Возы задирали оглобли, словно сдаваясь. Торг казался игрушечным и унылым.
Минуя каменный прилавок, Савва загляделся на прорезной жестяной фонарик, свешивающийся на цепи. Савва даже забрался к нему повыше, чтобы разглядеть усатых тайских змеев. Когда фонарь зажигали, змеи, должно быть, рдели и переливались жаром. Но сейчас жесть погнулась, прорези затянуло паутиной. Ветер гонял по камню прилавка пожелтевшие листья, с прясел сыпался помет. Заприметив неуемное Саввино любопытство, к нему было двинулся укормленный торжковый страж, но углядел Лэти с Андреем (куда ж без Андрея?) и раздумал. Солнце пряталось за бесцветным облаком, и краски казались съеденными: на вялой соломе аловатые бэры и слабо тронутый зеленью белый налив; тусклое золото линей в дежках с водой, глазурь поливаных кувшинов, блеклые кочанные головы, бледные лисички в лукошках, связки раннего лука; истомленные, со связанными ногами, щедро припудренные пылью курицы, гусята и утята, сонно орущие в решетах... приливы и отливы толпы.
Резкий, как скрип песка по стеклу, молодой голос заставил их обернуться. Парень-фряг старался всучить шемаханцу зеркальце. Толстый шемаханец вертелся в стеганом своем полукафтанье в красные и синие ромбы, то и дело отирал лысину и толстую шею, и просто вонял опаской и желанием. А парень с каменного порожка сверкал из-под раздвоенной губы заячьими же слегка выпирающими зубами.
- Каких-то десять гиру за паршивое старое зеркало, в котором вас не видно!!
Рядом с этими двоими останавливались. Интересно было узнать, чем кончится. Пограничники остановились тоже.
- Вре-ошь, - толстяк вгляделся в тусклое стекло, отразившее часть сизой, в прожилках щеки. - Вон я!
- А в безлунную ночь? - отрезал парень.
В толпе засмеялись.
- Свой человек, - сказал Андрей.
- Далеко пойдешь, фряг, - пробурчал купец. - Да высоко взлетишь. И сильно закачаешься.
Продавец пожал узкими плечами:
- А я не спешу, дядя.
- Дай посмотреть, - протянул руку Лэти.
Шемаханец засопел, полез в мошну за деньгами:
- Э, я первый.
- Смотри, - парень ухмыльнулся. - Авось сторгуемся.
- Я первый!
Толпа загудела:
- Пусть смотрит!
Подошли, стали, опираясь на сулицы, стражники. Такое веселье на торгу ныне случалось редко. Да и шемаханец - чужак-человек. Фряг протянул проводнику зеркало. Было оно действительно очень старое. Узкое, в полпальца шириной, чуть изогнутое стекло пожелтело с краев и подернулось паутиной трещинок; серебро оклада - вишенные цветы и молодой месяц в наголовии - почернело, хотя видно было, что его чистили: несколько светлых царапин осталось на металле. Ручка узкая, скругленная к каплевидному концу - под девичью руку. Зеркало смутно, но исправно отражало все, попадающее в его глубины.
- Десять гиру? Три шельга... - Лэти со вздохом вернул диковину владельцу.
Кто тянул Андрея за язык? Шагнул в круг:
- Братья кромцы... кромяне! Не позволим перекупать... надругаться над этими... православными святынями басурманину!
И стал закатывать рукава, после чего должно было воспоследовать мордобитие. У свежеиспеченных братьев глаза от таких слов остекленели и в членах явилась какая-то неуверенность. Лицо шемаханца налилось нехорошей кровью. Но вместо чтобы вдарить в озызлый нос, Андрей содрал шапчонку с какого-то отрока и пустил по кругу. В нее медленно, а потом все шибче стали падать гроши, полушельги и шельги, скудельное серебро. Одичалый иноземный гость содрал с шеи дивноузорчатый шелковый плат с бахромцами и, шваркнув обземь, стал остервенело топтать сапогами: видать, переял что-то от славянской души.
