Телешов Николай Дмитриевич
Против обычая
Николай Дмитриевич Телешов
ПРОТИВ ОБЫЧАЯ
Из цикла "По Сибири".
I
Дорога вела сибирской заимкой. По сторонам за крестьянскими усадьбами раскидывались пашни, а впереди, где начинался березовый лес, на самом краю чернела одинокая землянка.
Уже вечерело, когда к этой землянке подошли двое молодых людей. Один из них был лет тридцати, красивый брюнет, с тонкими чертами лица, хорошо сложенный, одетый в охотничью куртку и высокие сапоги; за поясом у него висел пустой ягдташ, за плечами - ружье; это был земский заседатель Василий Михайлович Волынцев, только что прибывший сюда из Петербурга. Or страшной ли усталости, или от неудачной охоты он был не в духе и торопился домой, где его дожидалась масса дел, надоедливых и безынтересных. Спутником его по охоте был волостной писарь, бывший псаломщик Услышинов, уроженец здешнего села, знавший наизусть все пути и дороги и провожавший Волынцева "пур пассэ летан" - как он сам выражался, хотя и не знал в точности, что это обозначает; вместо ружья он ходил с сучковатою тростью, курил вместо своих волынцевские папиросы и очень гордился, что "петербургский аристократ и первое лицо здесь" ни с кем, кроме него, не веде г компании; его пестрый пиджак и брюки навыпуск с обкусанными задками, и сапоги на высоких кривых каблучках, и набекрень надетый картузик, на котором виднелась на месте кокарды запыленная дырочка, его закрученные усы и на мизинце колечко - все обнаруживало в нем местного сердцееда и франта, хотя Услышинов по серьезности и по костюму надеялся не отстать от Волынцева и быть ему "под пару".
Двери землянки были не заперты. Чтобы спросить напиться, Волынцев отворил их, но внутри никого не было, хотя у самого порога стоял "туяз", берестовый бурак, с молоком, покрытый большим куском хлеба, а рядом лежали яйца и творог.
- Где же хозяин? - досадливо сказал Волынцев. - Я хочу пить.
- Сколько угодно-с, - отвечал писарь и потянулся за кринкой. - Вы сами здесь хозяин!
- Погоди, - остановил Волынцев. - Может быть, люди приготовили себе ужин... Странные люди: двери настежь, самих ни души... Этак всякий придет, мало ль здесь народа шатается. А после плакаться будут: обокрали!..
Услышинов вежливо усмехнулся.
- Это нарочно так делают. Для того и поставлено, чтобы прохожие ели и пили... Не беспокойтесь, Василий Михайлович, кушайте, сколько угодно.
- Для прохожих? - усомнился Волынцев. - Кто же это делает для прохожих? И с какой стати?
- Все делают, во всех деревнях, - отвечал с удовольствием писарь. Обычай старинный, спокон веков; его всякий себе, можно сказать, священной обязанностью ставит.
Здесь, по заимкам, реже случается, а в деревнях - пряп выносят еду каждую ночь на улицу, за окошко. Поставят на полочку, а ночью бродяга придет, отыщет - ну и сыт!
- Бродяга?.. Какой бродяга?
- А вот которые с ссылки... из каторги бегут, из рудников там... Бродягами здесь называются.
Волынцев удивленно взглянул на писаря.
- Да-с! Это и есть для них пропитание! - добавил тот, радуясь неизвестно чему. - Ведь через наши места этих беглых идет-идет, счету им нет! Может, сто лет все идут. Иу жители и привыкли.
Услышинов продолжал рассказывать, а Василий Михайлович стоял задумчивый, наморщив лоб и закусив губу. Оч вспомнил, что слыхал об этом обычае еще в Петербурге, даже что-то читал или видел какую-то картину на выставке, но, не интересуясь тогда Сибирью, не обратил на это внимания и скоро забыл. Только теперь, столкнувшись лицом к лицу с фактом, он вспомнил прежние рассказы, горячие споры по этому поводу и недоумевал, даже более того - поражался, как могла водвориться такая бессмыслица, как могло население идти так открыто против закона, его же самого охраняющего, как могло, наконец, начальство допускать такой странный обычай и дать ему укорениться в народе.
- Ты говоришь, жители привыкли? - с полузаботой, с полунасмешкой спросил он писаря, перебивая его рассказ.
- Да-с. Привыкли.
- И кормят? и поят?..
- Да-с... Да это еще что, а вот бывает даже так, что некоторые за старостью или больные в лесах укрываются и не ходят в деревни, так этим многие прямо в лес на указанное место приносят и еду и даже, бывает, одежду... Очень хорошее обыкновение!
- Да ты с ума, что ли, сошел?! - почти крикнул Волынцев. - Еще хвалит!. Разве законно потакать разбойникам, укрывать и кормить беглецов?.. Эго черт знает на что похоже, мой милый!
- Кто знает... - смутился писарь. - Старинный обычай... как его разбирать будешь? Оно, конечно... А с другой стороны, везде так делают.
