Они готовы вцепиться в горло этим мерзавцам, искусать их, обглодать кости! Но – странное дело! – как только мужчины бросают солдат к ногам женщин, те даже не поворачиваются к ним, а лишь плачут еще сильней.
– Закопать живьем!
Три пленника глядят па опаленную землю. Сейчас их зароют в ней, иссохшей, обжигающей, отправят к предкам, не дав и глотка воды.
– Воды, – молит тощий, облизывая потные, горько-соленые губы, – глоток воды… Потом убивайте…
– Воды? – какой-то старик даже подскочил от бешенства. – Воды, сволочь? Ишь чего захотел! Воды!
– Кости тебе переломать, а не воды! Заколоть тебя!
– Проклятье твоим предкам!.. Доченька моя Да-ню… Она…
Старый Хай вплотную подбегает к солдатам, подняв сжатые, высохшие, как тростник, кулаки. Щеки опухшего становятся совсем синими, по лицу тощего земляным червем сползает струйка тягучей слюны.
Пленники пытаются сопротивляться, но их крепко держат.
– Нет среди солдат хороших людей! Кому-кому, а нам, женщинам, это хорошо известно! Солдатня! Все они…
Тощий пробует повернуться, чтобы взглянуть на говорящую, но голова не повинуется ему.
– Скорей прикончите меня, – молит раненый дрожащим голосом. – Земляки… земляки…
Но люди как будто не слышат его.
– Земляки… земляки… не тяните… скорей же…
– Видал, как заговорил! – брызжет слюной Хай.
Раненый с огромными усилиями приподнимает веки.
Кто произнес эти слова? Но все лица странно сливаются перед его глазами. Он молчит в нерешительности, снова приоткрывает глаза и, собрав последние силы, спрашивает:
– Какое сегодня число, земляки?… Скоро год… Передайте же моей матери, пусть не плачет… Не знает она сейчас… Пусть не беспокоится обо мне…
Его черные руки, вцепившись в землю, дрожат.
Эти сволочи тоже имеют матерей? Тоже мучений боятся?
– Скорее… скорее же… земляки. Всю жизнь я…
Еще один плевок попадает на его лицо.
– Всю жизнь? Ты только и знал, что воевал, убийца!.. Предков твоих проклинаю, гад! Нажиться хотел, вот зачем воевал!
Тощему наконец удается повернуть голову и увидеть старого Хая. Скулы у старика выпирают, как горб у верблюда. Под глазами темные круги. Лицо, изъеденное песком, кажется рябым. Песок везде – в ноздрях, в морщинах, в помутневших глазах – огонь. Дай ему волю, он проглотит всех троих. С чего он такой? С чего? Солдаты, что ли, нажились на нем?… Они тоже страдали, тоже терпели муки, тоже бродили в поисках еды и питья. Почему же эти люди хотят выместить на них свою злобу?
– Это мы-то хотели воевать, черт вас возьми! – Тощий не выдерживает и кричит осипшим голосом. – Много ли счастья мы нашли?
– Ха! Видал, какой порядочный выискался!
– Начальство велело: «Бей!» – мы и били. А что мы… что?
– Не верьте ему! – кричат женщины. – Сколько людей они поубивали! Солдатня! Нет среди них…
– Что мы понимали! Начальство требовало: «Убивай!» Мы… мы…
– Не верьте!
– Мы… мы…
Когда-то пленники тоже были простыми крестьянами и ненавидели солдатчину. Они тоже были людьми и так же бежали, не вытерпев голода. Может быть, сейчас их отцы и матери, утомленные, бредут, как и эта оборванная толпа, по такой же желтой земле и так же ненавидят их, солдат. И если встретят солдат на своем пути, так же, как и эти люди, схватят их, чтобы закопать живьем, заколоть, искромсать на куски, сварить. Они сами изгнали себя из своего мира, их отцы и матери не признают в них своих детей. Сестры, братья, жены – все отвернутся! Отряд их разбит и рассеян. Они втроем – одиноки в этом испепеляющем аду.
