Прошло три дня, четыре, пять, семь, полмесяца.
Все терпеливо ждали, но…
– Где же дождь? Неужели молитвы не услышаны?
Целых двадцать пять дней ждали, а солнце все так же нещадно палило. Листья на деревьях пожухли. Поля горели. Сердца людей сжимались от боли.
Среди крестьян началось брожение. Тогда праведник Ши снова призвал всех в храм вознести молитву Юй Хуану о ниспослании дождя. А несколько дней назад пустил новый слух: будто во сне к нему явился святой Дэн Тянь и рассказал, что Лун Ван предстал перед небесным престолом с просьбой ниспослать дождь, но Юй Хуан не внял его просьбе: слишком злы сердца людей, может быть, со временем подобреют. А пока каждый должен покорно переносить свою участь, иначе его гром поразит.
– Опять в храме будут молиться о дожде, – говорили в народе, – ведь праведнику Ши во сне явился святой Дэн Тянь.
Так и заставляли людей жить в страхе, мучиться сознанием несуществующей вины, угождать Бодисатве и праведнику Ши, чтобы очистить свою совесть и вздохнуть спокойно.
Постепенно все затихло…
– И вот опять… – возмущается праведник. – Расторгнуть договор! Я им покажу… Думают заставить нас открыть амбары, поди как просто! Я себе не враг! Отдать мои земли? Да я им…
Дяо Цзы-дун хмыкнул, ощутив некоторую неловкость: храмовые земли учитель называл своими.
Лицо у учителя стало красным, как свежая говядина. Он вливал в себя рюмку за рюмкой и, хотя язык его заплетался, распалялся все сильнее: такое возбуждение обычно переходило в ярость.
– Я хозяин своему зерну! Захочу – отправлю его в Дахэба! Как пожелаю! А ты очумел, что ли? Боишься, они тронут меня? Ты хоть и трус, но я послал тебя в Ба-гуатянь, потому что доверяю тебе… ты – свой человек, свой…
«Свой человек» тоже покраснел, сердце его полыхало жаром, но он овладел собой и глянул на гостя. Глаза у него были мутные, в красных жилках, как после бессонной ночи. Дяо Цзы-дуну вдруг показалось, что праведник одержим дурной страстью, с такой нежностью смотрел он на своего подопечного.
Дяо Цзы-дун больше не слышал шума, доносившегося снаружи: в его ушах звучали лишь слова учителя, который продолжал бубнить, как заведенный: то обвинял ученика в трусости, то успокаивал его, то, заикаясь, требовал к себе внимания и при этом поминутно отрыгивал.
– Со мной… со мной… Ого! Я знаю, что делать… – Кулак с грохотом опустился на стол. Все, что стояло там: рюмки, чашки, – все запрыгало. – Я… мы… мы… Ай-а! Ты все еще боишься?
По лицу Дяо Цзы-дуна разлилась медовая улыбка. Он закивал головой:
– Видно, лишку хватил, вот и боюсь.
– Ладно, ха-ха-ха!
Теперь душа гостя пребывала в полном покое. Он разжал кулак и вытащил из кармана свои золотые часы. Но тут знаки на циферблате будто ожили и пустились в пляс, образовав сплошной черный круг. Ши поднес часы к глазам, но ничего не увидел. Стрелки прыгали, и ему показалось, что их семь или восемь.
В наступившей тишине слух Дяо Цзы-дуна снова уловил нарастающий гул.
– Ну что ж, поужинали и ладно! – Праведник Ши обсосал усы и причмокнул. – Мне пора к Чжан Лю. Хе-хе-хе, баба, что надо!.. В Дахэба продадим зерно. Все в порядке… Куплю ей набор колец. Нет, хватит и одного… Ли И-цин говорит, что у тебя тоже…
Он громко захохотал, и его вырвало прямо на стол.
Хозяин и гость будто сквозь сон слышали шум и грохот, окружавшие их со всех сторон; казалось, дом погрузился в котел с кипящей водой.
А праведник, покачиваясь, продолжал болтать. Он и сам не понимал, что говорит, да и Дяо Цзы-дун не пытался его понять. Оба пили без передышки, ставя рюмки куда попало, стол был весь залит вином.
– Я! Я знаю, что делать… Это… это… Ты… Ли… Ты и Ли…
Вдруг дом задрожал, и в распахнувшуюся дверь толпой ворвались люди. Это они, негодяи Пи-эр и Сюй Хун-фа!
