Все потянулись к ней со стаканами и рюмками, а она, кокетливо потряхивая головой и подергивая плечами, продолжала петь, поддразнивая разгулявшихся гостей:
Аи, жги, жги, жги,
Говори да разговаривай!
В Степаниду Егоровну точно вселился бес: она не то что ходила, а как будто плыла по комнате с поднятыми для объятий руками, дразня всех своим пышным бюстом, и задорно припевала:
За-х-хочу - пол-л-л-люблю!
Захочу - раз-люб-лю!
Я над сердцем вольна,
Жизнь на радость нам дана!
- Эх-ма! Ах ты! да ах ты, ну!! - вскрикнул кто-то весело и задорно, и сразу несколько голосов подхватили мотив, застучали по полу каблуки, захлопали в такт ладоши, и залихватская плясовая песня завладела общим настроением. Кто-то, загремев стульями и пустыми бутылками, выскочил на средину комнаты и под гам и крики прошелся "колесом", разводя руками и откидывая во все стороны ноги, изредка притопывая и приседая.
- Браво, браво! - кричали гости.
Одни кричали "браво", другие пели, поддерживая плясовой мотив.
Курганов пел и играл на гитаре, татарин звонил стаканами по бутылкам, и от топанья всей компании дрожали пол и стены.
Максимка, с разинутым ртом и опущенными руками, наблюдал из темного коридора в полуотворенную дверь, испытывая полное удовольствие. Крики, пение и дикий хохот производили на него впечатление не чужого веселья, а своей личной радости. Он видел, как Курганов наливал вино, как пил, как заставлял пить Емельяниху, и та, низко кланяясь, пила. Он с торжеством замечал, что хозяйка пьянеет, и когда она, выпив последнюю рюмку, замотала головой, Максимка не выдержал.
- Х-хьг, хы!.. - радостно и искренне воскликнул он и даже присел, обнимая живот.
Чем дальше, тем веселее кричали гости. Пляска не унималась.
Максимка ликовал, особенно когда увидел, что и Курганов пустился вприсядку. За ним выбежала Степанида и плавно закружилась с поднятыми руками, колыхаясь и подергивая плечом, а Курганов возле нее так и выбрасывал из-под себя ноги вправо да влево. Максимка был в восторге, глядя на них; лучшего удовольствия ему никто в мире не мог бы доставить. Наконец, восторг его превзошел всякие ожидания; от радости он чуть не подавился, когда увидал, что сама Емельяниха, растопырив руки и махая над головою платком, кружится среди комнаты под общий крик и хохот; клок седых волос выбился наружу, щеки ее были красны, глаза мутны, и широкая улыбка делала лицо ее до того безобразным, что Максимка потешался над нею от всей души.
- Гляди, гляди! - шептал он Фене, толкая ее локтем.
- Господи! - прошептала Феня, качая головой. - Бабушка-то... бабушка... Стыд-то какой!..
Гам, смех и песни, а порой и неосторожное словечко, сорвавшееся с языка, еще долго оглашали весь дом. Наконец, гости стали целоваться с Кургановым и, пошатываясь, выходить к шубам.
Было уже под утро.
IV
Со следующего дня Курганов горячо принялся за дело и бывал иногда занят так, что не успевал пообедать. Домой он заезжал, чтобы достать или убрать какие-нибудь бумаги, затем опять уезжал и возвращался поздно ночью совершенно усталый. Максимка бегал по его поручениям тоже целые дни, то с письмом, то со свертком, и вовсе отбился от Емельянихи, говоря, что идет по приказу Афанасия Львовича, а сам в это время успевал завернуть на часок в трактир, где и блаженствовал без всяких опасений, благо водилось у него немало кургановских денег.
Лихорадочная жизнь ярмарки разгоралась день ото дня.
