отец посылал в город учиться музыке!– Посылать-то посылал, а потом… велел вернуться домой.– Эй, припомни-ка! Ничего он тебе не велел. Ты сам удрал, по своей воле! – Тут мама торжествующе засмеялась и подмигнула нам: все равно, дескать, выходит стрижено, а не брито.Злосчастное бегство отца прочь от городского ученья ведомо было всему селу, даже и мы знали о том понаслышке. А лучше всех помнил, как было дело, сам отец, потому как ему крепко досталось тогда от деда. Старик исполосовал его вожжами, хотел вернуть к книжкам. Но отец как вцепился ногтями и сердцем в борозду, да так и терпел, пока дед не выбился из сил и плюнул на это дело. Земля помогла отцу снести боль и с годами залечила раны, но и поныне, если придет кому на память тот случай, отец смущается: не оттого, что получил выволочку, а оттого, что так крепко любит землю.– Будь по-твоему, жена, – говорит он вполголоса, – Пусть еще подрастут… пусть их… – И, подобрав из пыли шляпу, со вздохом надвигает ее на глаза.Годы летели, как праздники, – мы и оглянуться не успевали. Летом отец и мама отрабатывали нормы на холме, а осенью гуляли на свадьбах и крестинах; без них ни одно празднество не обходилось. Люди говорили: позовешь Якоба Чубарэ – музыки не надо. Есть у отца такой дар – заговорит, запоет и уведет тебя песней или сказкой за тридевять земель, в тридесятое царство… И еще есть у него божественное умение – вовремя оборвать речь. Он припрятывает свой рассказ на лесной опушке или в складке борозды, а на следующую осень собирает новый урожай небылиц и напевов для других крестин и веселий.На этих-то отцовских торжествах подросли и мы, его дети. Осенью он возил зерно на мельницу, и мука убеляла его волосы. А для нас и осень была весной: мы надевали друг на дружку венки из цветов, величали себя королем и королевой и, глядь, в самом деле обращались в могучих властелинов всего двора, окрестных долин и холмов, а там уж и всех морей и государств, какие только ни бывают на свете. С королевской бесцеремонностью сбирали мы отцовы песни и шутки и разносили их по селу. Над песнями царила сестра, а я был королем проказ. Не успевал отец пропеть или вымолвить словцо, как мы уже без разбору додумывали еще не спетое и не сказанное и пускали в оборот на зеленом выгоне, куда сходились сельские мальчишки и девчонки похваляться богатством – хоть подчас и не своим, родительским. И вышло так, что, хвалясь да рядясь друг с другом, сладили мы хор из таких певцов и певуний, каких и в районе не слыхивали, а вдобавок и театр с двумя спектаклями: один – «Камень в доме» нашего классика Василе Александра другой – современная бытописательная комедия местного учителя географии Иона Себастиана, в которой я играл главную роль, в охотку прибавляя к тексту все, что, услышав, выносил из дому.Того-то и надо было отцу, чтобы почувствовать себя униженным и обделенным. Он замкнулся в себе и за целых три дня, что прошли после Первомайского праздника, не вымолвил ни словечка. Обида таилась в нем до той самой минуты, пока не вспыхнула от папиросного окурка, забытого мною в портфеле. Она возгорелась от папиросы, загашенной второпях еще месяц назад, но заполыхавшей потом так, что отца не удавалось успокоить ни маме, ни сестре, ни даже мне, Костэкелу, который – образ, подобие, плоть и кровь отца. Он выпроводил маму во двор, а меня и Тамару со зловещей ласковостью пригласил присесть на лавку у печи и развлечь его, старика, беседой. Задвинув за мамой засов и хлопая себя по ладони сложенным вдвое ремнем, отец стал выспрашивать нас, чьи мы, откуда взялись и чего ищем в его доме.– Да ведь… – проговорила Тамара сквозь подступившие слезы.– Что «да ведь»? – вопросил отец, щелкнув ремнем табуретку.– Да ведь… мы твои дети… И мамины…– Откуда? У меня таких детей нет.– Да ведь… Может, мама забыла, а я помню, она говорила мне… Меня вы с ней нашли в Валя Адынкэ, недалеко от ручья. И Костэкела тоже где-то там подобрали.Хоть Тамара и была старше меня на два года, но тогда она еще верила в родительские басни, будто мир людей умножается и произрастает из травы и капусты. Зажилась в нашем доме красивая сказка о том, как мать и отец, поженившись, наткнулись на нас в Валя Адынкэ – Глубокой Долине. Слушая сестру, я решился украсить эту побасенку такими подробностями, чтобы даже отец поверил в нее.– Не знаю, как Тамару, а меня вы поймали в пруду вместе с рыбой. Я – от водяного племени, правда?Отец медленно перевел глаза на меня.