- Мое, - кричал, - мое!
И еще что-то о праве первородства.
Спектакля Андрей не досмотрел, гневной силой его выдернуло из толпы и повлекло, а потом стукнуло о кирпичную стену. И клещи рук, сжавшие запястья, не казались уже поэтическим преувеличением.
Андрей со всхлипом втянул воздух. Он бедственно болтался в руках Лэти в какой-то нише, прижатый в паху коленом, из носа капала кровь, а в камне стены осталась вмятина от затылка. И, вынуждая чихнуть, сыпалась желтавая цемянка. Саввы не было, похоже, остался следить за развитием скандала. Последнее, что чудом углядел Андрей: знаменщик угольком намечает в неизменной книжице то ли общую расстановку сил, то ли чью парсуну. Ох, ошибся Ястреб, и за месяц не выветрилась дурь...
- Дядя!
Не выпуская Андрея, Лэти оглянулся. Его лицо под сединой было мало черно, страшно, как у выходца из-под земли.
Зайцеватый фряг протягивал зеркальце:
- Нате, дядя. Вы проводник? Всех моих сожгла Черта. Нате - и проведите меня к мертвым.
Увидя с Лэти и побитым Андреем входящего чужого парня, Сольвега только тяжело вздохнула и кинула в котел лишнюю горсть крупы.
15.
Сидя на лавке у раскрытого окна, Сёрен расчесывала волосы. Утром она вымыла их шемаханским мылом, и они хрустели от чистоты и слабо пахли недозрелым яблоком. Еще никогда волосы Сёрен не были таким блестящими и чистыми, и под гребнем рассыпали искры, как, она слыхала, от поглаженной против шерсти кошки. Никогда прежде не была Сёрен в таком большом городе, не жила в таком доме. Высокий, в три этажа. Как удивился бы Бокрин.
Гребень порой замирал в руке, невидящий взгляд скользил по верхушкам тополей и бурым крышам... На широком выступе под окном бормотали голуби. Голубь нежно ворковал, поворачивался, распуская хвост; на груди голубки светились белые крапинки. В небе над Кромой хлопали крылья, птицы серебряными пятнами мерцали в синеве. Коса Сёрен теплой волной, пушистой зверюшкой спускалась на колени, в ней сверкали голубые и оранжевые огоньки, и девушке-ведьме хотелось, чтобы Лэти увидел это распущенное сокровище. А еще думала, как заплетет косы - туго натуго - и по городской моде закрутит их барашками над ушами, выпуская мягкие кисточки. И как славно было бы сыскать денежку и купить на торге такую сетку, как ей показывал Юрий - сохранившиеся от бабки украшения. Сетку с мелкими жемчужинками - сразу облачка и цветущий луг - светлая зелень и розовое. Жемчужинки блестели бы в черных волосах Сёрен... и еще в уши бронзовые древние серьги с голубыми яхонтами - как ее глаза, а на шею такое же ожерелье: круглые, будто слезинки, камни, а самый крупный в мыске похож на прозрачную каплю из родника... Украшение, найденное в источнике, было потерялось... Сёрен его везде разыскивала, чуть не плакала. А потом Ястреб нашел в опочивальне. Вот странно... неужто после пережитого страха она бродит по ночам? Или водит ведьмовской дар? Смутно, как сквозь воду, вспоминается, будто забрела Сёрен на чердак, и отирающийся об икры котище... А когда аптекарь уводил малышку Тильду, рядом, прячась в тени домов, скользила неприметная, как дымок, кошечка...
Жаль звезды. Ястреб строгий. Нашел и запер в укладку. Лэти...
Гребень скользил, сыпал искры, голубь гулькал и пыжился перед подругой, а потом они вдруг сорвались, оставив на карнизе белые пятнышки помета. Солнце вливалось в распахнутое окно, во дворе пахли бархатцы и жужжал, тычась в выемку стены, пухлый шмель.