Дела и веселье, работа и удовольствия перепутались и сплелись настолько между собою, что посторонний человек не решил бы, где кончалось одно, где начиналось другое. Без угощения ничего нельзя было поделать; с иными бились по нескольку дней, кормя обедами, напаивая вином, возя по театрам; случалось, что пропивали больше, чем наживали, но, спасая честь и достоинство фирмы, на это не обращали особенного внимания.
Не дремал за это время и городской голова. "Вот-с, батенька, сударь вы мой, - говорил он, объезжая знакомых, - по заведенному порядку подписочка махонькая... в пользу городских бедных... Может, наличными соблаговолите, а ю и товарцем: всяко деяние благо".
Одни давали денег, другие жертвовали вещи в аллегри, театры обещали отпустить лучших певцов, а трактиры - арфисток, и в назначенный день вся ярмарка, от мала до велика, справляла благотворительный праздник.
В этот день Афанасий Львович был особенно озабочен.
Он приезжал домой и перебирал бумаги, считал на счетах, опять уезжал и, наконец, призвал Максимку:
- Вот тебе письмо... Понимаешь? Беги сейчас на почту, бери тройку и поезжай во весь дух на ту станцию... Понял?
- Понял, - весело подмигнул Максимка, очень любивший, когда ему поручали важное дело.
- Во что бы то ни стало нужно догнать Климентовича!
Понимаешь, Климентовича! Спроси смотрителя, проехал Климентович или нет; если проехал, гони еще станцию, две, три - все равно! Понимаешь? Нужно догнать и передать вот это письмо.
Максимка почувствовал прилив такой нежности к Курганову, что ему захотелось поцеловать его фалду, которую тот небрежно откинул, держа руку в кармане.
- Вот тебе письмо, - сказал Курганов, передавая пакет. - Вот тебе деньги на дорогу... Обратно скачи во весь мах и к утру привези ответ. Двадцать рублей на чай получишь. Но если ты его не догонишь...
- Кереметь [Кераметь - свирепое божество чувашей. (Примеч. автора).], догоню! - воскликнул в азарте Максимка. - Чего не догнать?
- Ну, так марш! Бегом! Живо!
Афанасий Львович даже топнул и ударил в ладоши, а Максимка, сунув письмо и деньги за пазуху, бросился опрометью вниз, так что задрожала и затрещала под ним вся лестница. Его душа переполнилась уважением и любовью к Курганову: катить на тройке, исполнить важное дело и получить двадцать рублей было для него таким удовольствием, какого еще - умрешь, не увидишь...
Уже с обеда в пассаже гремела музыка. Городские дамы, расфранченные и разодетые, заседали за лотерейными колесами; у супруги городского головы еще со вчерашнего вечера ожесточилось сердце на чужие карманы; жена исправника и жена лесничего сперва стесняясь исполняли свои обязанности, но мало-помалу начинали тоже входить в азарт. А народа прибывало и прибывало. По старинным традициям, в этот день вся ярмарка должна была посетить базар, и в пассаже поэтому набиралось такое множество публики, любящей потолкаться, позевать, послушать оркестр и певцов, что выходила вместо гулянья толкотня, дававшая возможность хорошо поживиться не только городским беднякам, но и заезжим карманникам. Развлечения не прекращались до вечера. Всюду пахло свежими елками, лисьим мехом, кофеем, овчиной; от дам благоухало духами, от мужчин - табаком и спиртом.
Вдоволь намявши бока и туго наколотив карманы всевозможными безделушками из аллегри, к вечеру усталая публика разбредалась опять-таки по трактирам доканчивать благотворительный день.
У Курганова знакомых было полгорода. Куда ни придет, куда ни повернется, отовсюду слышно одно и то же: - Афанасий Львович! К нам на минугку!
