"А что? Неплохо на всякий случай прихватить какую-нибудь железку. Все вроде оружие!"
Стоя на коленях, выдвинул сундучок, принялся шарить на ощупь, что-то зазвенело у него под рукой. "О, свисток, срезанный Голышом у Обмойкина! Возьми, Пашка, авось пригодится!"
12. БОЕВОЕ КРЕЩЕНИЕ
Дождь не переставал. Клокотала в канавах покрытая желтой пеной вода, выворачивала булыжины мостовых. Несла жалкие отбросы, обнажая нищету рабочих окраин.
Пашка торопился. Накинув на голову капюшон брезентовки, бежал, не глядя по сторонам.
Да и смотреть не на что и не на кого - на улицах безлюдье и тишина. В окнах тьма - спит намаявшееся за день рабочее Замоскворечье. Лишь второй этаж голутвинского особняка за узорной оградой празднично освещен. Из форточек выплескивается музыка, плывут по ткани занавесок тени танцующих. Здоровенные псы с лаем носятся вдоль дома, звенят кольцами цепей, скользящими по натянутой в палисаднике проволоке.
"Ну почему столько на земле несправедливостей?" - спросил себя Пашка, пробегая мимо, вдыхая доносящийся из форточек аромат чего-то вкусного-вкусного, чего он никогда и не пробовал. Трудно поверить матери, что где-то там, в небесной вышине, сидит добрый боженька и наблюдает царящую на земле неправду... Зачем тогда он?!
У пожарной каланчи Пашка с разбега остановился. Над ним, прямо над головой, загремел захлебывающийся медный звон.
Набат!
Он остановился, сбросив на плечи капюшон брезентовки, запрокинул голову. Едва различима на вышке темная фигура, взблескивает качающийся колокол.
Замоскворечье, как и другие окраины Москвы, горело часто, редкая ночь проходила без такого вот набатного сполоха. Горели бедняцкие дома и лачуги, горели ночлежки бездомных, пылали на заводах и фабриках цеха и склады. Потом расползались слухи, что хитрый купчина, фабрикант или домохозяин нанял для поджога бессовестных людей, чтобы получить с "Русского общества" или с "Саламандры" изрядный куш страховки за сгоревшие владения. Им, богачам, наплевать, что в огне пожаров погибают люди, сгорают их жалкие пожитки.
За набатным звоном Пашка не слышал, как распахнулись ворота пожарного депо, - едва успел посторониться. Громыхая по камням, выкатились красные пожарные колымаги с насосами и бочками, с лестницами и баграми. Храпели лошади. Блестели медные каски. Громовой бас командовал:
- Давай, ребятушки! Торопись, молодцы! Телефон надрывается: полыхает люто!
В другое время Пашка обязательно прицепился бы сзади к одной из колымаг, помчался на пожар. Есть в бушующем огне неодолимая притягивающая сила.
Непрерывно звоня в привешенные на телегах колокола, пожарный обоз скрылся за углом. Позади скакал, размахивая факелом, еще один на дряхлой клячонке. Здоровых, сильных лошадей и у пожарных забрали на фронт. И многих, наверно, убили.
Мысль об убитых лошадях подстегнула Пашку, он рванулся с места. На Крымском мосту перегнал едва тащившуюся конку.
Успел вовремя.
Ворота казармы распахнуты, во дворе светятся газовые фонари. Серая масса на плацу словно ожившее чудище из полузабытой сказки.
Но, подбежав и всматриваясь в неразличимые лица выходивших из ворот солдат, Пашка подумал: нет, никакое не чудище! Сотни и тысячи таких же парней, как Андрюха. Но в безликой массе Пашка не смог отыскать брата. Взвод за взводом, рота за ротой выходили из ворот, выстраивались на площади.
Размахивая нагайками, скакали конные полицейские, помогали воинскому начальству наводить порядок. Наезжали на людей задранными лошадиными мордами, отгоняли женщин и ребятню, появившихся у казарм будто бы из-под земли.