Сольвега приблизилась неслышно. Долго любовалась, подперев щеку. Приподняла волосы Сёрен на руке, взвесила:
- Хороши!.. Сейчас состригу. Как раз краска подоспела.
Охнула, когда Сёрен брызнула слезами.
- Да полюбит он, полюбит, не всю красу порушу, - припав на колени, участливо заглядывала в глаза. - И своих не пожалею. Не бойся. Никто не заметит даже. Просто надо, пока свои у ней не отрастут. Да тише ты! - платком ловко отерла девушке нос и глаза.
- Не реви - намочишь.
Сёрен закусила ладонь. Отвернулась, и пока Сольвега большими ножницами выстригала пряди, упорно смотрела в окно.
- Ну вот. На, смотрись.
Перед глазами оказалось зеркальце. Волосы были туго заплетены и приподняты над ушами. Красиво, по-городскому. Действительно, ничего не заметно. Сёрен в последний раз громко всхлипнула и вытерла глаза.
- Покраснеют, дурочка, - поворчала ведьма. - Вставай живей, краска стынет.
Сольвега в доме ключница, надо слушаться и вставать.
Раздев государыню и поставив в деревянный таз, девушки в четыре руки принялись натирать ее соком тайских орехов - что проделывали с завидным постоянством уже четвертый день. Государыня ежилась и вздрагивала от стекающих липких капель. Кожа ее уже успела приобрести почти несмываемый изжелта-зеленый оттенок - говорят, такой цвет у недозрелых оливок. Сольвега с сомнением оглядела дело рук своих, проверила каждый изгиб и складочку:
- Неплохо, кажется.
Закутав государыню в капор, усадила в кресло, а Сольвегу послала на кухню за горшком, в котором в печи томилась вапа, и на чердак за волосами, похожими на сохнущую в теньке овечью шерсть. На солнце сушить нельзя было - порыжеют. Сольвега надела рукавичку и стала медленно и вдумчиво красить государыне волосы. Заняло это уйму времени, но ведьма осталась довольна. Только фыркала на бродившего по столу кота, когда тот уж слишком сильно лез башкой в притирания.
Вытащив из шкатулы, надела госпоже на голову ту самую жемчужную сетку мечту Сёрен, волосы валиком взбила надо лбом и ушами, смазывая жиром каждую прядь, чтобы лучше держались, а с затылка спустила перевитый канителью тяжелый жгут, упавший едва не до колен. Сёрен негромко ахнула. А неутомимая Сольвега уже натирала высокие скулы подопечной надвое разрезанным бурячком; мазала жирным кармином губы, стирала и мазала опять, добиваясь пухлости и кирпичного колера. Стряхнула лишнее в чашку.
- Хороша-а!
Надела ожерелье, серьги с яхонтами: те закачались у щек, меча густо-синие огни.
- Налюбовалась? Голову теперь закинь. А ты придержи за щеки, - велела Сёрен.
Достала скляницу с притертой пробкой.
- Что это? - спросила Берегиня.
- Красавка.
- Так я видеть не смогу.
- А мы у тебя на что? Водить станем. Зато глаза какие будут! Краса-авицы здешние иззавидуются. Не смаргивай. Терпи.
По капельке брызнула государыне в глаза. Зрачки сделались огромными, засияли влажным блеском.
- Ну, Сёрен, - улыбнулась Сольвега, - все вроде. Неси юбки и сорочку.
Нежный шелк прильнул к коже клейкостью весенних почек. Солнце высветило изгибы. Крахмальные юбки коробом, шурша, легли вокруг ног. Сёрен, став на колени, натянула на государыню чулки и надела замшевые мягкие туфельки с язычками. Брякнули в каблуках бубенчики.
- Савва, гряди!
И Савва вошел.
На распяленных руках он нес платье. Какое это было платье! Сёрен сдавленно ойкнула и схватилась за щеки, и даже привычная Сольвега всплеснула руками.