И Курганов подходил, присаживался и выпивал, переходя от одних знакомых к другим. Один говорил:
"Уважь!" - и Афанасий Львович из уважения выпивал шампанского; другой говорил: "Не обидь!" - выпивал и с этим; третий приставал: "Удостой!" Наконец, у Афанасия Львовича зарябило в глазах. Потеряв меру, он уже сам начал спрашивать шампанское и приставать к знакомым, требуя "уважить", "не обидеть" и "удостоить". Потом с компанией арфисток переселился в кабинет, где ему пели романсы, гладили его по волосам и шутя вынимали из карманов выигранные безделушки...
Стояла глухая ночь, когда он подъехал к своим воротам. На душе у него было пусто, в голове шумело. Прежде чем позвонить, он огляделся кругом; левая сторона улицы была черна как уголь, а правая сияла серебром; серые домики, снежная дорога, крест на колокольне - все блестело и сверкало, и на Курганова напало раздумье. Он стоял возле калитки и не мог налюбоваться картиной, развернувшейся перед ним, словно в первый раз в жизни. Чувство не то раскаяния, не то одиночества грызло его сердце, и ему становилось жаль своей молодости, уходившей на кутежи.
Он глядел на ясное небо, на звезды, на сверкающий снег, и хотелось ему чего-то чистого и высокого, ради чего стоило бы жить и трудиться.
Курганов стоял с опущенными руками, не зная, на что решиться. Ничего, однако, не придумав, он подошел к звонку, досадливо рванул его изо всей силы и громко обругал собаку, залаявшую на него из подворотни.
Дожидаясь его возвращения, на звонок выбежала Феня.
- А где ж Максимка? - строго спросил Курганов.
Небось дрыхнет, скотина?
- Максима вы за город услали. Только поутру вернется.
- А... да! Ну, черт с ним!
Феня заперла калитку и пошла следом за Афанасием Львовичем. Когда они прошли через сени, Курганов остановился на пороге Фениной комнаты и, подумав, сказал:
- Нет ли, голубушка, где-нибудь браги, а то в горле пересохло. Принеси-ка, я подожду.
Феня молча взяла свечу и, стесняясь своего костюма, потому что была в большом платке, накинутом на голые плечи, ежась и закрываясь, вышла в сени, а Курганов вошел в ее комнату, освещенную слабым светом лампадки, и сел прямо на кровать.
V
Было тихо вокруг; капала где-то вода из рукомойника, ударяясь о медный таз, где-то хрипло тикали часы, и больше ничем не нарушалось ночное безмолвие. Комната, где он сидел, была маленькая, низкая, с дешевыми обоями в мелкую шашку, с одним окном, задернутым занавеской, с маленьким зеркальцем на стене, возле которого висело вышитое русским швом полотенце, на стуле лежало сброшенное кое-как платье.
Опустивши голову и сложив на коленях руки, неподвижно сидел Афанасий Львович в ожидании браги, стараясь сосредоточить разбегавшиеся мысли.
- Афанасий Львович... Что это вы где! - со стыдливым упреком обратилась к нему Феня, вернувшись со свечкой и глиняным кувшином в руках.
Заметив брошенное платье, она смутилась еще больше, но тот, не обращая внимания на ее слова, проговорил рассеянно:
- Знаешь, Феня... Я нынче взял билет... Дай, думаю, на счастье... И вот, погляди, выиграл.
Он начал шарить по карманам и вынул золотое дешевое колечко с бирюзой.
- Видишь?.. Возьми и носи! Это на счастье. Давай я тебе сам надену. Да ну же, подойди, чего боишься!
- Афанасий Львович, пожалуйте к себе! - боязливо настаивала Феня умоляющим голосом. - А то как бы бабушка не проснулась.
- А черт с ней, с бабушкой, если и проснется! - небрежно ответил Курганов. - А это вот духи, - продолжал он спокойно, вынимая из другого кармана флакон, перевязанный голубой лентой. - Всё выигрыши, Феня! Много я этой дряни выиграл нынче; половину бросил. Налей-ка мне бражки стаканчик!
- Идите, право, к себе, Афанасий Львович, вам завтра вставать рано, умоляла Феня, подавая стакан браги.