– Коли ты рыбье семя, так помолчи.– Я не рыбье! Я – от водяного цветка. А у цветов, когда они оборачиваются людьми, появляется голос.– Складно врешь, да с чужой напевки. Откуда взял?– Оттуда же, откуда вы с мамой взяли все остальные.– Так откуда?– Из головы.– Выходит, что и я вру?– Нет ты не обманщик, но в твоей голове полно небылиц.– И твои тоже из моей головы взяты?– Тоже, – с улыбкой подтвердил я, надеясь умаслить отца.– А как же ты их оттуда берешь? – нежно пропел он и я понял, что попался на крючок. Просто он давал мне еще немножко побаловать на воле, к тому же, сказать по правде, хотелось ему поразмять язык после трехдневного молчания.– Гляжу на тебя и беру, – нашелся я.– Как все же? Лопатой, что ли?– Нет… Иголкой. Потому что все твои небылицы – это занозы в мозгу.– Какие еще занозы? В каком мозгу?– В твоем! А занозы ты загнал туда в молодости, когда убирал с мамой сено. Перед венчанием мама отхлестала тебя колючками по лицу, по глазам, по затылку… Вспомни, в Валя Адынкэ одни колючки вместо травы росли…– Да нет, и трава попадалась… – отец кашлянул в кулак и отвел глаза. – Ладно. А иголка твоя где?– Не видишь?– Нет.– Посмотри-ка в мои глаза.– А-а, да… Есть. – Отец подыграл мне, хотел узнать, сколько еще бесенят прячется в моей болтовне, и далеко ли я уйду на леске из толстого ремня, и скоро ли потону в слезах. – Кто же дал ее тебе, иглу-то?– Кто? Мама, когда принесла меня из Валя Адынкэ. Протягивает иголку и просит: «Сынок, а сынок, вытащи у отца из головы занозы, излечи от краснобайства и напевок, не то сглазят его вдовы сельские: привяжут борзого коня к чужой коновязи. Не доведет его баловство до добра. Кто нынче смеется, тому завтра плакать черед».Отец снова кашлянул в кулак.– Как же ты иголку в глаза уронил?– Смешно мне стало от маминых слов. Я ведь знаю: ты человек дельный и не бросишь жену и детей. Куда бы ни завели песни и сказки, все равно тебя домой потянет. Знаю – потому и изломал иголку на мелкие кусочки. Хотел их в окно выбросить, а ветер как дунет – и запорошил мне глаза. Теперь никто не вытащит этих кусочков: ни доктор, ни даже твой ремень…Мама тем временем собрала у нас во дворе всю слободу, всех наших родичей. Стремглав обежала их и умоляла, превозмогая слезы:– Бегите, бегите скорей! Зашла дурь в голову мужику, убьет он моих деточек!Я бросил взгляд за отцовскую спину. В окнах теснились лица, глаза, губы… театр, да и только. Слободские и родня – в зале, а мы с отцом – на сцене. Все глядели с любопытством и ждали, чем обернется комедия. Завязка была известна, конец тоже: рано или поздно отец успокоится, и одно только не известно, кто его укротит, – актеры или зрители.Отец молча глядел на стену с фотографиями времен его молодости. Снимки висели на ковре за моей спиной. Наш разговор увел его думы далеко в прошлое, на зеленое, полное цветов ковровое поле, он скакал на белом коне, подаренном дедом, чтобы было чем гордиться перед земляками, – скакал по краю вышитого полотенца, по заиндевелым холодным травам, время от времени осаживая скакуна и оглядываясь на холмы и долины, на старинные деревья, на лица людей с фотографий, надеясь встретиться с давно миновавшей юностью. Его глаза кричали, но стена отмалчивалась.Бабушка Анна, услыхав, что в доме тихо, стала спроваживать людей со двора:– Ступайте, ступайте, спасибо вам. Я сама разберусь…Отец, услыхав за спиной шушуканье, спешился с фотографического коня и обернулся к окну.– Отвори, Якобаш! – замахала ему бабушка. – Отвори! Что ты там от людей закрылся?– Погодите маленько: у меня разговор с моим сыном.– А чего годить? Ты председатель, что ли, чтобы годить? – вспылила бабушка.– В своем доме я и председатель.– Отвори, посоветуемся! Послушай материнского слова!– Мама, я вас почитаю, как богом велено, и отворил бы с охотой, да вот внучек ваш не велит: он так много хочет мне сказать… Ну давай, Костэкел, выкладывай, недосуг мне.– А что выкладывать?– Отвечай, кто разрешил тебе морочить людей? Кто подучил над отцом глумиться? Может, ваш географ, а?… Или у тебя рога прорезались и ты хочешь меня забодать?… А ты, Тамарочка?…Сестра подняла полные слез глаза, словно моля о помощи.– Никто меня не учил, кроме как ты сам, – ответил я, стараясь не выдать страх.– Как так?– А так вот! На свадьбах я от тебя довольно наслушался.– Я – одно дело, а ты – другое.– Ничего не другое! Не все ли равно, где плести небылицы: на свадьбе или в клубе? Один бес и один бог смешит людей.– То-то и оно, что не один. Я смешу своих друзей, а ты потешаешь все село. Я забавляюсь, а ты из этого делаешь ремесло. Разве для того я растил тебя, для того грамоте выучил, чтобы ты на сцене паясничал? Отвечай! – Тут он до того возвысил голос, что стены покачнулись и задребезжали стекла в рамах. – Ну? Что молчишь?!И он протянул меня ремнем по плечу.Вскрикнуть я не успел: за меня завопила Тамара. Люди из ворот кинулись к дому. Дверь треснула и слетела с петель.Первыми через порог посыпались родичи. Бабушка заслонила меня. Мама укрыла собой Тамару. Отцовы братья – Григоре, дядя Захария и дядя Костаке – бросились к нему и усадили на лавку, пытаясь вырвать ремень.– Срам! – покрыл суматоху звучный голос бабушки Анны. – Срам! Срам и позор убивать такого бесценного мальчугана!– Да кто его убивать-то собрался?! – возмущенно вскричал отец, бросая гневные взгляды на маму.Мама, обычно такая маленькая, такая покорная, на этот раз смело встретилась с ним глазами, распрямилась, стала словно выше и моложе и сказала напрямик, не тая боль, столько лет терзавшую ее:
1 2 3 4 5 6 7