- спросил Кузя, а Катя вдруг засмеялась, взъерошила длинному Кузе волосы:
- Какой ты, оказывается, еще ребенок...
МЯТЕЖНЫЙ ЗАЙЦЕВ
Бедный Вовка! Он поссорился с Анькой. Навсегда. Прощай, Анька, ты оказалась предательницей! Прощай, дом на берегу моря... Плохо Вовке Гусеву, тоскливо, а тут еще Мотя пристал - тащит Вовку к аптечке. При чем тут коленки, когда у Вовки душа болит. Разве йод поможет?
Мотя, между прочим, тоже бедный... С минуты на минуту может явиться в Дом пионеров классная, уж она наговорит Михаилу Павловичу!..
Надо что-то придумать, отвести от Еремушкина беду. А что придумать?
Мотя ведет Вовку в репетиционную, там аптечка. Вовка молча упирается. Мотя молча тянет. Каждый думает о своем, и вдруг...
- Да отцепись ты от меня! - сказал сердитый взрослый голос в соседнем коридоре. - Что ты лезешь не в свое дело!
Ужасно, между прочим, знакомый голос... Где-то они его слышали, и Мотя, и Вовка.
А невзрослый вежливый голос Славы Зайцева ему отвечал:
- Уходи отсюда, пожалуйста. Все равно я тебя туда не пущу.
- Я тебя и спрашивать не буду!
- Ты туда не пойдешь!
- Пойду!
- Не пойдешь!
Странный это был разговор. И шел, видно, давно.
- С кем это он? - подивился Мотя, устремляясь к месту действия. Вовка поплелся за ним.
В соседнем коридоре, спиной к ним, стоял давешний Вовкин незнакомец, то ли иностранец, то ли еще кто.
"Я ж окно-то так и не открыл, - вспомнил Вовка. - Как же он сюда попал?"
Незнакомец стоял сунув руки в карманы, и даже так, со спины, он казался Вовке ужасно знакомым.
"Где же я его видел?" - попробовал припомнить Вовка Гусев.
- Тебе ясно говорят: уходи! - Голос у Славика Зайцева был напряженный, отчаянный.
- Знаешь что! - разозлился странный незнакомец. - Надоел ты мне!
Он шагнул вперед и, легко отодвинув Славика, пошел по коридору.
Зайцев некоторое время стоял и смотрел ему в спину.
- Стой! - вдруг крикнул он. - Обернись!
Голос Зайцева зазвенел от незнакомой и пугающей решимости.
Незнакомец с досадой оглянулся. Ах, какое знакомое у него было лицо: усы чуть закручены, орлиный нос... Вот только глаз не видно из-за черных очков.
"Где же я его ви..." - только и успел подумать Вовка, а больше он ничего не успел. Потому что тут образцово-показательный ребенок Слава Зайцев подлетел к усатому и дал ему в глаз...
Усатый был высок - Зайцеву пришлось подпрыгнуть... Очки слетели, мужественное усатое лицо дрогнуло...
И в этот миг Вовка Гусев его узнал!
- Д'Артаньян! - ахнул он, будто наяву увидав: над Парижем поднимается солнце, а в город въезжает отважный мушкетер на костлявом коне...
И вот теперь любимый герой, на которого десять дней подряд Вовка любовался, затаив дыхание у телевизора, стоял посреди коридора, а под левым глазом у него медленно начинал светиться "фонарь"...
- Отлично! - радостно крикнул Мотя. - Вы - Павлик! Я вас сразу узнал.
Павлик стоял и держался за глаз, а мятежный Зайцев глядел исподлобья на дело рук своих... Слава и сам от себя такого не ожидал, но что было делать? Ведь жалоба пока дойдет...
"Конечно, драться нехорошо, - успокаивал себя примерный ученик, круглый отличник, гордость школы. - Но может быть, с нехорошими людьми драться все-таки можно?.."
Вопрос этот пока остался нерешенным. Потому что дежурный режиссер показал Славику свой большой кулак и сказал:
- Не тронь его, Зайцев! Он мне нужен живой...