– Мы… мы… – Тощий вдруг начинает всхлипывать, как ребенок.
– Плачет! – Дети испуганно шарахаются в стороны. Как? Эти убийцы и грабители еще плачут!
Рослый рябоватый мужчина, уставившись на тощего, медленно разжимает руки. Пот с его лица каплями стекает на тело тощего.
Жаркий воздух сгущается и уплотняется. Солнце из красного становится коричневым. Горячий ветер носит и крутит песок. Трудно дышать.
– Разве кто с охотой идет воевать? – бормочет опухший. – Солдата тоже мать вскормила… Дома…
– Ты откуда?
– Из Лаоэрцзи.
– А ты?
– Из Чжоуцзядяня оба, – отвечает за них солдат с опухшим лицом.
– А раньше чем занимался?
– Землю пахал, – глухо говорит солдат, – всей семьей…
Молчание.
– Землю пахал, сукин сын! Зачем же занялся не своим делом? Кто велел тебе пойти в солдаты?
Солдат с опухшим лицом смотрит в глаза спрашивающему и осторожно вздыхает:
– С охотой никто не идет! Но разве откажешься, если жрать нечего!
Все молчат. Стоит такая тишина, что слышен шелест песка, срезаемого ветром. Горизонт мутнеет. Уже нельзя разобрать, где земля, где небо: все сожжено солнцем.
Женщины, мужчины, дети с изумлением смотрят на трех пленников. Они всегда думали, что эти солдатские выкормыши – существа из другого мира. Оказывается, и солдаты пахали землю…
«Землю пахали! – Эта мысль захватывает всех. – Как могут солдаты быть такими же людьми, как они?»
– Жрать нечего, так надо грабить и жечь? – раздаются голоса женщин.
– Кто знает, сколько зла на совести каждого из вас!
– Но они пахали землю, они были как мы…
Тишина. Солдат продолжает говорить.
Он рассказывает, как голодали они в эти дни и уже не думали, что выживут… Где ее взять, еду? В мире много зерна, да разве найдешь, чтоб без хозяина… Так, ни за что ни про что они должны были умереть с голоду. Оставалось одно! И в позапрошлом году они завербовались в солдаты. Они надеялись получить на войне повышение и когда-нибудь есть досыта. Начальство приказало им рубить врагов, но они не знали ни имени этих врагов, ни их фамилий. Их врагами были люди, которые ничем не отличались от них самих. Они не знали, зачем нужно идти на линию огня. Может быть, их начальники повздорили с другими большими начальниками? Простой народ ненавидел солдат, но солдаты могли жить с народом без злобы и вражды… В последнем бою их отряд потерпел поражение, и они втроем убежали. Они хотели жить! Но…
– Теперь все кончено… Закапывайте живьем, режьте, все равно!..
Солдат замолкает, рот его остается открытым. Изо рта торчат желтые зубы. Кажется, солдат дремлет.
Все смотрят на солдат не отрываясь. Жизнь этих пленников в их руках! Они могут выместить на солдатах свою злобу. Но эти трое пахали землю, у них тоже есть отцы и матери, когда-то эти солдаты были такими же, как и они!
Никто не может что-либо придумать. Прежнего воодушевления уже не видно на желтых лицах людей. Его сменили колебания и сомнения. На ком они собираются выместить злобу? Эти трое сами голодают, сами томятся от жажды и тоже хотят жить. Им мстить?
Что же с ними делать, с этими тремя?
– Я проклинаю ваших предков! Проклинаю! – Из глаз старого Хая текут слезы. Вначале он думал отомстить солдатам за свое горе. Но теперь он растерян. Он не знает, на ком выместить злобу. На них?…
Раненый стонет, подбородок его трясется сильнее.
– Что с тобой, У Да-лан? – шепчет солдат с опухшим лицом.
Мужчины чуть не рассмеялись, какое странное имя – У Да-лан.