Подковы высекали из булыжников мостовой искры. Захлебывалась плачем женщина, пронзительно кричал голос:
- Коля! Николенька! Да где же ты?
Пашкина дружина держалась вместе, боясь потерять в суматохе друг друга. Их все дальше и дальше оттесняли от ворот, и через полчаса они снова оказались у склада Жиро. Пашка вскарабкался по водосточной трубе на обитый жестью выступ.
Отсюда поверх голов были видны и шеренги солдат, фигуры офицеров, конные полицейские, гарцующие между солдатами и провожавшей их толпой.
Вслед за солдатами из ворот выезжали двухколесные походные кухни и белые повозки с большими красными крестами на боках и крыше.
Что-то в строю не ладилось, висела в воздухе брань. У самых ворот кого-то били в строю полицейские и офицеры. Неподвижные пятна фонарного света перемежались с прыгающим огнем факелов. Держась за водосточную трубу, Пашка видел, как из солдатских рядов кого-то волокли за ноги к воротам. Чей-то голос яростно орал:
- Под суд, мерзавец! Под военно-полевой за такие слова!
Резкая боль пронзила Пашку: а если это они Андрюху так? Да нет, не должно быть! Андрей зря не попрет на рожон, сам говорил! А не видно его потому, что их рота, поди-ка, стоит посередке, в самой гуще. Иначе подал бы голос - знает же, что Пашка здесь!
И то ли почудилось, то ли на самом деле вдали вырвался из гула голосов Анюткин крик:
- Андре-е-ей!
Выходит, сбежала-таки со смены!
Еще с минуту всматривался Пашка в окружавшую новобранцев толпу, но разглядеть ни одного лица не мог. Спрыгнул на тротуар.
- Ребята! Я побежал по делу! Если угонят раньше, чем вернусь, ты, Голыш, жди меня тут. Лады? А вы дуйте к вокзалу, там встретимся.
Дождь стих, небо стало светло-мраморным, с голубыми прожилками. Бочки грома откатывались дальше на запад. И то добро! Хоть не промокнет Андрюха перед дальней дорогой.
Бежал Пашка на Серпуховскую во всю прыть.
В выходивших на улицу окнах столовой - нежилая темень, ни пятнышка света. Стараясь не звякнуть щеколдой, Пашка прокрался во двор. Так и есть: ждут! В "красной" горит лампа под зеленым абажуром. Кто-то шагает по комнате, то и дело затеняя свет.
Но прежде чем постучать в окно "красной", Пашка, привстав на цыпочки, заглянул в запотевшее стекло. И попятился. За столом, у лампы, опершись на локоть, сидела какая-то нарядная дамочка в красной жакетке с меховым воротником и в модной шляпке с густой сеткой, закрывшей лицо. А по комнате, заложив руки за спину, вышагивал из угла в угол офицер в новеньком мундире.
У Пашки замерло сердце. Засада?! Выходит, Люсик и Столярова схватили, а тут устроили западню? Ишь какую кралю-уточку подсадили!
Он давно догадался, что подпольные листовки печатают где-то тут, скорее всего, в подвале столовой. Уж слишком часто темнели пятна краски на ладонях и пальцах студентов. Ведь говорила же Люсик о каких-то стеклографах. Вот, должно быть, их и накрыли!
Расхаживавший по "красной" офицер закурил, из форточки пахнуло папиросным дымом. Не зная, что делать, Пашка отодвинулся подальше от окна: убежать, скрыться! И тут услышал усталый голос Шиповника:
- Ох, Алеша, до чего же тяжко ждать! Я все кляну себя: вероятно, напрасно доверилась мальчикам! Ведь они дети, мало что понимают... Наверно, Алеша, как член партии, я и не имела права втягивать их в подобную историю. Хотя бы по условиям конспирации...
Столяров размахнулся папироской и швырнул ее в форточку. Окурок зашипел, упав в дождевую лужу.
