..
- Правильно! - закричал вдруг банщик, очнувшись от спячки. - Все жулики и изменники!
Он ударил по столу тяжелой ладонью и, перебивая оратора, горячо продолжал:
- Всех их к чертовой матери!
Настроение вдруг поднялось. Много голосов заговорило сразу, но банщик кричал громче всех, стуча по столу:
- К чертовой матери! Всех их к чертовой матери!
Оратор пытался что-то сказать, но его уже не слушали, а бранили обоих министров, называя их предателями.
Кто-то прибавил к двум третьего, потом прибавил еще одного, а потом уже все загалдели вообще про начальство.
- Велика больно власть дана! - сердился один.
- Теснят народ и знать ничего не желают, - перебивал Другой.
- Зазнались! - добавил третий. - Ни суда на них, ни управы!
- Жертвы наши разграбили, а мы-то сдуру несли денежки-то. А они по карманам.
- Денежки наши - турлы!.. Фью!
- А полиция? Житья нет! Что захочет, то и ломит без меры, без толку: штрафует, орет, придирается.
- Пристав у нас был - этакое животное!
- А наш-то пристав: намедни так на меня и хрипит, так и топочет ногами.
- А моего дворника из Москвы выслал. Спрашивается:
за что?
- Зазнались! Пора бы им кулаки-то сшибить!
- Только себе морды отращивают, окаянные!
- Всех их к чертовой матери!
Говорили и кричали все разом, и чем больше шумели, тем больше разгорячались. Бранили войну, бранили какихто мошенников, роптали на налоги и ругали полицию. Настроение слагалось не в пользу оратора. Напрасно пытался он перейти снова к речи, напрасно кричали сыщики про жидов и студентов, и напрасно махал руками Воронов, призывая к порядку.
- Почтенное собрание!.. Почтенное собрание!.. - надрывался он, обливаясь холодным потом. - Вы не про то!
Тише! Не про это речь! Подождите!.. Почтенное собрание!
Но страсти разгорелись, и им уже не было удержа.
- Минин! Спасайте! - бросился, наконец, Воронов чуть не со слезами к Красавицыну. - Лезьте на стол. Кричите им что-нибудь!
Красавицын точно ждал этого. Ловко занес он на стол ногу и вдруг вырос над всем обществом с раскинутыми врозь руками.
- Народ православный! - гаркнул он во весь голос.
Неожиданность удалась. Все повернули глаза к новому
оратору и притихли, тем более что привезенный им молодец успел кое-кого пырнуть пальцами под ребра и сказать:
"Гляди! гляди!"
- Народ православный! - повторил Красавицын, не зная, что говорить дальше; сердце его колотилось, кровь стучала в виски.
Самолюбие не позволяло ему слезть теперь со стола, не сказавши ни слова, и он с своей высоты глядел почти с ужасом в эти десятки чужих глаз, в эти бороды и лица, обращенные к нему в ожидании чего-то важного и большого. Это молчание, которое он вызвал своим окриком, теперь давило его. Он понимал, что еще секунда - и все расхохочутся, и он уйдет, сгорая со стыда, а завтра весь город будет знать, как Красавицын говорит речи.
- Народ православный! - воскликнул он еще раз, теряясь, не рассуждая и делая что-то бессознательное.
Трясущимися руками он распахнул вдруг полу своего пиджака и, хватая из бумажника деньги, запальчиво мял их и бросал на стол, приговаривая.
- Вот!.. Вот!.. Вот!..
Потом вытащил кошелек и так же страстно и неожиданно для самого себя раскрыл его над столом, и, когда зазвенели рубли, полтинника, золото и мелочь, он почти уже шепотом восклицал, но резко, на всю комнату:
- Вот! Вот!
От денег, сыпавшихся на скатерть и на пол, и от той страстности, с которой Красавицын все это делал, впечатление было велико и сильно. Все осторожно начали подгребать бумажки в одну кучу, а некоторые нагибались я поднимали с пола монеты.
- Жертвую! - восклицал Красавицын, овладевая опять собою и чувствуя, что честь спасена. - Сложимся, объявим подписку, наймем добровольцев: пусть дуют проклятых крамольников!
- Бить! - радостно поддержали сыщики.
- Бей их! Бей! - ответили еще голоса, а Воронов захлопал в ладоши и весь просиял.
- Кладу и я от себя на доброе дело, - сказал он, медленно роясь в бумажнике.
- И я кладу на алтарь отечества! - добавил торговец с медалями, выбрасывая золотой.
И другие все согнули головы над кошельками, стараясь достать и положить в общую кучу так, чтобы другие не заметили - сколько.
- Теперь мы видим, - говорил Воронов, - как велико негодование против крамолы во всех слоях населения. Нам дорого ваше сочувствие, а за средствами и силами дело не станет: народ горит желанием сокрушить врагов родины.
Да погибнет крамола! - торжественно воскликнул он, поднимая над головою кулак.
- Бить! Бить! - поддержало собрание.
- Телеграмму послать в Петербург! - настаивал кто-то.