ВАСИЛИЙ БАЛАБАНОВ В РОЛИ ЗМЕЯ ГОРЫНЫЧА
Недаром, ох, недаром ходил перед самой елкой за Генкой Овсянниковым танцор Вадик Березин и предлагал свой японский фонарик:
- Давай меняться!
Генке фонарик понравился, но когда он услышал, на что...
- Обалдел?! - только и спросил он у Вадика. И ушел, крутя пальцем у виска, переодеваться.
Натянул кольчугу и шлем, взял меч-кладенец и пошел за кулисы...
А когда вторая елка уже подходила к концу и назревал смертный бой Доброго Молодца со Змеем Горынычем, Мотя, пробегая мимо электрораспределительного щита, услышал оттуда глухое неистовое мычание...
"Анька!" - сразу подумал он и распахнул дверцы.
Но то была не Анька. То был Добрый Молодец Генка Овсянников... В трусах. Надежно связанный. С собственной майкой во рту.
- Ты чего тут делаешь? - обалдело поинтересовался Мотя.
Генка не отвечал, только дико вращал глазами.
Мотя сообразил наконец вынуть майку у него изо рта, и уж тут Генка заговорил... Точнее, закричал:
- Ну, он у меня узнает! Он поплачет у меня!
- Кто?
- Огнем спалю! - донесся со сцены жуткий рев Змея Горыныча.
Это означало, что бой Добра и Зла начался.
- Погоди... - сообразил вдруг Мотя. - Если ты - тут, то кто тогда там?
И дежурный режиссер уставился на сцену, где бились не на жизнь, а на смерть Горыныч и Добрый Молодец.
На глазах у Генки появились злые слезы.
- А ну, развязывай меня, живо! - завопил он. Но было уже поздно...
Надо сразу сказать: Добро и Зло бились на славу! Хвост у Горыныча был уже оторван. Меч у Доброго Молодца был уже сломан. Но ни того, ни другого подобные мелочи не останавливали - они сошлись врукопашную!
Поначалу зрителям это понравилось, но потом они заметили с недоумением: Горыныч, кажется, побеждает...
- Дай ему, Добрый Молодец! - надрывался зал.
Но Змей уже сидел верхом на противнике.
- Так не бывает! - бушевали юные зрители. - Неправильно!
И уже выбирались из рядов добровольцы: разве можно допускать, чтоб в сказке победило зло?
Неизвестно, чем бы все кончилось, если бы не прозвучал из последнего ряда тяжелый рокочущий бас, вмиг перекрывший шум в зале:
- Горыныч, ты что творишь, пропади ты пропадом!
Большой седой человек стоял там и грозил чудищу кулаком. Видно, это был добрый волшебник: голос его произвел на победителя-змея ужаснейшее впечатление - трехголовый злодей втянул все свои головы в плечи, съежился и опрометью кинулся вон со сцены...
ИЗГНАННИКИ
За кулисами ни смеха, ни беготни. Все замерло, как перед большой июньской грозой, когда синяя грозная туча медленно встает над горизонтом. И всем хочется спрятаться, затаиться...
Хоть бы гроза прошла мимо!
Но нет, вон она, надвигается: это, копя в глазах молнию, решительно шагает за кулисы Михаил Павлович.
Гремит раскат грома:
- Балабанов, Гусев, Овсянников, вы больше в елках не играете. Можете гулять!
Ослепительная ветвистая молния бьет Вовку, Балабанчика и безвинного Генку Овсянникова в самое сердце.
- А меня-то за что? - тоскливо спрашивает Генка. - Меня ж связали...
Михаил Павлович смотрит из-под насупленных бровей, строгий и безжалостный:
- Коли ты позволил себя связать и не сберег оружие, ты не Добрый Молодец, а мокрая курица. Отправляйтесь с глаз долой, и чтоб до конца каникул я вас здесь не видел.
Балабанчик, Вовка и мокрая курица понуро переминаются с ноги на ногу. Конечно, они виноваты, но чтоб прогнали... Это уж слишком большое наказание. Как же так: все будут здесь, вместе, а они - там. Страшно даже думать об этом.
- Михаил Павлович, мы больше так не будем! - испуганно обещают провинившиеся. - Честное слово!