Алеша подошел к столику и, полуобняв девушку за плечи, сказал тихо и ласково:
- Не поддавайся панике, Люсик-джан! Новобранцев пока не выводили ни из Александровских, ни из Крутицких казарм. Иначе нам позвонили бы. И потом, джаник, и почему-то верю этому пареньку с такой смешной кличкой Арбуз! Все будет в порядке!.. Хотя насчет конспирации ты, возможно, права. Урок на будущее!
Пашка не знал, что значат странные слова "джаник" и "джан", но в них звучало столько нежности, что у него странно защемило сердце...
Он подвинулся к окну вплотную и нахмурился: интересно, а почему это ему нельзя доверять? Разве не обидно? Но тут же отогнал обиду: не время! Важно, что Алеша верит ему, старается рассеять сомнения Шиповника. Как она сказала? "Они дети, мало что понимают". Ну, пусть убедится, что Павел Андреев не такой уж несмышленыш! Пачку листовок дядя Егор получит!
Он постучал в окно и крикнул в форточку:
- Правильно, Алеша! - Сам потом не мог объяснить, как осмелился, будто уличного дружка, назвать Столярова просто по имени. А вот назвал...
Столяров кинулся к окну. Пашка увидел лицо Люсик, поднявшей сетку шляпы. Хотелось упрекнуть: "Да как же ты смела сомневаться во мне, Шиповничек? Как могла допустить, что Пашка забудет об огненных словах листовки, что и сейчас, через ткань рубашки, жгут тело?"
Но ничего он не крикнул, просто сказал:
- Это я, Павел!
- Давай сюда!
Через минуту теплые руки Люсик обняли Пашкину шею, горячие губы на секунду прижались к его лбу.
- Павли-и-ик! Я уж подумала...
Но Столяров перебил ее:
- Подожди, Люсик! Ну, что там, Павел?
- Выгнали на площадь. Полно конной полиции! Много провожающих, но близко не пускают... Кого-то били, орали: "Под суд!"
Шиповник и Столяров переглянулись.
- Андрюшу видел? - спросила Люсик.
- Нет. Далеко. Никого не узнать.
- Куда погнали?
- Пока там, у казарм топчутся...
- Видно, прямо на вокзал, - сказал Столяров. - Некогда гонять из одних казарм в другие. Значит, Павел, Брянский?
- Андрей говорил. Да от Хамовников ближе и некуда!
- А ты кое-что кумекаешь, шустренький! - похвалил Столяров, закуривая и пуская к форточке дым. - Ты, пожалуй, далеко пойдешь, дружище! - И ткнул Пашку пальцем в бок.
- Алеша! - упрекнула Люсик. - Неуместные шутки... Павлик еще мальчик!
- Ну, не сказал бы! - весело возразил Столяров. - Голодная окраина гораздо скорее приводит к пониманию сложностей жизни. Итак, Шиповник-джан, я звоню нашим. Мигом на извозчика - и сюда. Так?
- Конечно!
Алеша скрылся в темном зале столовой, где недавно повесили чудо века - телефон! Из Замоскворечья с любым концом Москвы говорить можно. И как это голос в такую даль доносится? Как бежит-передается по проводам? Вон Алеша кричит в трубку: "Барышня! Барышня!" - и его где-то далеко слышат. Ну не чудо ли? А синематограф "Богатырь" на Калужской площади? Разве не чудо?
Думая о современных чудесах, Пашка наблюдал за Люсик. Достав из сумочки-ридикюля напечатанные на машинке бумажки, Люсик перечитывала их и словно позабыла про Пашку. А он так бежал, так торопился!..
Вернулся Алеша.
- Все в ажуре, Люсик! Извозчик нанят с вечера. Через десять минут здесь!
Забыв об обиде, Пашка смотрел во все глаза. Алеша достал из кармана кителя черную бархатную перевязь, надел на шею и, сунув в нее руку, превратился в раненого офицера. Таких в последние месяцы немало разгуливает по Москве. Черная перчатка, натянутая на продетую в перевязь руку, дополняла сходство. Затем Столяров вытащил из-за шкафа офицерскую саблю и, перекинув ее ремень через плечо, натянул на кисть руки красную ременную петельку - темляк, он не дает сабле вывалиться при сильном ударе. Что обозначает красный цвет темляка, Пашка знал из рассказов Николая Обмойкина: знак боевого ранения, отличие воинской доблести. А обычный темляк - коричневый.