– Что? Как они посмели?…
Служители Будды, красные, как маринованные крабы, не могли взять в толк, что надо здесь этим людям. Может быть, они громко стучали и Лю, ворча, впустил их в передний двор? Значит, Лю спелся с ними, раз согласился впустить. Но стука не было слышно. Выходит, они перелезли через стену.
Лампа бросала апельсиновые блики на темно-коричневые лица крестьян. Зрачки их глаз, глубоко запрятанные, походили на дула винтовок.
Дяо Цзы-дун съежился в комок. В голове молнией сверкнула мысль: «Попались! Теперь они нас угробят! Похоронят меня за счет храма, закопают у Семи сосен и поставят надгробие с высеченными на нем узорчатыми иероглифами, как на фонариках: «Здесь покоится благочестивый Дяо Цзы-дун».
Хмель как рукой сняло, но людей Дяо Цзы-дун все же различал с трудом. Ему померещилось, что Пи-эр не то о пяти, не то о шести головах, а у Сюй Хун-фа он насчитал восемь подбородков. Все качалось у него перед глазами, как в лодке.
Праведник Ши огромным усилием сдерживал подступавшую икоту. На усах так и застыли капли жира, которые он не успел стереть. Лицо распухло. Его била дрожь, сердце бешено колотилось. Учитель и ученик не помнили, о чем только что вели разговор. В желудке они ощущали непомерную тяжесть. Мысли путались, голова разламывалась на части.
Праведник имел власть над людьми, но тем не менее нащупал браунинг: что-то недоброе появилось в лицах крестьян.
Один из крестьян заговорил, как обычно, робко, только в голосе его звучали какие-то новью нотки:
– Мы… мы… Праведный Ши, открой амбары на дамбе… мы…
Даже не разобрав как следует слов, праведник тотчас же уловил их смысл. Рука его крепче сжала браунинг, на щеке заходили желваки:
– Открыть амбары?
Пи-эр кивнул, и на макушке его стали видны фиолетовые шрамы.
– Праведный Ши, мы истинную правду говорим… нынче год… очень уж тяжел. Не хочешь вернуть залоговые деньги – открой амбары. Есть нечего… одеться не во что… Только и остается, что помереть, если ты…
Вены праведника, казалось, вот-вот лопнут:
– Бунтовать?!
Бац! Кулак с грохотом опустился на стол, в лампе запрыгал фитиль. Опрокинулась чашка, и по столу разлился жирный суп. Зазвенели рюмки. Палочки для еды полетели на пол.
Праведник Ши оттолкнул стул, точно расчищая место для поединка. Дяо Цзы-дун поглядывал то на дверь, то под стол. Бежать никуда! Ио он сразу сообразил, как действовать: ведь у него есть винтовка. Правда, она заперта в чулане. И старина Лю куда-то запропал. Надо позвать его – пусть принесет винтовку! Нeт, не выйдет. Попробуй он раскрыть рот – этот негодник Пи-эр живо заткнет его здоровенным кулаком.
Между тем Пи-эр выжидательно смотрел на праведника.
– Зачем злобствуешь? – раздался чей-то грубоватый голос. – Ведь мы с миром пришли, л ты зло затаил.
– Вот-вот! Мы только просим открыть амбары. Откроешь – ладно, а не откроешь…
– Как жить дальше? Коли не откроешь…
– Не хочешь, так верни залоговые деньги!
– Просим тебя, праведный Ши, напиши записку, мы отнесем ее к дамбе, и твои люди откроют амбары.
Настоятель заскрежетал зубами:
– Амбары мои! Мои! Эй, вы! Вы!
Резче обозначились па лицах морщины; налились кровью глаза: того и гляди, крестьяне оросятся па праведника и разорвут его на части.
Не смея глядеть людям в глаза, Дяо Цзы-дун зашептал трясущимися губами:
– Учитель, учитель, позвольте им… разрешите…
– Свинья! – Праведник в бешенстве залепил ему оплеуху.
Глаза его едва не вылезли из орбит. Послушаться Дяо Цзы-дуна? Ни за что! Кто станет ему после этого повиноваться? Он и не подозревал, что эти негодяи так смелы.
Как переменился мир! Раньше хоть Бодисатвы боялись, а сейчас и Бодисатву ни во что не ставят, и он, праведник, со своим браунингом для них ничто.
– Просим тебя, напиши, пусть откроют амбары!
От оплеухи Дяо Цзы-дун отлетел к стене, ударился затылком и, хлопая глазами, смотрел на праведника. Левая щека его стала лиловой. В ушах стоял ужасный шум, в глазах рябило от множества жестикулирующих рук. Перед ним поплыло пепельно-серое лицо учителя, его рог, как во время конвульсий, то открывался, то закрывался, и непонятно было: говорит учитель или только шевелит губами.