Но на сей раз Михаил Павлович и разговаривать не желает. Он глядит мимо, он их не видит в упор.
Надо уходить.
Изгнанники бредут в раздевалку.
- Ну и ладно! - бормочет под нос Балабанчик. - Подумаешь! Да переживем... Правда, Вов?
Вовка молчит, глядит в сторону.
- Все из-за тебя, Балабанище! - сердито бурчит Генка, натягивая пальто.
- Конечно! - огрызается Васька. - Вали все на рыжего.
Но он и сам понимает, что кругом виноват.
Балабанчик садится на подоконник, Вовка устраивается рядом.
- Вы чего? - удивляется Генка. - Пошли лучше, а то еще больше влетит!
А куда уж больше?
Они сидят на подоконнике, болтают ногами и молчат.
О чем говорить?
Ясно, что Вовка пострадал из-за Балабанчика. И конечно, он может рассказать другу Ваське все, что он о нем думает. Но зачем? Балабанчик и так все понимает. И разве станет лучше, если Вовка поругается еще и с Балабанчиком?
Дома попадет за то, что сбежал. Нога болит. С Анькой поссорился. И из театра выгнали... Черный день, невезучий.
- Вов, - толкает Балабанчик плечом своего безутешного друга. - Вов, ну не злись... Пойдем Аньку поищем.
Вовка Гусев мрачно мотает головой.
- Сам ищи! Она под пожарным краном сидит. А я с ней больше не дружу.
КАК ЖИТЬ ДАЛЬШЕ?
Это совершенно непонятно. А может, Кузя передумает, может, пожалеет Аньку?
"Нет! - она закусывает губу. - Не надо мне его жалости!"
Все-таки много в жизни непонятного и несправедливого: вот, оказывается, Анька Кузю любит, а он на нее Машину натравил.
Уже ясно: Анька тут с голоду не помрет. Но что же - так и просидеть всю жизнь под пожарным краном?! Может, Айрапетян сумеет разобраться в этой Машине - говорят, он способный.
А если Машина вперед разберется в Айрапетяне? Поймет, что ей грозит опасность, да как по нему бабахнет!
"Нет уж! - решает Анька. - Ничего я ему не скажу".
Анька сидит и думает о Кузе. Почему он любит свою Машину, а людей нет? Наверно, его кто-нибудь обидел? А может, у него нет друзей? Ему одиноко, печально, вот он и выдумал Машину, чтоб был друг, хотя бы железный?
"Я сама во всем виновата! - сердится на себя Анька. - Ему было плохо, а я... Я даже этого и не заметила, только дразнила его и обзывала. Может, если бы я с ним по-хорошему, если бы он почувствовал, что я его... Ну, в общем, люблю... Может, тогда ему было бы легче?"
А теперь вот получилось, что именно Анька - злейший Кузин враг. Выйти бы отсюда, разыскать Кузю и...
Ну и что тогда?.. Что Анька ему скажет? "Я тебя люблю, Кузя..."
Анька краснеет, у Аньки сверкают глаза. Никогда, ни за что она такого не скажет! Пусть девчонки говорят про это.
"Буду сидеть тут! - решает Анька. - До старости! Так мне и надо!"
Только обидно: все вырастут, у всех начнется замечательная взрослая жизнь: Айрапетян будет строить ракеты, Балабанчик станет капитаном, Вовка актером, а Анька? Так и пробездельничает здесь всю жизнь? Какая тоска и обида! Из-за этой Машины! Из-за этого Кузи!
"Из-за самой себя!" - поправляется Анька. Нечего все на других сваливать - так ей всегда говорил папа.
Не на бездельниках держится мир, а на тех, кто занят своим делом. На тех, кто работает. Даже если ему мешают. Это тоже папины слова, Анька все помнит.
А однажды он рассказал Аньке про одного революционера. Как царь посадил его в тюрьму, в очень маленькую камеру, где даже окон не было. И книги запретил ему читать. Ну, то есть этому революционеру просто совершенно нечего было делать в узкой темной камере. Одно только и оставалось: лечь и помереть с тоски... Откровенно говоря, царь именно на это и рассчитывал.