Столяров посматривал на Пашку смеющимися глазами.
- Учись, шустренький. Авось пригодится!
- Не обращай на Алешу внимания, Павлик! - сказала Люсик. - Он любит шутить не вовремя. А теперь слушай внимательно! - Она обняла Пашку за плечи. - Сейчас приедут на извозчике наши. Мы с Алешей отправимся с ними мимо казарм к вокзалу. Ты цепляйся сзади на багажник. Сумеешь? И будто сам по себе, незаметно для всех прицепился. Доедешь с нами до вокзала, а там через депо проберешься на пути, к дяде Егору. Так?
Пашка не успел ответить - с улицы донесся стук колес.
- Алеша, наверно, они? - заторопилась Люсик. - Тетя Даша!
- Ау, миленькая? - отозвалась из темноты зала стряпуха.
- Как там?
- Да никого подозрительного не приметила. Третий час от окошка к окошку бегаю. А ваши прибыли!
- Спасибо!
Столяров вышел первым. Люсик шепнула, касаясь черной сеточкой Пашкиной щеки:
- Пошли! Хотя постой, я погашу лампу.
У дверей столовки темнел извозчичий экипаж с поднятым верхом. Тяжело дышала усталая лошадь. Кто-то из кузова озабоченно бросил:
- Побыстрей, Алексей! Перед отъездом позвонили из Крутицких. Там тоже выгнали.
Пашка шмыгнул за пролетку, вскарабкался на запятки, куда привязывают чемоданы.
- Поехали! - вполголоса скомандовал кто-то.
Дробно били о камень подковы, посвистывал невидимый кнут, и прокуренный тенорок извозчика покрикивал с привычной лихостью:
- Эй, бывший конь-огонь, поддай жару!
Желтым одуванчиком промелькнул фонарь возле полицейского участка, прогудело под колесами железо Крымского моста.
Вцепившись рукой в задок экипажа, Пашка изгибался, выглядывая вперед. Ага, вон показалось облачко света над казарменным двором, а справа смутно вырисовывается фабрика Жиро.
Но новобранцев уже угнали, площадь перед казармами пуста. Лишь кое-где различимы фигуры людей, кому, видно, оказалось не под силу провожать рекрутов до вокзала. Вон, приткнувшись к стене, надрывно кашляет старушонка в салопе; ковыляет, опираясь на палку, хромой. У косополосатых, черно-белых будок посверкивают штыки часовых, вспыхивают огоньки цигарок.
Экипаж поехал медленней. Пашка спрыгнул с запяток и подбежал к складу.
- Голыш!
Тощая тень в длиннополом пиджаке отделилась от стены.
- Здесь!
- Куда погнали?
Гдалька махнул в сторону Плющихи.
- А ну, за мной! - приказал Пашка и бросился догонять пролетку. Догнав, вскочил на подножку, шепнул под кожаный навес, где поблескивали чьи-то глаза:
- На Плющиху! Стало быть, к Бородинскому мосту, на Брянский!
- Спасибо, Павел! - отозвался из глубины серьезный, без тени шутки, голос Столярова. - Прыгайте на багажник! Обгоним по переулкам! Надо опередить! Эй, друг ситный, гони своего Росинанта вовсю!
- Чегось? - обернулся на козлах извозчик. - Роси...
- Гони на Брянский! Полтинник набавлю!
- Так бы и говорили, вашбродь! А то Росината какая-то! Эй, милай!
Пашка и Гдалька примостились за кузовом, прижимаясь друг к другу. Невидимая им клячонка, подхлестываемая кнутом и криками хозяина, старалась из последних. Пашка понимал, что к Бородинскому мосту надо поспеть раньше воинской колонны, иначе придется ждать, пока пройдут.
У въезда на мост фиолетово светились шары газовых фонарей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32