- Ну и пусть везде делают! - разгорячился Волынцев. - А у меня не бывать этому безобразию!
Глаза его засверкали.
- Ты меня знаешь: что сказано - тому быть! - добавил он запальчиво. Ну, спасибо, Иван Петрович, ты задал мне превосходную задачу. Пусть это будет моим дебютом! Интересное и новенькое дельце... Видно, сама судьба за меня!
И усталость и неудачная охота - все было мгновенно забыто. Горячие мысли вихрем закрутились в голове Василия Михайловича, слагаясь в неясный, но грандиозный план. Он быстро вышел на дорогу, свистнул собаке, и Услышинов еле поспевал за ним, не понимая ничего, но поба.-иваясь его гнева.
II
Село, где поселился Волынцев, стояло на тракте; оно славилось отличными лошадьми и обильной охотой. На селе было много богатых мужиков. Домик Волынцеву отвели на почетном месте - против церкви, вблизи волостного правления.
По каким причинам заехал сюда этот "российский барин", как его называли крестьяне, не было никому известно, но было по всему заметно, и по лицу и по манерам, что он не из тех, которых привыкли здесь видеть на службе: у него и тон не таков, и письма он получает с какими-то гербами, ни с кем не бранится, не дерется, но требует всего так быстро и настоятельно, что не поспеешь одуматься, хорошо это или худо. "У меня сказано - сделано! Иначе здесь нельзя! - твердил он постоянно Услышинову, которого нередко брал к себе для письменных занятий. - У меня - чтобы все было по-моему!"
Писарь был единственным человеком, с кем Волынцев позволял себе частную беседу и даже посвящал его в тайну своего пребывания в захолустье.
- Я здесь ненадолго. Я здесь только учусь, - говорил он писарю, приятно и загадочно улыбаясь. - Ну, год, ну, два проживу - а там...
И писарю мало-помалу становилось известно, что Волынцев - петербургский чиновник, что у него громадные связи и блестящая будущность. Как было не дорожить вниманием такого человека, особенно если он приглашает к себе чай пить, берет на охоту, угощает вином! . Он даже заметил однажды Услышинову:
- Что ты меня все "благородием" величаешь? Меня зовут Василий Михайлович.
Даже это обращение на "ты", иногда с прибавлением "голубчик" или "мой милый", казалось писарю не только безобидным, но и приятным.
- Извините меня, Василий Михайлович, - говорил ему писарь. - Что за охота вам при вашем образовании и, так сказать, при всем положении да в этакой должности находиться? Низко-с для вас! Нашему брату пить-есть надобно, а уж вам, кажется...
- Э, братец! - возражал с удовольствием Волынцев. - Черная работа необходима. Петр Великий - и тот был, когда учился, простым рабочим. Всякое дето нужно в корню изучать... в корню!.. Разумеется, это не мое место, но ведь я здесь, повторяю, не навек!..
"Конечно, - рассуждал после сам с собою Услышинов, - Василий Михайлович желает поучиться, выдвинуться... Может быть, его через год и рукой не достанешь: увезут его в Петербург, куда-нибудь в министерство посадят... А вдруг он возьмет да и вспомнит тогда сибирского компаньона?..
А прогуляться с ним на охоту да про здешние порядки поговорить - мне наплевать!.. Сколько угодно!"
Так рассуждал Услышинов, стараясь оказывать Волынцеву всевозможные услуги.
- Как ты думаешь, Иван Петрович, - спросил его на другой день заседатель, - ради чего крестьяне кормят этих бродяг? У меня это просто из головы не идет.
- Как сказать, Василий Михайлович: бродяга все же есть человек, и коль ему не подашь, так бог и самим ничего не даст, - вот как думают наши крестьяне... Любую бабу спросите - этими делами у нас все больше бабы заведуют, - она вам сейчас скажет, что дорога, мол, ихняя дальняя, идут под страхом, сердешные, точно звери... Оно и жалко: каждому человеку пить и есть надобно... От любой бабы это самое услышите, честное слово-с!.. Да, кроме того, имеется и еще одно соображение...
- Какое?
Писарь пожал плечами и, видимо, стеснялся.
- Ну, говори, какое соображение! - настаивал Волынцев.
- Не обижают никою... Их не трогают, и они не трогают!..
- Мило!.. - возмутился Василий Михайлович. - Возможно ли тогда хоть какое-нибудь уважение к власти?
Ведь допускать это - значит, сознаваться в своем бессилии, войти с ними в стачку!.. Нет, мой друг, этому не бывагь!.. Я не позволю мужикам откупаться от этих сорванцов. Ни за что на свете! Завтра же положу запрет. У меня шутки плохи!
В назначенный день собрались старшины волынцевского участка и покорно ожидали "штучки", какую заблагорассудится выкинуть их новому начальству. Уже заранее они не были с ним согласны, хоть и не знали еще, в чем дело.