Курганов отхлебнул и вытер усы.
- Погоди, Феня... Уйдуг - сказал он, - погоди меня гнать.
Он горько вздохнул и в два больших глотка осушил весь стакан.
- Хорошая брага, - похвалил он, начиная закуривать папиросу и чувствуя, что мысли его постепенно начинают путаться. - А ты слышала, Феня, как арфистки поют?
- Нет, Афанасий Львович... Где же мне слыхать, я в трактиры не хожу.
- И не ходи. Там всякое безобразие... Лучше, Феня, книжки читай... Я, пока читал, хорошим был человеком...
А это все чепуха... Зло!.. Ты умеешь читать?
- Умею, Афанасий Львович. Меня дядя начал учить.
Без него я бы ничего не знала.
- Молодец дядя!
Наступило молчание. Феня стояла возле стены, опустивши глаза, и дожидалась, когда Курганов уйдет, а тот сидел на ее постели с папиросой в зубах и задумчиво глядел на тусклое пламя свечи, вертя в руках выигранное кольцо.
- Ну, поди, я тебе надену, - вспомнил он про подарок.
Феня не отвечала. Курганов опять замолчал.
Несколько минут он пристально и спокойно созерцал Феню. Ее молодое лицо казалось ему красивым и, главное, свежим, девственным, почти детским; волосы ее были гладко зачесаны назад и сплетены в косу; от всей ее фигуры, от свежего лица, от скромно опущенных глаз веяло юностью, простотой и, как казалось в эту минуту Курганову, самобытной прелестью, и он мало-помалу залюбовался ею.
Он мысленно сравнивал ее лицо с размалеванными лицами арфисток, которых час тому назад угощал в кабинете, слушая их песни и вольную болтовню, а иных даже обнимал и целовался с ними. Ему становилось гадко от этих воспоминаний. Он глядел на Феню и дивился, как мог он находить удовольствие среди тех, кто доступен каждому без симпатии, без любви, даже без уважения. И ему казалось, что он уже давно ненавидит эти лица с подведенными бровями, этот неискренний хохот, это необузданное веселье, весь этот чад продажной любви, из которого он только что выбрался с тяжелой головой и несвязными мыслями.
- Не гони меня, Феня, - ласково обратился к ней Афанасий Львович, и в голосе его дрогнула скорбная нотка. - Ты меня давно знаешь. Не бойся меня, я не злой человек.
- Что вы, Афанасий Львович! Кто же говорит... Я не боюсь... Сидите сколько угодно.
- А... ты все не про то, Феня! Ты думаешь, что я у вас постоялец, что я твоей Емельянихе деньги плачу, так мне уж и черт не брат! Сижу, мол, где хочу, делаю, что знаю.
Нет, Феня!.. Ты лучше вот что скажи: веришь, что я не злой человек, что я тебе ничего худого не пожелаю? Коли веришь, садись рядом, а я тебе буду рассказывать...
- Рассказывайте, Афанасий Львович; я слушать буду все равно стоя.
- Садись, говорю тебе!..
Курганов быстро поднялся и схватил ее за руку выше кисти. Феня взглянула на него с недоумением и страхом и прошептала:
- Афанасий Львович!.. Пустите, ради господа!..
- Я с тобой попросту говорю, а ты все дичишься. Ну, бог с тобой! упрекнул Курганов и, выпуская из своей руки ее руку, добавил: - Я думал, ты меня пожалеешь, Феня...
Ну, налей хоть браги еще!
Он сел опять на постель, а Феня подала ему наполненный стакан.
- Ты думаешь, я счастлив? - продолжал Афанасий Львович, отхлебывая браги. - Нет, Феня, все это чепуха...
Да, чепуха! И вся жизнь моя - чепуха, просто хоть пулю в лоб!.. Для чего я живу? Ну, скажи, пожалуйста, я живу для какого черта? А?
1 2 3 4 5 6 7