Насмешничая над потугами знаменщика управлять мечом, девчонки и ждать не могли, что в тот вечер, когда Лэти привел домой побитого им же Андрея, Савва вернется не один. За ним, выступающим важно и до смерти напомнившим Сёрен отощалого Бокринова индюка, воробьем скакал, сражаясь с вертлявой тачкой, тощий приказчик обруганного шемаханца, а на тачке гордо ехал преизрядный чемоданец тисненой кожи, распираемый по бокам. Конечно, что это приказчик, все узнали позднее. А тогда, свалив чемоданец у порога и получив с Ястреба грош, счастливый парень убежал, а Савва велел заносить покупку в комнаты. Чем он уломал обиженного, Савва не сознался, попросил только отнести задаток, раз ему поверили в долг. Сам же стал извлекать и разматывать заказанное Сольвегой и сверх того: штуки тонких шемаханских шелков, браговские оловиры, рытый бархат из Полебы, алтабасы и паволоки, швейные принадлежности, пряжки, булавицы, запоны... Если б не сердитая Сольвега, Сёрен из комнаты бы не уходила.
Когда речь зашла о портном, Савва руками замахал почище мельницы, сказал, что не даст добро портить, и призвал Юрия Крадока на совет. А еще (ох, как хотелось его щелкнуть по носу) приказал принести деревянного болвана, чтобы живых болванов не имать. И никуда не делись - принесли.
Выпытав у Юрия тонкости и отличия шемаханской и кромской моды - на пробы они перевели чуть не целую шкуру бычка и углем замалевали стену - Савва заперся. А еду ему оставляли под дверью.
Похоже, не зря запирался.
Платье было двойным: внизу дразняще мерцает сквозь разрезы молочный, окаймленный золотой тасьмой шелк. Узкие рукава мыском приподняты у кистей, открывая тяжелые запястья1 с ограненными "розой" яхонтами - такими, что и в серьгах и ожерелье: от них руки кажутся особенно тонкими. Сверху - синий с алыми языками, слегка тусклый бархат: распашная юбка, пояс под грудь, приподнятые на плечах, набитые конским волосом и перевитые алыми лентами рукава, разрезные, у локтя раскрывающиеся, как плод, тяжело упадая к ногам; опушенный мехом квадратный вырез, почти прозрачная косынка закрывает грудь, складками уходя под мех. К платью еще полагалась крытая ржавым бархатом накидка из седой, зимней, белки и флер-туманец, размывающий черты лица. Закрепив его шпильками, Сольвега отошла и залюбовалась; а рот Сёрен вообще как открылся, так и забылся. Ровно пять минут Савва был счастлив. А после, потирая красные от недосыпа глаза, стал вязаться к Сольвеге с обедом - и куда в него лезет столько?
16.
По желтоватому каменному полу бродили резные мелкие тени, пахло увядающими листьями акации, и узорная решетка на окне казалась украшением, легким и совсем не страшным.
Отец-магистрат перевернул насаженный на стержень кусок бересты.
- И мостовое не платил також.
Когда-то наставник Донатор учил Юрия, что если портрет не получается, надо сравнить натурщика со знакомым предметом обстановки или зверем. Если исходить из этого, магистрат походил на барсука и окосевший поставец. Было сие следствием пьянства, мордобития или болезни, но лик скривился на сторону, левый глаз закрылся, правый созерцал переносицу, а угол крупного рта прятался во вздувшейся щеке. Юрий подумал, что магистрат едва ли закажет свой портрет, разве что в сумерках и сбоку.
Со стуком перевернулась очередная табличка.
- И верейное не платил. И дымное. И подушное.
Единственный нежно-голубой глаз выразил укоризну.
- По две полшельги с каждого, включая пеню, и это выходит...
- А поелику из воздуха сгуститься не могли, - ядовито перебил Юрий, - то следует допросить воротную стражу на предмет утаения дохода.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10