Когда же к ним вышел Василий Михайлович, в новом мундире, стройный, красивый, с блестящими глазами, они сразу смутились и оробели. Он упрекнул их за беспорядки и объявил, что за такие дела самих сажают в острог, что, укрывая и помогая беглым, они действуют против закона и что если он только узнает, что где-нибудь кто-нибудь ослушается его приказания, - всех под суд отдаст как сообщников. Старшины молча поклонились, и только один старик, покрутив головой, осмелился проговорить:
- Слушаем... Прикажем, ваше высокоблагородие...
Только ладно ли будет?
- Чтоб было! - рассердился Волынцев и топнул ногою.
Старшины опять поклонились и разошлись с понурыми головами.
III
Весь вечер лил дождь. Волынцев шагал из угла в угол по своим небольшим комнатам, обдумывая возникший вопрос и проверяя самого себя.
"Конечно, я прав! - мысленно решал он. - Конечно, прав!"
Однако недовольство собою, чувство чего-то неладного, как будто внутреннего разлада и сомнительной правоты мешали ему успокоиться.
"Вот почему, - думал он, - не страшит и Сибирь закоренелых преступников: они знают, что могут убежать, что в бегстве будут сыты, одеты, а главное - расчет на сочувствие и поддержку в народе".
То смущаясь, то ободряясь надеждой искоренить преступление - вековое и общее, вошедшее в местный обычай, даже, по словам писаря, в священный долг населения, - Волынцев видел в этом необыкновенный подвиг. В мыслях его порою вспыхивала радость, потому что борьба совпадала с целью - учиться и выдвинуться, ради чего он покинул Петербург, родных и забрался в эту глушь, отделив себя добровольно от всего цивилизованного мира.
В волнении и раздумье он подошел к окну.
Там, за окном, было серо и мутно: дождик бился в стекла, где-то чудилась однотонная песня ветра, и было скучно везде и сиротливо. Волынцев засмотрелся. Он видел перед собой пустынную улицу сквозь густые сумерки, видел грязную, потемневшую дорогу, постепенно сливавшуюся с дождем и вечерними тенями. Мысли его мало-помалу становились бессвязнее, уносясь куда-то, возвращаясь и перепутываясь. Манила предстоящая борьба, соблазняла почетная будущность, а в душу просилось что-то далекое, минувшее и позабытое... Ему вспомнилось вдруг иное, лучшее время, когда он сам был моложе, лучше, отзывчивее... Он так же стоял однажды перед окном, так же упорно глядел на дорогу - только это был Петербург, людные улицы, морозная звездная ночь, а за столом шумела молодая компания, споря и горячась, защищая любовь, милосердие и жалость ко всем униженным и несчастным. Он и сам тогда сочувствовал этому и, обернувшись, увидел добрые разгоряченные лица товарищей, увидел свою сестру, которая молча слушала, не сводя блестящих глаз с говорившего студента... Словно желая и теперь увидеть те же лица, Василий Михайлович обернулся, но маленькая неуютная комната была пуста, на столе тускло горела свечка, и повсюду чувствовался запах тулупа и дегтя, занесенный только что ушедшими мужиками.
"Как все это было давно!" - вздохнул он, припоминая прежнее время, прежние верования, мечты и надежды, и опять в душе его смутно, точно эхо, отозвалось что-то старое, доброе...
Дождь монотонно шумел за окном. Одиночество, скука и ночное безмолвие настраивали на свой лад воображение Волынцева, и ему стало казаться, что такое же тусклое небо, которое моросило теперь беспрерывным дождем, раскинулось всюду, над всей Сибирью, залило ее мутными потоками, и нигде нет защиты в эту черную ночь от ливня, от сырости, от грязи и холода; вряд ли даже звери не попрятались в свои норы; неужели только люди, бездомные и голодные, бегут в это время, бегут лесами, окольными дорогами, пользуясь темнотой и прячась от других людей...
Волынцев живо представил себе такого беглеца, промокшего, проголодавшегося, который ночью среди мрака подходит к избе, ищет и находит хлеб и снова скрывается, боясь попасться на глаза такому человеку, как, например, он - Болыицев.
- Вздор! - резко перебил он течение своих мыслей и снова зашагал по комнате. - Все это сентиментальность и фразы, из которых ничего не может быть путного!
Так думал Волынцев, решив не поддаваться минутным увлечениям и во что бы то ни стало искоренить вредный и беззаконный обычай.
- Нужно покончить разом и навсегда!
Твердый в своем решении, он не допускал уже более, чтобы жалость закралась к нему в душу.
IV
Близилось к осени.
Василий Михайлович не мог на себя нарадоваться: то, что слагалось десятками и сотнями лет, чго вошло уже в кровь и плоть населения, он разрушил единым словом, единым взмахом пера.
"Так и впредь буду делать!" - думал он с удовольствием и при случае расспрашивал старшин о бродягах, строгонастрого подтверждая приказ.
Увлеченный первым успехом, Волынцев писал о своем подвиге в Петербург родным, когда к столу подошел Услышинов и молча поклонился.
- Ты что? - спросил Волынцев, не отрываясь от письма.
- Да что, Василий Михайлович, опять лошадь украли, - отвечал писарь.
1 2