– Больно! – шепчет У Да-лан, боясь, как бы его не услышали. Боль в ноге мучительно отдается во всей левой половине тела. У него такое ощущение, словно в ране что-то копошится.
– Ох, болит, черт возьми! Что там?
Несколько десятков глаз впиваются в ногу У Да-лана. Солдат закатывает штанину. Рана перевязана грязной тряпкой, насквозь пропитавшейся кровью. Красный цвет смешался с желтым.
– Там, наверно, что-то есть…
Дрожащими пальцами У Да-лан разматывает тряпку, но не в состоянии снять ее: она присохла к ране.
– Ой, не могу!
Опухший обводит всех взглядом: он хочет попросить немного воды, но не осмеливается.
– Не трогай, не надо… – шепчет он.
– Ой! – Губы раненого дрожат.
– Хотя бы каплю, одну каплю… – Опухший так и не решается выговорить слово «вода».
У Да-лан плюет на присохшую к ране тряпку. Слюна желто-грязного цвета.
– М-м! Сволочь!
Со злобой он отдирает тряпку, вырывая вместе с ней лоскут кожи с мясом. Течет кровь, и на землю сыплются какие-то черные шарики.
– А-а!.. Черви!..
Люди крепко стискивают зубы. У них нет желания помочь солдату, но они понимают, что это нехорошо.
У Дан-лан до боли прикусывает нижнюю губу, его пальцы судорожно скрючиваются в щепоть. Проходит немного времени; наконец он решается и, затаив дыхание, влезает пальцами в рану.
– М-м! – Он снова прикусывает губу. Голос звучит глухо, как из-под одеяла. Захватив щепотью червей, он с отвращением швыряет их на землю. Прикосновение к ране, к гниющему мясу вызывает страшную боль, пронизывающую до костей.
– Еще есть!
Солдат с опухшим лицом думает: может, все-таки попросить воды? Но эти люди ненавидят их, хотят заставить их помучиться живыми. Он поднимает глаза и глядит на У Да-лана. Подбородок У Да-лана дрожит, трясущиеся пальцы извлекают из раны все новых и новых червей и вместе с гноем и кровью швыряют их на землю. Солдата с опухшим лицом бросает в озноб. Эх, был бы в руках пулемет, отправил бы он друга к предкам… и конец всем мукам…
Наконец червей в ране осталось немного. Тощий помогает раненому извлекать их и слабым голосом спрашивает:
– Больно?
Люди в полной растерянности. Они вспоминают муравьев в ранах носильщика. Носильщик, наверно, умирает. Пусть уж поскорее: зачем мучиться!.. А с этим что делать?
– К чему все это? Зачем такие страдания?
Тощий продолжает с осторожностью выбирать из раны червей.
– Все!
Гной и кровь беспрерывно текут из раны. У Да-лан плюет на рану и снова перевязывает ее грязной тряпкой.
– Воды бы надо… – говорит рослый парень.
Воды? Солдаты испуганно глядят на парня. Где найдешь воду? Они шли по этой выжженной земле двое суток, и солнце иссушило их тела. Даже попить нечего, где же взять воду, чтобы обмыть рану? Им кажется, что они уже десятки лет не видели воды, зато хорошо узнали вкус горького пота. Желтое пебо, желтая земля, багровое солнце, бушующий ветер! Где найдешь в этом мире воду!
Солдаты облизывают соленые губы.
Хай тяжело вздыхает:
– Будь проклято ваше племя!.. Зачем вы мучаетесь?…
– Много горя… – Глаза тощего смотрят в землю.
– Они такие же… такие же…
И те и другие – из одного мира. И те и другие одинаково страдают. Но они стали врагами друг другу. Почему? Сейчас они столкнулись вместе, они снова в одном мире: в том мире, где желтое небо, желтая земля, багровое солнце и ни крошки еды. А солдаты вдобавок еще…
– Сколько дней вы не пили воду? – спрашивает рослый парень.