Неожиданно он повернулся к Дяо Цзы-дуну:
– Неси кисть и тушь!
– Что?! – Дяо Цзы-дун вздрогнул и снова ударился затылком о стену. Однако тотчас же бросился выполнять приказание, а в голове неотступно вертелось: «Только бы их отсюда спровадить, только бы спровадить…»
Сразу наступила тишина. На улице залаяли собаки – одна, другая, третья, – будто в деревне появился чужак.
Несколько десятков пар глаз впились в руку праведника, который, закусив губу, кистью выводил иероглифы… Пусть отправляются с этим листком на заливные поля и требуют у охраны открыть амбары… Писал праведник одно, а на уме у него было совсем другое. Теперь он знал, как справиться с этими негодяями. Безмозглые боровы!
«Есть два способа утихомирить народ, – часто поучал он своих учеников. – Первый – это одурачить его, как одурачивают разбушевавшихся свиней; стоит позвать их: «дю-дю-дю», – как они сразу угомонятся, совсем не обязательно кормить их рисом. А не удалось одурачить, тогда надо прибегнуть к оружию – это способ более жестокий. Словом, поцеремониться немного, а потом пусть испытают на своей шкуре закон сторожевых постов».
Чтобы спровадить людей, Ши пошел на уступки, а вдогонку им пошлет стражу для расправы. Завтра нескольких арестуют, и силы крестьян будут подорваны.
Рука праведника дрожала, пока он писал, и он едва не выронил кисть.
Крестьяне, однако, и не думали расходиться.
– Возьми, брат Гао-сань, записку и беги на дамбу. Как уладится все, дай знать, мы здесь подождем.
Тот, кого назвали Гао-санем, схватил записку.
– Ждите от меня вестей. Если до рассвета не дождетесь, знайте…
Тело праведника обмякло, перестало ему подчиняться. Зубы стучали. Вдруг он выхватил браунинг и с такой силой нажал на спусковой крючок, что заныл палец.
Раздался выстрел.
Кто-то пронзительно вскрикнул. Толпа разом подалась назад.
– Монах Ши, ты стрелял?
Его назвали «монах Ши» и к имени не добавили почтительное «праведный».
Это вывело из оцепенения Сюй Хун-фа, Пи-эра и всех остальных: праведный Ши – всего-навсего монах, самый обыкновенный человек! Все пережитое разом нахлынуло на людей. Чаша терпения переполнилась…
– Эй, Ши! Так вот ты, оказывается, какой!.. Ты… ты!
– Он и сегодня думал одурачить нас, он хотел…
– Держите его!
Кто-то вырвался из толпы и с яростью вцепился в праведника.
«Стрелять», – мелькнуло в его голове, но было поздно.
– Смотрите, как бы не сбежал монах Дяо!
– Убить эту сволочь! Это ты звал Бодисатву, ты, поганое отродье! Ты! Ты! Ты!
Вырваться монахи не могли: их крепко держали за руки и за ноги, осыпая ударами, разбивая в кровь лица.
Кто бы мог поверить, что крестьяне с таким остервенением бьют монахов, да еще приговаривают:
– Не жить вам, до смерти забьем!
У дверей двое поддерживали раненого. Пуля попала ему в грудь. Кровь из раны капля за каплей медленно стекала на пол. Несчастный корчился в судорогах, лицо его покрылось мертвенной бледностью.
– Надо вынести его на воздух!
– Воды! Скорей воды!
Праведник и его ученик никак не могли вырваться, несмотря на отчаянные попытки.
– Хватит! Довольно! А-а!! – беснуясь, кричали они.
– Бодисатва, ай-а! Разгневали Бодисатву! Бодисатва поразит вас громом! Мы сейчас же… мы…
– Теперь нам все едино, все едино!
– Монах поганый! Паршивец!
– А ну, смелей! Убьем их и двинемся к дамбе, чтобы открыть амбары!
В доме все было опрокинуто вверх дном, пол дрожал от топота ног.
– Бей!
– Отомстим за Гао-саня! Отомстим!
Стол с треском разлетелся на куски. На пол попадали чашки и рюмки.
В доме стало темно.
Дяо Цзы-дун стонал, но его никто не слышал. Праведник бился в судорогах.
– Ну, кончать надо! Хватит с ними возиться!
– К дамбе! К дамбе!
Спустя несколько минут по деревне разнеслись частые удары гонга: дон-дон-дон-дон…
Эти звуки разорвали черную ночь и заставили содрогнуться землю.
1935

1 2