- Уже близится радостный час, - громко продолжал Воронов, покрывая голосом общий шум, - когда все мы, истинно русские люди, соберемся победоносно под святые стены Кремля, под благовест и трезвон наших московских колоколов. Из соборов вынесем мы торжественно наши хоругви и святые иконы и крестным ходом двинемся тысячными толпами по древней столице, колыбели нашей веры и самодержавных царей! Да сгинет измена! Нет пощады крамольникам!
- Ур-а-а! - закричали сыщики, а остальные горячо поддержали:
- Правильно! Дельно! Нечего их миловать!
- Сочувствуем! - кричал банщик, ероша волосы. - Гнать их всех к чертовой матери!..
V
Не прощаясь ни с кем, Яша незаметно ушел.
Странное, смутное чувство испытывал он, выйдя на свежий воздух. Магазины все были заперты и темны, и все эти торговые улицы и переулки, оживленные днем, теперь были тихи и безлюдны. Полная луна освещала пустые тротуары и мостовую, золотила железные глухие ставни дверей с висячими большими замками и гляделась в серые зеркальные стекла. Кое-где сидели сторожа на принесенных ящиках, скучливо прохаживался городовой, и только изредка проезжали экипажи, точно среди глухой ночи, хотя было вовсе не поздно и на других улицах было еще светло, оживленно и людно.
Часа два тому назад Яша шел сюда возбужденный и бодрый, а возвращался теперь усталый и подавленный.
Он не понимал себя, чувствовал какое-то недоумение и не знал, что сказать завтра дедушке.
Путь его лежал через Кремль.
По обычаю, снявши шапку в Спасских воротах, он с непокрытой головой шел против сквозного ветра и думал о том, как все они, тысячными толпами, вскоре пойдут здесь с пением и хоругвями, а те - другие - будут в это время лежать по кладбищам и больницам с переломанными костями. И ему было жутко и в то же время соблазнительно ожидание этого.
- Яша! А, Яша! - услышал он осторожный оклик и вздрогнул от неожиданности.
Перед ним стоял Федор и протягивал руку, но не так, как здороваются, а как благословляют.
- Отец Федор! - изумился Яша. - Вы как здесь?
- Я здесь у приятеля... Еще ведь не поздно. Я все тебя поджидал: второй раз выхожу глядеть. Ну что? Кончилось собрание?
- Я ушел. Другие еще остались.
- Ночь-то какая красавица! - шепнул Федор, взглядывая на небо. - Вот хорошо как! Чисто летом!.. Я тебя провожу немножко. Я сегодня ночую здесь вот, - кивнул он куда-то в сторону. - Мне не поздно: меня пустят.
Они шли уже рядом.
На Федоре было надето чье-то чужое черное пальто, похожее на монашеское, очень узкое, которое он все старался запахивать, но оно расходилось и обнажало ему то ноги, то шею.
- Расскажи, Яша, что было?
Яше и самому хотелось высказаться раньше, чем сообщать дедушке. Федора он знавал с детства и, хотя считал его человеком пустым и пропащим, все-таки верил ему и не стеснялся с ним.
- Пойдем к памятнику, - звал его Федор, - там скамеечка есть; посидим, потолкуем. Очень мне интересно, Яша.
Даже спать не могу.
- Пойдемте, - согласился Яша.
Они пересекли плац-парад и, взглянув мельком на статую Александра, вошли в гулкую сквозную галерею, всю освещенную луной, с черными тенями от колонн и арок, распластавшихся наискось по каменному полу.
- Со всей России сюда жертвы несли, - промолвил Федор, оглядываясь направо и налево. - Весь народ давал по грошам да по монетам в память освободителя. А его вон куда занесли, за ограду, в четыре стены!.. Все боятся, как бы народ-то дальше не заговорил про свободу... Вот и спрятали... Свобода, видно, вроде сокровища: всякому хочется взять, да не всякому хочется дать.
Они сели на гранитную скамью у самого обрыва, откуда при свете луны виднелось Заречье с его домами и колокольнями, с длинными фабричными трубами, утопавшее в туманной серебристой мгле.
Яша начал рассказывать, а Федор молча слушал и только изредка покашливал или произносил "гм! гм!", словно подтверждая что-то.
- Что же, ваш Воронов своим колокольным звоном хочет весь народ, что ли, сделать счастливым? - спросил, наконец, Федор, неожиданно и ласково накрывая своей холодной рукой Яшину руку. - Нет, Яша! Народ по деревням с голоду пухнет, и ему не до колокольного звона. Голодному нужен хлеб, а обиженному - правда. А святую правду еще никто кулаками да палками не доказывал. Так-то, милый! Ты подумай об этом.
Он помолчал и добавил:
- Где правда и где неправда - кому лучше знать?
Образованного человека в этом деле не проведешь: он понимает. И нужду народную понимает получше лодырей или жандармов. Ты подумай об этом.
Яше было неприятно все это слушать. И без того он чувствовал себя сбитым с толку, а тут еще Федор подливал масла в огонь.
- Видишь Александра Второго? Это он отдал приказ об отмене крепостного права. А народ ему памятник поставил. Подумай-ка.