А революционер об этом догадался и решил: а вот ни за что! И стал жить так, будто он на свободе: сразу после завтрака отправлялся на прогулку, гулял по камере взад-вперед и считал шаги. Потому что гулять он решил не меньше десяти километров - каждый день! А десять километров - это двадцать тысяч шагов, вот он и считал.
Он возвращался с прогулки как раз к обеду, а после обеда садился за работу: писал статьи против царя. Правда, у него не было ни карандаша, ни бумаги (что царь - дурак, что ли, знал же, про что революционер будет писать!). Но революционер "писал" и так, память у него была отличная.
Так что царь просчитался: революционер не только не помер с тоски, а наоборот - отдохнул немного в тюрьме, а потом сбежал! Вот какой был человек!
Только Аньке не сбежать. "Зато у меня есть окно, вон какое большое, все-таки не так тоскливо... И книги мне никто не запретит читать".
Анька вздыхает: надо будет сказать Айрапетяну, чтоб он учебники принес, а то все школу кончат, а она?
"У меня по геометрии тройка, - вспоминает Анька, - и по физике... Надо будет разобраться в этих науках. А то стыдно: мне ведь и делать-то больше нечего - только учиться. Значит, я все должна знать. Тем более, что никто над душой не стоит, не заставляет и двоек не ставит!"
Анька во всем разберется, все будет знать! Нет, не удастся Машине сделать из Аньки бездельницу.
Вот только Кузя... Кузю Аньке жалко: когда-нибудь он поймет, что натворил, и его будет мучать совесть. Наверно, это случится не очень скоро. Но все равно - это случится обязательно, ведь Кузя и сам - человек.
ТОВАРИЩИ ПО НЕСЧАСТЬЮ
Анька сидит тихая, задумчивая. Никогда еще Балабанчик ее такой не видал...
Он подошел и присел на черный ящик, валявшийся рядом.
- Слезь, - велела Анька. - Кто ее знает, что она сделает.
- Кто? - удивился Балабанчик.
Но Анька только махнула рукой. Не хотелось ей говорить про Машину. Да и не боялась уже Анька: что она может, мертвая железяка? Только лучше все-таки ее не трогать.
- Ты чего тут делаешь? - с укором спросил Балабанчик.
- Думаю. Иди, не мешай мне.
Балабанчик обиженно засопел: пропала, сидит и думает, а с другом даже разговаривать не хочет!
- Нет, ты расскажи! - потребовал он. - Чего вы с Вовкой поцапались? Я его спрашивал, спрашивал, а он молчит.
Анька исподлобья взглянула на Балабанчика, подумала и сказала:
- Ты, наверно, тоже в кого-нибудь влюблен...
Балабанчик моргнул.
- Чокнулась ты, да? - пробормотал он. - В кого это я...
- Не знаю, - вздохнула Анька. - А я - в Кузю.
- Че-го? - потрясенно переспрашивает Балабанчик. - У тебя что, температура?
Анька не ответила. Они сидели и молчали, а за окном кончался зимний день. Не то чтобы там стемнело уже, но чувствовалось, что уже собирается темнеть.
- А я в Верку, - вдруг сознался Балабанчик. - Я давно хотел сказать. Только боязно было, мы ж клялись.
- Разве мы тогда знали? - печально спросила Анька. - Мы же маленькие были. А почему в Верку? Она воображала.
Балабанчик засопел обиженно:
- На себя погляди - в Кузю! Нашла в кого! Уж лучше бы в Айрапетяна втюрилась. Это хотя бы справедливо: он из-за тебя ракетостроение бросил.
- Почему это - из-за меня?
- Потому! Все знают, что он в тебя втрескался. Потому и к нам перешел!
- Неправда!
- Очень даже правда!
Анька возмущенно сверкнула глазами:
- Ну я ему надаю! Какое он имеет право! Спрашивал он у меня? Может, я не хочу!
Балабанчик грустно покачал головой:
- Наивная ты, Аньк! Кто ж об этом спрашивает. Все равно от тебя ничегошеньки не зависит, спрашивай не спрашивай... Думаешь, мне очень нравится, что Верка в Вадика влюблена?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14