Три пары глаз безжизненно смотрят на него. Три рта не произносят ни звука: голоса пропали, будто языки прилипли к гортани, тела солдат скрючило – не то от голода, не то от боли в животе.
Парень решительно отходит в сторону. Все молча следят за ним, уступая дорогу.
Глубокая тишина. Люди слышат страшный пугающий треск: это, наверно, лопается выжженная солнцем земля.
Проходит немного времени. Появляется рослый, Все снова уступают ему дорогу. В руках у него глиняный кувшин.
– Пейте, чтоб вас!..
– Что? Это…
Солдаты непонимающе смотрят и вдруг в едином порыве крепко обнимают парня. Слезы брызжут из их воспаленных глаз. Они хватают кувшин и пьют, пьют, пьют… У Да-лан оставляет немного воды, чтобы промыть рану. Где они? Куда они попали?
Люди облегченно вздыхают. Они сознают, что было бы хорошо помочь этим трем, но никто ничего не сделал. Они понимают, что солдаты стали им близкими и относиться к ним тоже нужно как к близким. Люди не думают больше вымещать на них свою злобу: разве пленники мало страдали? И все же они ничего не сделали, чтобы облегчить муки несчастных.
Чувство ненависти, овладевшее ими вначале, превратилось в сострадание. Разве можно безучастно смотреть, как эти трое страдают от жажды, мучаются от боли? Взоры всех обращаются к рослому парню. Это он первый пришел на помощь солдатам, он пробил брешь. Он снял с их сердец огромную тяжесть. Теперь все стали думать, что можно было бы сделать для пленников.
– Спасибо, – солдат с опухшим лицом переводит дыхание, – я не забуду тебя, земляк… Напился… Ну, что ж… закапывайте, режьте меня… ни на кого не буду в обиде… Я вас и на том свете никогда не забуду…
Рослый отворачивается и вглядывается в горизонт.
– Молчи уж! – Он словно боится, что другим станет стыдно от слов солдата. – Все равно! – Пленникам кажется, будто все это происходит во сне. – Мы с вами одинаково страдаем. Мы такие же, как вы… Мы с вами…
Парень говорит: «Мы с вами». Впервые в разговоре произнесены слова: «Мы с вами».
У Дан-лан вдруг падает навзничь и роняет голову на руки мальчика лет пятнадцати. Тот растерянно держит голову обеими руками и так глядит на людей, будто в руках у него ценная хрупкая вещь и он боится разбить ее.
Солдат с опухшим лицом и тощий минуту смотрят в лицо раненого, понимая, что приближается что-то неотвратимое. Потом оба поднимают головы к небу.
– Что он говорит?
– У Да-лан! – тормошит раненого солдат.
– У Да-лан! У Дан-лан!
Голова раненого выскальзывает из рук мальчика и скатывается на землю.
– Ой! – Мальчик в испуге вскакивает на ноги, точно он повинен в том, что не удержал голову. Он обводит взглядом толпу, как бы прося прощения.
Худые, высохшие руки прикасаются ко лбу раненого.
– Горит!
– А-а! А-а!.. – У Да-лан прижимается к земле, словно не хочет вставать. Его руки роют песок, вонзаются в землю все глубже и глубже, точно он собирается посадить дерево и готовит для него яму. Рот его раскрыт, желтые зубы грызут землю. Глаза полузакрыты: видны налитые кровью белки и черные зрачки. У Да-лану мерещится множество цветов, узоров: разноцветные, они кружатся в вихре перед глазами. Он видит свою родную деревню, голодную плачущую мать…
– А-а!.. – В рот набивается земля.
– На, У Да-лан, попей!
Ветер вздымает песок, и он, как смерч, вырывается из-под ног. Ветер точно вскипятили в котле, он ошпаривает, обжигает лица и спины: люди чувствуют на своих телах запах паленого.
Горячий воздух кажется осязаемым: как дождь, он падает на землю, с земли поднимается вверх и мчится вдаль.
Багровое солнце почти село, краешек его задернут желто-черной завесой.
Дети смотрят на носильщика.
1 2 3