- А студенты его убили! - воскликнул вдруг Яша и встал. - Прощайте, отец Федор. Мне пора. Вы уж дедушкето не очень говорите про ваши мысли, а го он вас и в лавку перестанет пускать. Лучше помалкивайте, а то прогонит!
- Помолчу до поры до времени, - жестко улыбнулся Федор, тоже вставая и запахивая свое узкое пальто.
Яше показалось, что он обидел Федора, и ему стало жалко его и стыдно. Чтобы загладить это, он протянул ему руку и сказал, точно прося прощения:
- Приходите в субботу... У нас в Линии будет общественный молебен. Певчих человек двадцать будет... Протодьякона пригласили.
Федор почувствовал настроение Яши. Он понял его и с улыбкой ответил, пожимая в свою очередь руку и забывая обиду:
- А драться не будешь, помолясь богу?
- Нет! - засмеялся тот.
- Ну, ладно; приду. И дедушке ничего говорить не стану. Да ведь он все равно убежден, что я очень люблю студентов и говорю то же, что говорят студенты; а студенты, по его мнению, из человеческих черепов пиво пьют... Ста ю быть, ни им, ни мне никакого доверия нет. Знаю я это.
Он засмеялся и все еще не выпускал Яшину руку. Ему хотелось сказать Яше что-то хорошее, хотелось сказать спасибо за то, что он устыдился своей грубости.
- Дай я тебя поцелую, - сказал он тихо. - А теперь иди с богом. Прощай.
И когда Яша пошел, Федор через минуту окликнул его:
- Яша!.. Народ может быть счастливым и сытым!
- А как? - спросил тот.
- Подумай, - ответил Федор, и голос его странно и загадочно прозвучал среди ясной тихой ночи.
Яша задумался.
Все в эту ночь для него было тайною и вопросом. Он медленно шел, опустив голову, пытаясь один на один с самим собою разобраться во всем, что сегодня слышал и видел. Острая любознательность томила его: он знал, что манифест об освобождении крестьян подписал Александр Второй и что его же, Александра Второго, убили бомбой. Почему? За что? Наконец - кто?
Яше было непонятно все это, и он с жестокостью и с отвращением думал об этих людях, и в то же время ему вспоминались слова Федора о царских слугах, которые и тогда были, и тогда кричали, что освобождение есть погибель и что все это не нужно и невозможно, и тоже, как теперь, собирались колотить образованных людей... Стало быть, ученые люди стояли за что же: за свободу? и за кого: за народ?
А Яша слышал от дедушки, что такое значило быть крепостным. Если бы не свобода, то и Яша теперь был бы где-нибудь пастухом или поваренком или ездил бы на запятках кареты... Его продал бы один барин другому барину, как продают теперь лошадь или собаку, или вот сапоги, в которых он идет... Его драли бы палками и розгами на конюшне, женили бы на кривой пузатой девке, отдали бы на всю жизнь в солдаты - и никто не мог бы вступиться за него и сказать, что все это разбой и ужас.
А все это бывало. Про все это рассказывал дедушка, рассказывал про старую служанку, которая всю жизнь не знала, куда девался ее муж, которого однажды позвали к барину. С тех пор полсотни лет прошло, а она все не знала еще - поминать ли его за здравие, или за упокой...
Проходя через мост, Яша остановился. Облокотясь о перила, он взглянул вниз, где темные далекие воды, сверкая верхними струями, бесшумно стремились куда-то вдаль и тьму. На серебрившуюся поверхность было весело и приятно глядеть, но было жутко и страшно думать, что под этим серебром таится что-то темное, глубокое и живое. Оно также движется, медленно и тяжело, огромное, невидимое, движется во тьме и плывет где-то внизу и тайно уходит куда-то вдаль, и никто не знает, что оно в эту минуту несет в себе...
VI
Дом Синицыных стоял в переулке, невдалеке от моста.
Это был деревянный оштукатуренный особняк, небольшой по виду, но очень емкий, с мелкими комнатами, с лестницами, темными закоулками и чуланами; ворота были всегда заперты, и на звонок выходил дворник с двумя собаками.
Яша пробрался сначала в ворота, потом в дверь на чер"
ном ходу и, боясь зашуметь, осторожно стал подниматься по скрипучей лестнице к себе в мезонин. От печки, мимо которой он шел, веяло теплом; в сумраке комнат пахло лампадным маслом, и в тишине было слышно, как шуршали по лестнице и по обоям черные тараканы, большие, похожие на жуков, выползавшие только ночью, о которых деды и прадеды говорили, что они приносят дому счастье.
Все спали в доме. Яша шел по памяти, не зажигая свечи; внезапный хруст половицы иногда пугал его, и он останавливался на секунду, чтобы послушать - не разбудил ли кого.
Не спала только его сестра. На темном полу коридора, под дверью, лежала полоска света, и Яша знал, что эта полоска бывает бледной, если в комнате горит лампадка, а теперь она была ярче и резче - стало быть, в комнате был огонь.
- Дуня! - осторожно шепнул он, останавливаясь возле двери.
Ответа не было.
1 2 3 4 5